© Маргарита Симоньян, текст, 2025
© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2025
Необходимость написания этой книги продиктована Откровением Иоанна, также известным как Апокалипсис. Потому что он уже близко.
«Блажен читающий и слушающий слова пророчества Книги сей»
Откровение Иоанна
В одну из ночей первого века, еще до рассвета, до рыбаков и четвертой стражи, Прохор с Учителем покинули город, приютивший их на много лет. Когда-то давно Учитель впервые пришел в Эфес вместе с Ней, спасая Ее от флагрумов – римских плеток с костяными крючьями на концах, которыми первоклассные палачи Нерона наловчились за пять ударов сдирать с человека всю кожу.
Город сначала подсунул Учителю своих бесноватых, и он изгнал бесов, потом больных – и он их исцелил, потом мертвых, и он их воскресил, но за все это неблагодарный город забросал его насмерть камнями. Тогда Учитель молитвой вызвал неслыханный зной, от которого в один миг сгинули двести из побивавших его, а сам он остался цел.
Он не смог умереть и в Риме, куда его привели в кандалах и заставили выпить чашу с цикутой, а потом бросили в кипящее масло, но на нем, чуждом тлению плоти, не осталось даже ожога. Когда все, с кем он вкушал хлеб и вино, отошли к Господу (включая самого Господа), Учитель, повинуясь чему-то неодолимому, так и не понятому Прохором, сам удалился в пещеру без пищи, и через много дней в этой пещере ангел открыл ему что-то совсем уже непонятное, страшное, то самое, что он теперь диктовал Прохору.
– Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы, – произнес Учитель, щурясь от низкого солнца, которое, приготовляясь язвить все живое, медленно поднималось над каменистой тропой, карабкающейся по холму.
– «И нет в нем никакой тьмы», – шепотом повторил Прохор, записывая на ходу. – А мы и сегодня не будем есть, Учитель?
– Я ведь просил тебя не называть меня Учителем. У нас только один Учитель. Неужели ты не понимаешь этого?
– Я понимаю, Учитель, – быстро сказал Прохор и тут же испуганно остановился. Учитель только устало махнул посохом.
– Разве мы не ели сегодня, отрок? – спросил он через минуту.
– Нет. И вчера не ели.
– А что же тебя не накормила торговка, которой ты всю ночь помогал переносить тюки?
– Она дала мне за это белый платок. Ты же сказал, Учитель, найти где-то белый платок, но не красть.
Учитель не отвечал. Позади серебрился Эфес, пожираемый завистью к своему прошлому и презрением к своему будущему. В прошлом здесь славно забили камнями дочерей перса-градоначальника, и в честь победы над персами сам Александр Великий заложил первый камень в основание четвертого чуда света – храма охотницы Артемиды, а когда от Эфеса отказалась река, отравив его малярией, город отстроил сам себя заново далеко от презренной реки, ближе к благословенному морю.
В нашей эре Эфес стал вторым после Рима, только чище и интереснее Рима: таким чистым, что юноши любовались собой в его мраморных мостовых, как в зеркалах, а в городских уборных именитые горожане проводили дни в беседах и отдыхе от летнего зноя; таким интересным, что в одном из двух городских театров не только гремели будничные гладиаторские бои, но и однажды бичевали Павла, называвшего себя Апостолом.
Покидая город, Прохор с Учителем еще не знали, что Эфесу предначертано было стать столицей новой империи, душой новой веры, подкравшейся к его виноградникам в пергаментных свитках Учителя, но он ей не станет, его обойдет выскочка-Константинополь; и сам город еще не чувствовал своего будущего бесчестия, когда он разнесет по камешку храм Артемиды, перетрет на известку статуи своих бывших богов, чтобы опять построить из этих камней и известки самого себя заново, догоняя ушедшую воду, потому что на этот раз от него отвернется море – в результате то ли землетрясения, то ли разочарования.
Всю оставшуюся дорогу Учитель молчал, только изредка произнося что-то вроде «и нет в нем никакой тьмы», и посох его стучал по сизым камням и стволам олив, на которых отдыхала еще не проснувшаяся саранча, а из-под встревоженного его поступью камня выстреливал скорпион.
