© Михалкова Е., 2022
© ООО «Издательство АСТ», 2022
Девушка начала со лжи. По телефону она заверила, что речь пойдет о поисках пропавшего человека.
К чашке кофе, которую Сергей Бабкин поставил перед ней, она так и не притронулась, хотя до этого сдержанно кивнула в ответ на вопрос Илюшина.
Строгое платье до щиколоток, синий жакет. Скрученная в низкий тяжелый узел на затылке темно-каштановая коса, легчайшие завитки выбившихся волос ореолом вокруг бледного лица. Под густыми бровями миндалевидные черные глаза. Перед ними сидело живое воплощение принцессы Жасмин.
– Картины? – недоверчиво переспросил Илюшин. Бабкин покосился на него: Макара тоже поразили красота и требовательность их гостьи.
– Два полотна одинакового размера, сто на восемьдесят. – Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях. – Исчезли из музея в ночь после выставки.
– Мы специализируемся на поиске пропавших людей. – Макар говорил мягко, но Сергей знал: Илюшин не выносит лгущих клиентов. – Почему вы пришли к нам, Анаит… простите, как ваше отчество?
– Анаит Робертовна, но лучше просто Анаит. – Упрямое движение маленького подбородка. – Вас хочет нанять художник, автор картин. Я выполняю его поручение.
«А спеси у тебя, милая, столько, будто ты эти поручения раздаешь».
– Расскажу вам детали… – начала девушка.
Илюшин отрицательно покачал головой.
– Мы специализируемся на поиске пропавших людей, – повторил он.
– Я понимаю. Вопрос гонорара обсуждаем!
– Боюсь, здесь нечего обсуждать…
– Игорь Матвеевич согласен на коэффициент «два» к вашему обычному вознаграждению…
– Не в этом дело…
– Выставка проходила с пятницы по воскресенье в Музее провинциального искусства, – упрямо начала она, будто не слыша. – Под нее были отведены четыре зала, эти картины висели в первом. Когда все закончилось, их сняли, упаковали и спустили в хранилище, из которого украли в ту же ночь…
– Вы напрасно тратите время на эти подробности. – Илюшин поднялся. – Это нужно рассказывать следователю, который ведет дело.
– От официального расследования нет никакого результата! – Она продолжала сидеть, словно не понимая, что ее выпроваживают.
– Мы ничем не можем помочь.
– Но послушайте!..
– Простите, мы вынуждены отказаться. – Илюшин сделал шаг к двери, и это было уже недвусмысленным завершением разговора. – Если картины действительно украдены, их поиском занимаются…
Он осекся. Чтобы Макар замолчал на полуслове, требовалась веская причина. Пару раз в своей жизни Сергей Бабкин думал – с некоторой обреченностью, – что, даже если он свернет напарнику голову, тот все равно продолжит вещать. Поэтому он насторожился и уставился на Илюшина. Первая его мысль была о сердечном приступе.
Однако Макар за сердце не хватался и на бок не заваливался. Он нахмурился, и только тогда Бабкин догадался перевести взгляд на девушку.
Она пыталась не расплакаться. В глазах набухли слезы, бледное лицо расцвело алыми пятнами. Она быстро сморгнула, и слезы хлынули ручьем. Восточная ее горделивая красота размылась, будто акварель, на которую плеснули водой, и перед ними оказалась несчастная, потерявшая самообладание девочка, совсем юная и растерянная.
Бабкин при виде плачущей женщины испытывал ощущение, очень похожее на тянущую зубную боль в сердце.
Илюшин же при виде плачущей женщины раздражался, потому что подозревал нехитрую манипуляцию. Но сейчас интуиция подсказывала, что никто не пытается таким образом добиться от них желаемого; более того, он запоздало понял, что все это время красавица держалась из последних сил, а высокомерной выглядела из-за скованности и смущения.
Чувство раскаяния Илюшину было чуждо. Однако он стремился восстановить собственный душевный комфорт, а для этого требовалось, чтобы бедный ребенок – теперь Макару казалось, что ей от силы лет восемнадцать, – перестал рыдать.
Поэтому оба забегали вокруг нее. Сергей при этом невнятно гудел, а Илюшин ворковал что-то утешительное. Однако конец слезам положило не их хлопотание, а то, что Бабкин в конце концов отдавил Илюшину ногу и Макар приглушенно взвыл.
– …с грацией молодого бегемота, – пробормотал он.
– А ты не стой под стрелой! – огрызнулся уязвленный Сергей. – А то мечешься, понимаешь, как бабочка-капустница!
