Романов
– Погоди… – тянется Рус пальцами к носкам своих кроссовок. – Так ты женился на той сестре Вайнштейна, которую за гостевым домом оприходовал?
– Нет, – подтягиваю к груди сначала одно, потом второе колено. – Та была другая сестра, Карина.
Он тихо смеется, вращая корпусом и качая головой.
– И я ее не приходовал, – добавляю, осматривая присыпанный снегом парк. – Мы просто тусовались вместе.
Последнюю неделю температура не поднималась выше минус десяти. В носу стынет воздух, и я застегиваю молнию олимпийки под самое горло.
Кровь еле-еле, но разгоняется, так что холода почти не чувствую.
Снега в этом году толком и не было, поэтому, когда он ни с того, ни с сего, вдруг начинает сыпать со всех сторон, присвистываю.
– Че с фонарями-то у вас? – спрашиваю Чернышова, кивая на тускло освещенную дорожку. – Половина не горит. Мэр ты или кто?
– Я два дня мэр, – отвечает он, тоже осматриваясь.
У замерзшего пруда мужик с доберманом. Без намордника.
Хмурюсь, приседая.
– Как ты вляпался так, до сих пор не пойму? – достав из кармана телефон, наш новый мэр стягивает зубами перчатку и фоткает парковую территорию.
– Обыкновенно. Тебе, что ли, не знать?
– У меня другое, – говорит мрачно.
Вдохнув поглубже, выпускаю изо рта белое облако пара.
В последние полгода я солидно забил на тренировки, и на то была веская причина – я получал свой самый незабываемый и бесценный жизненный опыт, и мне не только на тренировки пришлось забить.
Мой жизненный опыт зовут Яна, и когда я на ней женился, думал, что совмещаю приятное с полезным. Во-первых, у нее третий размер груди и много интересных навыков, во-вторых, ей двадцать, в-третьих, ее отец возглавляет департамент здравоохранения города, и это весьма полезное для меня знакомство. Но ни один из этих фактов не смог компенсировать мне моих выскобленных до донышка мозгов, шести месяцев полного охреневания от происходящего и пары седых волос на моей башке.
– Просто никогда не связывайся с малолетками, – советую, снова присматриваясь к доберману.
Собака ведет себя смирно. Легко задирает заднюю лапу и оставляет на снегу желтое пятно.
Отвернувшись, начинаю разминать корпус.
– Я даже не знаю, где они обитают, малолетки твои, – усмехается Чернышов.
– Не мои.
Смеется.
– Ты, однако, встряхнул курятник, – глумится Рус, глядя на дисплей. – На восемнадцатилетках у нас пока никто жениться не додумался.
– Ей двадцать, – говорю вежливо.
У нас-то и разница была всего семь лет, но не суть. В данном случае – это как семь световых лет.
Присев, проверяю шнурки.
Это всестороннее стебание капитально замахало. Я уже месяц как «статус "свободен"», и смешного во всем этом нет ни хрена.
Главное, что я вынес из своего короткого брака – это то, что когда я немного приведу в порядок свою изнасилованную психику, на пушечный выстрел не подойду к женщине, которая будет моложе двадцати пяти или даже двадцати шести лет. А в идеале я бы предпочел, чтобы ей было слегка за тридцать, но точно не двадцать, мать его, лет.
Двадцатилетние меня больше не вставляют.
Как и беспричинные капризы, от которых несет лютой жестью, вечные опоздания (без объяснения причин), слезы по поводу того, что в понедельник вечером я явился домой без цветов, таскания по тусовкам с пятницы по воскресенье, ресторанная еда семь дней в неделю, упрямое планирование Нового года на Мальдивах, в то время как мой отпуск запланирован на летние месяцы, и никакая бронь не сможет изменить утвержденного ректоратом графика зимней сессии в передовом техническом вузе, где я заведующий кафедрой научных разработок. И все это без учета недоразвитого мировоззрения, чего я по тупости не заметил изначально, потому что был сосредоточен на горизонтальной плоскости наших отношений. Эта плоскость могла бы затмить все другие, если у моей бывшей жены был чуть более прокачанный мозг, то есть, хотя бы лет на пять вперед.
Вряд ли в обозримом будущем я вообще задумаюсь о новых отношениях. Меня немного ведет от одной этой мысли, но я готов рассмотреть адекватные варианты, просто чтобы ускорить процесс своего морального выздоровления.
– Ну что, погнали? – возвращает Рус телефон в карман.
– Угу… – перехожу на трусцу, с удовольствием отмечая, как начинают разогреваться мышцы.
Если весной хочу бежать марафон, пора начать нормальные тренировки.
Делаем большой круг вокруг пруда, и ко второму заходу начинаем ускоряться.
Постепенно голова отключается, а легкие начинают гореть и качать воздух.