Проходя мимо чахлой смоковницы, Прохор хотел было перекусить хотя бы ее плодами, но не нашел ни одного – и слава Богу, поскольку плоды смоковницы в это время незрелы, и их ядовитый молочный сок выжигает гортань.
Из-за склона навстречу вынырнул караван. Мулы, груженные тканями, побрякушками из хризопраза и ясписа и драгоценным шафраном, заняли всю тропу. Погонщик замахнулся на Учителя палкой, но тот опять промолчал.
С полдороги за ними пристроилось, жалобно блея, стадо овец, потерявшее своего пастуха. Впереди, зазывая путников, трепетали длиннопалые ветки оливковой рощи, каменистый склон был выстлан розмариновыми кустами и отцветавшей лавандой, над которой носились пчелы, и не было слышно ни каравана, ни проснувшегося Эфеса, налитого грохотом колесниц, груженых повозок, базаров и площадей, где побивали камнями блудниц и пророков.
– Пришли, отрок. Дай заступ, – сказал Учитель.
Он остановился недалеко от старой оливы, у которой снизу, под сизыми листьями трепыхались полумертвые желтые. Олива напомнила Прохору брошенную собаку с базара, с такой же свалявшейся под брюхом желтой отжившей шерстью. У этого пса давно погибли все, к кому он когда-либо привязался, и стаю его перемучили ничего не знающие и оттого особо жестокие дети, – и Прохору стало жалко себя.
Как будто почувствовав это, Учитель сказал:
– Видишь лаванду? Когда все закончится, поищи себе мед.
– Что закончится, Учитель? – настороженно спросил Прохор.
Но Учитель опять промолчал и постучал заступом по земле. Земля отозвалась лязганьем камня и змеиным шипом песка. Утерев лицо рукавом своего выцветшего хитона, когда-то коричневого, а теперь грязно-бурого, как давно пролитая кровь, Учитель ударил заступом.
– Ты правильно записывай, Прохор. Они и без твоих ошибок все перепутают.
– Учитель, почему ты не даешь мне тебе помочь? – осторожно начал Прохор.
– Если ты будешь копать, кто же будет Слово Божье записывать? Я-то уж букв не вижу. А камни вижу пока.
– Потом запишу.
– Потом не получится. Время пришло.
Через час заблудившееся полупрозрачное облачко споткнулось о солнце и на минуту спрятало его, как будто накрыло саваном. Солнце мгновенно перестало жалить, оставив только крахмальные ленты трех пыльных лучей между веток оливы.
Учитель, тяжело утерев пот, осторожно спустился в яму. Камни лязгали, против воли двигаясь под его ногами. Песок недовольно шипел.
– Для чего эта яма, Учитель? – спросил, наконец, Прохор, и лицо у него скривилось, как у младенца, собирающегося заплакать.
– А где платок, отрок?
Прохор, не смея повторить свой вопрос, достал из котомки платок, который ему отдала торговка. Учитель взял платок, подержал его, приложил к лицу. Поднял к небу седую голову и воскликнул радостно и торжественно:
– Свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! Аминь.
– Это тоже записывать, Учитель? – спросил, давясь комом в горле, Прохор.
– Тоже, тоже. Устал писать, отрок? Все. Это последнее слово. Уже больше ничего не будет… Ей, гряди, Господи Иисусе! Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь.
Учитель вдруг воздел руки к небу и засмеялся по-детски: счастливо и бесспорно, – такого смеха Прохор никогда раньше у Учителя не замечал. Из-под седых ресниц пробивались скудные слезы.
– А теперь, – сказал Учитель, – подай чернильницу и перо.
Прохор, не смея перечить, молча протянул Учителю чернильницу и перо. Учитель небрежно бросил их в яму. Длиннопалые сизые ветки испуганно вздрогнули.
По ближайшей горе карабкался виноградник. Ровно в полдень слепящее солнце водрузилось на вершину этой горы, венчая склон виноградника, и гора стала похожа на разодетого в пышный зеленый бархат мифического циклопа, о котором Прохору рассказывала гречанка-торговка.