Девушка сквозь слезы уставилась на них, и оба спохватились, что привычная перепалка происходит на глазах у посторонних.
– Вы почему кофе не пьете? – спросил Макар.
– Я сегодня уже три чашки выпила! – всхлипнула Анаит. – Не могу больше.
Бабкин сунул ей коробку с салфетками. Макар придвинул стул и сел рядом.
– Хорошо, с кофе разобрались. – Он говорил с таким видом, словно вопрос о напитке всерьез его беспокоил. – Теперь объясните, что с картинами. Ну, украли. Полиция найдет. В чем сложность? Это ведь не Ренуар?
Анаит покачала головой:
– Работы исчезли в ночь с воскресенья на понедельник, сегодня пятница. Никто не ищет. Сотрудник полиции приходил в музей, расспрашивал. Но больше ничего не произошло. Ах да, посмотрели видео с камеры…
– И что на видео? – заинтересовался Бабкин.
– Какой-то человек выносит упакованные картины с черного хода около шести утра, грузит в «Газель» и уезжает. Я сама не видела запись, мне рассказали в музее… Номера заляпаны грязью, а сам человек в таком, знаете… – Она провела ладонью перед лицом.
– Балаклава.
Девушка вытерла слезы и попыталась напустить на себя прежний независимый вид.
– А что с охраной? Почему сигнализация не сработала? – спросил Бабкин.
– Ее включают, только когда нет сторожа. А сторож был. Спал и ничего не слышал…
Анаит, кажется, снова готовилась заплакать. Но при этом встала и принялась озираться, ища сумочку. Щеки ее покраснели уже не от слез, а от стыда. Илюшин ясно видел, что ей неловко за свою несдержанность и она не собирается пользоваться их растерянностью, а хочет только сбежать, раз ей отказали.
Он взглянул на Сергея и едва не расхохотался. Бабкин выглядел как медведь, сожравший несвежего тюленя. На мрачной его физиономии были написаны сожаление о содеянном и тоска при мысли о том, какая расплата за это предстоит.
Иными словами, напарник уже все для себя решил.
«Ну, картины так картины», – пожал мысленно плечами Макар Илюшин.
В конце концов, он отказал девице в основном из-за неверно взятого ею тона и бессмысленного вранья. Дел у них сейчас не было. За предыдущее им заплатили в двадцать раз меньше, чем стоило расследование. Правда, они с Сергеем получили моральное удовлетворение[1]. Но «коэффициент», о котором упомянула барышня, пришелся бы очень кстати.
У него была и еще одна причина взяться именно за это дело.
– Присядьте, Анаит, – со вздохом сказал он. – Сережа, завари нам, пожалуйста, черный чай. Я надеюсь, чай с лимоном вы будете?
Девушка взглянула на Макара. Заплаканное лицо осветилось неуверенной надеждой.
– И булочкой, – пробасил Бабкин, который внезапно обрадовался непонятно чему.
Анаит Давоян работала ни больше ни меньше как советником по культуре у предпринимателя Игоря Бурмистрова.
– У Игоря Матвеевича есть и личный секретарь, – пояснила она. – В мою сферу обязанностей входит только поддержка его художественной деятельности.
Игорь Матвеевич для заработка продавал сантехнику, а для души писал картины. Вот уже год он состоял членом Имперского союза художников. Это творческое объединение живописцев и графиков проводило регулярные выставки, арендуя залы музеев или других подходящих площадок.
Музей провинциального искусства, по словам Анаит, был одним из постоянных партнеров Имперского союза. В этот раз для выставки Бурмистров предложил два своих лучших полотна, над которыми он работал последние месяцы. Спустя пару недель картинам предстояло отправиться в Амстердам, в одну из крупных местных галерей.
– Это большое событие для Игоря Матвеевича, – говорила Анаит. – Он гордился тем, что из всех членов союза Ясинский выбрал именно его работы.
Бабкин записал новое имя.
– Адам Брониславович Ясинский – глава союза, – пояснила Анаит. – Фактически Ясинский и организовал его семь или восемь лет назад.
– Он художник?
– Нет. Я знаю только, что он прежде работал в Министерстве культуры. Возглавлял какой-то фонд или отдел.
Сергей быстро записывал: «Музей. Охранник. Камеры. Машина». Сперва побеседовать с охранником. Крепко же тот спал, если похититель пробрался в хранилище, открыл его – каким образом, кстати? – и преспокойно вытащил картины, причем проделал это дважды. Феерической наглостью отдавало это предприятие, наглостью и разгильдяйством.