Здесь отлично чистят дорожки, но если считать ворон, можно лихо поломаться. В целом же, после реконструкции тут только пара неровных мест.
В ушах немного фонит от собственного дыхания, но даже через этот шум я слышу отдаленный свист и собачий лай, а следом за ним пронзительный женский крик…
Переглядываемся.
Меняем направление, не сговариваясь. Выскочив на соседнюю дорожку, осматриваемся.
Пусто.
Стараюсь успокоить дыхание, впиваясь глазами в кусты, аллеи и тени.
Прислушиваюсь.
Чернышов дышит рядом, делая то же самое.
Отдаленные голоса, звуки шагов и слабое освещение мешают сориентироваться.
Снова лай и визг, только на этот раз такой, что у меня дергается глаз.
– Туда… – срывается с места Руслан, и я за ним.
Перепрыгнув через низкое ограждение, вылетаем на внутренний круг, прямо к озеру, откуда стартовали.
Там под фонарем визжит загнанная на скамейку девушка, а вокруг нее носится с лаем черный доберман.
Хозяина нигде не вижу.
– Стой, не торопись… – хватает меня за рукав Чернышов. – Саня, твою мать…
Скинув его руку, подбираюсь ближе к скамейке и тихо насвистываю.
– Романов… – слышу за своей спиной. – Не спеши…
Я слышу, как рыдает девушка. Ее страх задорит собаку, а крик пугает.
Псина отзывается на мой свист. Рыча, припадает к земле и агрессивно следит за мной из тени.
Дышу через нос.
Раз. Два. Три…
Примерный урон от ее нападения вскользь определяю, как клинический.
Сняв с головы шапку, медленно приседаю и загребаю в нее свежего снега. Успеваю отвести руку и забросить шапку в кусты до того, как черная взбесившаяся сука отправит меня на больничную койку.
Пячусь в сторону, уступая дорогу сорокакилограммовому пинчеру. С лаем бросается к кустам, безмозгло вклиниваясь в самую гущу. Из кустов летит скулеж, а за моей спиной кто-то, как в последний раз, дует в свисток.
Не спешу двигаться с места, как и Рус, которого вижу, обернувшись.
Поднеся к уху телефон, он не отрывает глаз от кустов, стоя в пяти метрах правее.
Из-за его спины появляется свет телефонного фонарика, а следом за ним запыхавшийся мужик с поводком.
Быстро перевожу глаза на скамейку, прямо на звук тихих, очень настоящих рыданий.
Первое, что бросается в глаза – обтянутые серыми ботфортами до самого бедра ноги. Тонкие каблуки делают эти ноги очень стройными, несмотря на худобу. Неопределенного цвета короткая юбка формы колокола, короткая дутая куртка. Малиновая. Сиреневая шапка, толстой, очень толстой вязки, желтые варежки. К груди прижата безразмерная сумка, похожая на зеленый вязаный мешок…
Такого бреда в одежде я не видел никогда.
Дрожащая желтая варежка утирает нос где-то под воротом куртки, и я понимаю, что там у нас шок, потому что все хрупкое тело вдруг начинает колотить, а сама пострадавшая усаживается на корточки и обнимает колени руками. А потом начинает плакать так, что с деревьев сыплется снег.
Хозяин добермана уже с головой в кустах, а Чернышов где-то откопал нормальную такую дубину, поэтому я перепрыгиваю замерзшую лужу и подбегаю к скамейке.
– Эй, леди, – останавливаюсь над скорченной фигуркой, пытаясь понять, с какого края к ней, мать вашу, подступиться.
Плачет. Громко и навзрыд.
Главное – не напугать.
Желтые варежки накрыли голову, будто мы ожидаем бомбоудара. На спине лежит специально взлохмаченная рыжая коса. Цветочный запах, совсем не зимний, дразнит нос.
– Блин, – бормочу и чешу затылок, а потом осторожно подхватываю под руку, чтобы не свалилась со своих шпилек и со скамейки заодно.
Пискнув, вскидывает голову.
Моргнув, смотрю в заплаканные голубые глаза.
На бледной коже красные пятна. Нос того же оттенка. Приоткрытые искусанные губы – идеальный бантик. И верхняя, и нижняя – одинаковой пухлости. Юное лицо – идеальное сердечко. Очень молоденькая и хорошенькая. Короче говоря, все то, от чего меня интуитивно тянет бежать без оглядки.
Млин.
Я бы засмеялся, но опять же, смешного тут нифига нет.
– Ты как? – спрашиваю, продолжая придерживать за руку.
Ее глаза шарят по моему лицу, моргают ресницами. Смотрят на мои волосы, которые я резинкой собрал на макушке, чтобы не мешали.
Вижу в этих глазах какое-то смятение, когда смотрит на меня, а потом вижу, как по фарфоровой щеке стекает слеза. Такая, которой можно напоить целый муравейник.