Учитель подоткнул хитон, ощупал острые камни ямы, встал на колени. И вот тут Прохор не выдержал – разрыдался так, что позавидовала бы вчерашняя гроза над Эфесом, сорвавшая камышовую крышу с лачуги вдовы-христианки, приютившей Учителя с Прохором, в которой они спали на жестких циновках, когда возвращались с разбитыми пятками после проповедей в селениях, где им поначалу никогда не бывали рады, но Прохор знал, что к концу дня, когда закат уйдет за камышовые крыши, пытаясь поджечь их нижней горящей дугой, вдовы, сироты, калеки, а иногда и здоровые, сытые, будут, толкаясь, ползти за Учителем, спеша потрогать хоть край его оборванного хитона цвета давно пролитой крови.
– Все ли ты истинно записал, Прохор? Не пропустил ли ты главное, отрок? – не обращая внимания на рыдания Прохора, спросил Учитель.
– Главное? Что тут главное? – воскликнул Прохор, размазывая по лицу слезы и пыль. – Что у саранчи женские волосы и хвост скорпиона? Что у всадников хвосты из змей? Что животные исполнены очей спереди и сзади? Что все погибнет – и деревья, и реки, и море, и суша? Что тут главное???
Учитель закрыл руками глаза в белесых старческих бельмах.
– Ничего ты не понял, Прохор!
– Да никто ничего не поймет! – закричал, в отчаянии, Прохор. – Никто никогда ничего не поймет!
– Когда придут последние времена, все всё поймут, – устало сказал Учитель и значительно оглядел яму.
Прохор, вцепившись в оливу, как будто она могла быть спасением, зажмурил глаза. Он не увидел, а лишь догадался по лязганью огрызающихся камней, что Учитель улегся в свою могилу. Заблудившееся овечье стадо душераздирающе блеяло.
Учитель скрестил на груди руки, губы его затрепетали.
– Когда придут последние времена… – прошептал он. – А теперь пришло мое время. Сыпь, отрок!
Прохор оторвал себя от оливы, исцарапав лицо и погубив несколько длиннопалых веток, и закричал:
– Нет!!! Я не могу, Учитель! Не требуй от меня!
– Я ничего не требую, отрок, – сказал Учитель, чуть повышая голос. – Это Господь требует. Такова Его воля. Ты осмелишься ослушаться Его? Ты? Лучший из моих учеников???
Учитель накрыл лицо полупрозрачным платком. Дрожа всем телом, Прохор неслушающимися руками взял заступ, не в силах противостоять надвигающейся на него Божьей воле, которую он столько лет старался понять, но так и не понял.
Поначалу Учитель еще видел свет сквозь полупрозрачную ткань платка, накрывшего его, как облачко за час до этого накрыло солнце, но комья земли, песка и камней вскоре закрыли свет, и осталось только удушье, немногим мучительнее духоты перед вчерашней грозой, а наступившее после удушья бессилие почти походило на безмятежность, избавив Учителя, по крайней мере, от привычной бессонницы, прикормленной похотливой греческой похвальбой почтенных отцов семейств, которые входили на закате в библиотеку Цельса, и жены почтенных греков делали вид, что не знают о подземном ходе, прорытом от библиотеки прямиком в бордель, откуда отцы семейств вываливались ближе к полуночи, уже не заботясь о том, что их кто-то увидит и кто-то осудит.
«Гряди, гряди, гряди», – стучало в висках. Потом стук отдавался глухим посторонним эхом, пока и эхо совсем не умолкло, и не исчезло душераздирающее блеяние заблудившегося овечьего стада, умолк заступ, умолкла кровь в пересохших жилах, и за мгновение до забвения Учитель увидел склонившееся над ним освещенное пыльным лучом лицо босоногого человека с длинными шелковыми волосами, странно шелковыми для бродяги, – то же лицо, что годы назад улыбнулось ему и сказало: «Брось свою рыбу и следуй за мной, Иоанн».