В принципе, думал он, идеальное сочетание для преступления. Взять хоть ограбление музея Изабеллы Стюарт Гарднер. Общая цена похищенного – больше пятисот миллионов долларов, и с девяностого года ни намека на личности преступников, равно как и на картины. Правда, ФБР называло имена похитителей, но что толку, если полотна так и не были возвращены.
Два злоумышленника.
Поразительная простота сценария преступления.
И разгильдяйство, сделавшее возможным его осуществление.
– Сколько могут стоить украденные картины? – спросил Макар.
Анаит растерялась. Не совсем уверенно она ответила, что это зависит от многих факторов, сам художник не оценивал свои работы, возможно, выставка в Амстердаме многое прояснила бы…
– Ну, хоть порядок цен? – вмешался Бабкин.
Ему хотелось понимать, ради чего весь сыр-бор. Но Анаит, собравшись, объяснила, что определить это не представляется возможным. Картины имеют огромную ценность для Бурмистрова, однако в денежный эквивалент он ее не переводил.
– Можно увидеть сами работы? – попросил Илюшин.
Анаит вынула из сумки две фотографии альбомного формата и без слов положила на стол. Бабкин подошел, уставился на верхний лист.
– Это яичница с помидорами? – с неподдельным интересом спросил Макар.
– Работа называется «Бенгальские тигры», – сдержанно ответила Анаит.
Бабкин издал горловой звук, который свидетельствовал о сильном воздействии искусства на его неокрепшую душу. Илюшин благоговейно помолчал.
– Тигры… – повторил он наконец с неопределенной интонацией. – Что ж. Допустим. А это…
Он не без трепета отодвинул лист, и открылась фотография второй картины.
– Ой, котик! – обрадовался Макар.
Бабкин задавил рвавшийся наружу звук и просто смотрел во все глаза на котика.
– Игорь Матвеевич назвал эту работу «Владыка мира», – сказала Анаит. – На ней изображен снежный барс.
Владыка был плох. Тело его равномерно покрывали сине-зеленые пятна.
– Болеет котик, – с жалостью констатировал Илюшин.
– Это окрас! – возразила Анаит. – Колористическое решение свидетельствует о переосмыслении традиционных образов и уходе в авангардизм для усиления изобразительного воздействия полотна.
Воздействие полотна невозможно было отрицать. Бабкин подумал, что нужно увеличить сумму ежемесячного взноса в приют для бездомных кошек. Илюшин вспомнил, что у него в холодильнике заплесневел кусок голландского сыра.
Обе картины были оформлены в помпезные рамы: старое золото, обильная вычурная лепнина. Финтифлюшка на загогулине, как выразился позже Бабкин.
Именно эти загогулины и подтолкнули Илюшина к окончательному решению. Он взглянул на Анаит и сообщил, что они согласны взяться за расследование. Оплата составит…
И назвал такую сумму, что Бабкин пошел пятнами и стал неотличим от владыки мира.
Тем временем Илюшин невозмутимо присовокупил, что половина этой суммы в любом случае останется у них вне зависимости от исхода дела.
Только на таких условиях они берутся за поиски тигров и, господи прости, барса. «Господи прости» Макар не произнес вслух, однако оно повисло в воздухе.
Анаит не смутилась. Ответила, что этот вопрос она должна согласовать с Игорем Матвеевичем, и вышла позвонить на лестничную клетку.
– Ты барса собрался искать или похищенную английскую королеву? – тихо спросил Бабкин. – Сантехнический магнат не раскошелится на такие деньжищи.
Илюшин только усмехнулся в ответ.
Пять минут спустя Анаит вернулась и сообщила, что получила разрешение от Бурмистрова подписать договор на предложенных условиях.
– Пора провести рекогносцировку, – сказал Макар и спрыгнул с подоконника, на котором сидел, рассматривая с двадцать пятого этажа свой двор.
– Ты поедешь со мной в музей? – удивился Сергей.
– Нет, в музей ты отправишься один. А я планирую встретиться с господином Ясинским. Мне очень хочется узнать, во сколько глава Имперского союза оценивает пропавшие картины.
Час спустя Сергей Бабкин подходил к скромному двухэтажному зданию музея в переулках за Бульварным кольцом, а Макар Илюшин – к высокому дому недалеко от парка.