Разомкнув губы, девчонка сквозь слезы говорит:
– Она… меня укусила…
Не теряя времени, подхватываю ее на руки.
Пищит, но не сопротивляется. Втягивает голову в шею, почти полностью скрываясь за воротником куртки.
– Рус, – зову, развернувшись. – Ключи от машины, быстрее.
– Не прощаюсь, – в психах обещает он собачнику и трусцой бежит к нам.
На мое плечо опускается всхлипывающая голова, в остальном моя ноша ведет себя тихо, только колотится. Плюс ко всему, она по весу удобная.
Меня вдруг колет злость. Такая, что встряхивает. Если меня эта псина уложила бы на больничную койку, то девчонку могла бы загрызть насмерть, потому что весит та килограмм пятьдесят, не больше.
Подбрасываю ее повыше и, развернувшись, шагаю к центральным воротам.
За спиной шаги Чернышова. Обогнув меня, орет двум пацанам на параллельной дорожке:
– На выход, парни! Тут злая собака.
Его внедорожник припаркован прямо у ограды, и его уже подзамело. Срезав через газон, иду к машине, слушая всхлипы, которые стали больше похожи на икоту.
Свистит сигнализация.
Ухитряюсь одной рукой открыть багажник, и сажаю туда свою пассажирку.
Нас обоих обсыпает снегом, сорванным с крышки. Тряхнув головой, луплю перчаткой по плечам и груди. Адреналин в крови падает. Начинаю чувствовать собственный пот на теле.
– Наряд полиции, да, – вышагивает вокруг нас Рус. – В Парк Поколений, да.
Голубые глаза округляются и мечутся между мной и ним. Желтая варежка снова тянется к носу, вторая прижимает к груди сумку, на которой вижу россыпь белых вязаных цветочков.
Блин. Ну, совсем дитё. Но хорошенькая. Прямо ангел, но губы у нее просто адское аниме. Просто прикидываю, какие они на ощупь. Подняв глаза, натыкаюсь на все тот же округленный немигающий взгляд.
Мозги быстро встают на место.
Это даже не Яна. Это вообще полный детский сад. Она еще в том возрасте, когда со взрослыми мужиками без папы с мамой не разговаривают.
– Куда укусила? – спрашиваю, расстегивая свою олимпийку, и набрасываю ее поверх малиновой куртки.
Переводит на меня глаза и, поджав губы, тонким голосом говорит:
– За ногу… только… не трогайте, вы же не врач…
Слышу смешок Чернышова за спиной, и смотрю на свешенные с багажника ноги, обтянутые чем-то, напоминающим замшу. Выглядят они ни фига не детскими. Узкие лодыжки, ненавязчиво переходящие в округлые голени, колени и бедра, до середины прикрытые юбкой.
– С чего ты взяла? – спрашиваю вежливо, замечая следы зубов на плотной ткани левого сапога, прямо под коленом, в районе голени.
Я не врач. Но я служил в армии в звании офицера и, в случае необходимости, мог бы совместить искусственное дыхание с иммобилизацией открытого перелома, используя перочинный нож и долбанную зубочистку.
Видимо, эти сапоги ее и спасли, но там под ними может быть повреждение мышц или связок. Смотря, как эта тварь ее ухватила.
Закусив губу, девица хлопает ресницами и, в ответ на мой вопрос пожимает плечом, а потом смотрит на Руса и обращается непосредственно к нему:
– Вы мэр, да?
Сложив на груди руки, смотрю на Чернышова и выгибаю брови.
– Кхм… – потирает он заросшую челюсть. – Да.
– Можно с вами сфотографироваться? – просит она. – Для моего инстаграма. Я его развиваю, ну, знаете…
Положив на бедра руки, смотрю на свои кроссы, чтобы не ржать в открытую, потому что Чернышов сейчас в реальном ступоре.
Не думаю, что он когда-нибудь делал селфи. Если он фотографируется, это всегда, как на памятник.
После минутного зависания Рус прячет в карман телефон и спрашивает:
– Как тебя зовут?
– Люба… – полушепотом отвечает она, кутаясь в мою олимпийку.
Я тоже чувствую холод, поэтому дую на руки и прячу их подмышками.
– Существует такое понятие, Люба, как частная жизнь, – ораторствует он. – Ее неприкосновенность важна для любого человека, в том числе для мэра.
– М-м-м… – закусывает она губу. – Тогда извините…
Отведя глаза, смотрит на свои ноги. И выглядит это так, будто она просит его задвинуть это дерьмо кому-нибудь другому.
– Какого? – тянет Чернышов.
Проследив за его взглядом, оборачиваюсь и, запрокинув голову, ржу, потому что на маленькую парковку въезжает белый фургон с эмблемой первого телеканала города, а вслед за ним – полицейская «Нива».