Адам Брониславович Ясинский встретил его на лестничной клетке. Илюшин с первого взгляда определил, что Ясинский – не из тех людей, которые выбегают к гостям, и сделал закономерный вывод, что Адам Брониславович в нем, частном сыщике, чрезвычайно заинтересован.
Вывод этот подтвердился сразу же.
– Есть какие-то новости? – спросил Ясинский, и взгляд его выпуклых черных глаз сделался умоляющим. – Здравствуйте!
Илюшин с удивлением ответил, что об исчезновении картин он узнал только два часа назад.
– Да-да, конечно, конечно… Прошу вас, проходите.
Ясинский суетился и нервничал. Илюшин вспомнил тигров с барсом и озадачился еще больше.
– Вот сюда проходите, вот сюда… Простите, забыл, как вас по имени-отчеству?
– Макар Андреевич.
– Очень рад, Макар Андреевич!
Илюшина провели в светлую, с большим вкусом обставленную гостиную. Книги, картины, китайские вазы… Взгляд Макара остановился на бронзовой скульптуре: мальчик, заносящий острогу над рыбой. Тонкий, легкий, с мускулистыми ногами. Скульптор поймал и движение – за мгновение перед ударом, и странно-неподвижное выражение лица, на котором жили одни глаза.
Молчаливая домработница поставила перед ним чай и тарталетки, наполненные икрой.
– Взял на себя смелость… – бормотал Ясинский. – Надеюсь, не откажетесь…
На свету Макар разглядел его как следует.
Ясинский был благообразен и, пожалуй, даже величественен. Среднего роста, он казался выше из-за прекрасной осанки. Умные темные глаза смотрели на собеседника с печальным пониманием. Голос у него, когда он успокоился, приобрел мягкую звучность, словно Ясинский привык проповедовать с амвона; к этой ассоциации подталкивала и растительность на его лице: усы и светло-русая, густая, вьющаяся борода.
– Прошу вас, угощайтесь, не обращайте на меня внимания, – попросил он. – Мне кусок в горло не лезет. Я чувствую себя виноватым в том, что случилось, хотя формально моей вины и нет.
– Адам Брониславович, расскажите, пожалуйста, о самом художнике.
– О Бурмистрове?
Илюшину показалось, что взгляд Ясинского метнулся в сторону.
– Да, о нем. Что он за фигура?
И тут Адам Брониславович сделался очень осторожен. Он рассказывал, словно нащупывал тропинку в топком болоте. «Да, непрофессиональный художник… Не имеет соответствующего образования. Мы, знаете, объединяем любителей, самородков, так сказать. В нашем союзе сложился уникальный уровень, мы в достаточной степени отошли от затертого классицизма и в то же время в своем новаторстве не пересекли границу, за которой начинается самолюбование и пустые поиски… Мы остались со своим зрителем, это один из главных наших постулатов, кроме очевидного – свободы самовыражения, конечно… И у Игоря Матвеевича в высшей степени имеется эта свобода…»
Илюшин ничего не понял. В чем и признался, глядя в печальные черные глаза Ясинского.
Тот с сожалением развел руками.
– У Бурмистрова есть враги в вашей среде? – зашел Макар с другой стороны.
– Ни в коем случае! – вскинулся тот. – Что вы, что вы! Мы как раз и отличаемся теплейшими отношениями внутри коллектива. Изначально я строил на этом свою деятельность. Поддержка, тепло, взаимопомощь… Видите ли, художники – исключительно уязвимые создания, по сути своей это дети, талантливые дети.
Одно из таких уязвимых созданий не моргнув глазом согласилось заплатить им несусветный гонорар.
– Значит, врагов нет. Недоброжелатели? Завистники?
– Категорически отрицаю! Никто из наших…
– А что насчет Амстердама? – начал Макар и вновь заметил, как Ясинский дрогнул. – Отчего вы выбрали именно картины Бурмистрова?
– За свежесть и незашоренность взгляда. Это как раз тот уровень, с которым не стыдно выходить на западный рынок – а покупатели там, поверьте, оч-чень переборчивы, избалованы, я бы даже сказал. Галеристы постоянно ищут что-то новое, они жаждут удивлять. С этой точки зрения работы Бурмистрова идеальны. – Он с раздражением отмахнулся от домработницы, попытавшейся налить ему чай. – Невозможно выразить, как много потерял союз, когда картины исчезли. Я рассматриваю это как личную утрату.
– Во сколько бы вы их оценили, Адам Брониславович?
– Не могу сказать. – Ясинский покачал головой. – Поездка в Амстердам нужна в том числе для того, чтобы мы могли ориентироваться по рынку европейских цен. Я вас умоляю, сделайте все возможное, чтобы найти полотна. Если вопрос в средствах…
Он вскочил с таким видом, будто собирался выдать частному сыщику пачку наличных. Илюшин не удивился бы, если бы так и случилось. Макар заверил, что вопрос не в деньгах и они с напарником сделают все, что только в их силах.
– Расскажите, Адам Брониславович, о тех, кто участвовал в прошедшей выставке…
От Ясинского Илюшин уходил недовольный. Он не узнал стоимости картин. Ничего не выяснил об отношениях внутри союза. Макар попытался нажать на Ясинского в попытке обозначить ценник «Барса» и «Тигров» хотя бы на российском рынке, но Адам Брониславович оказался увертлив, как угорь. «Я не искусствовед, мой дорогой, поймите, я организатор! Моя работа, по сути, техническая. Обеспечение нормального функционирования всех моих подопечных, возможность им выставляться и не думать о том, где искать площадку, как ее оплачивать… Я могу помочь только одним: у меня есть знакомый искусствовед, прекраснейший человек, профессионал высочайшего класса. Дьячков Родион Натанович. Вот его телефон. Позвоните, скажите, что вы от меня. Надеюсь, он сумеет для вас что-нибудь прояснить!»
Илюшин записал имена художников, которые выставлялись вместе с Бурмистровым. Ясинский пообещал обзвонить их и предупредить о визите частного сыщика.
Сергею Бабкину нечасто доводилось бывать в музеях. Правда, время от времени Маша вытаскивала его на большие выставки, твердя, что непременно нужно увидеть Серова или прерафаэлитов… Сергей ходил, но удовольствие получал не от созерцания картин, а от компании жены. Больше всего в культпоходе ему нравилось в завершение программы ритуально выпивать с ней в музейном кафетерии чашку кофе, к которому прилагалось свежее пирожное… Допустим, эклер. С эклером мероприятие обретало какой-то смысл.
Музей провинциального искусства оправдал его худшие ожидания.
Во-первых, охранная система была липовая. Да, щурили красные глазки камеры по углам залов, но все это было чистой воды бутафорией. Запись велась только с двух точек: над главным входом и над запасным, через который и были вынесены полотна. Однако во всеобщем бардаке запись в ночь кражи с главного входа исчезла.
Во-вторых, в хранилище, куда развесчики приносили после выставки все картины и упаковывали для отправки художникам, вела хлипкая дверь с навесным замочком. Дверь можно было выбить с одного удара, что, собственно, и проделал преступник. Теперь висела она, стыдливо прислоненная к стене, на одной петле. А приспособить обратно, по словам сотрудников, ее никто не мог, потому что – и это был третий неприятный сюрприз – охранник исчез.
– Тот самый, который работал в ночь кражи? – хмуро спросил Бабкин.
Пожилая женщина, сотрудница музея, сопровождавшая его, держалась в некотором отдалении. Вид у нее был такой, словно она ждала, что он вот-вот начнет крушить мебель. «Мышь музейная», – страдальчески думал Бабкин. «Вахлак!» – страдальчески думала мышь.
– Да, Николай Николаевич следил за порядком в ночь с воскресенья на понедельник, – признала она.
– И теперь его нет?
– К сожалению, не вышел сегодня утром. Мы не можем с ним связаться, он не отвечает на звонки. Возможно, с ним что-то произошло… – в голосе ее звучало сомнение.
– Мне нужно взглянуть на его документы и посмотреть запись с камеры.
Бабкин зашел за стойку охранника, проверил содержимое ящиков. Ключи, жвачки, сигареты… Альбом Гогена в нераспечатанной целлофановой обложке и зачитанная до дыр книга «Пособие по выживанию». Наведался в каморку, которая носила название «Комната отдыха», и бесцеремонно выгнал оттуда ее обитателя – толстощекого мужчину лет пятидесяти с поросячьими глазками.
Стул, стол, продавленный топчан. На батарее за шторой – пара носков. Угол комнатки был забит старыми журналами. Бабкин вытащил наугад пару из них, и в дверной проем, как Луна, выплыла сонная физиономия охранника.
– Мое это, – пробормотал он. – Там это. Кроссворды.
Музейную мышь сменила молодая женщина по имени Ксения, разговорчивая и насмешливая. Мышь, передав ей сыщика, облегченно пискнула и исчезла. Бабкин бы тоже облегченно пискнул, но вынужден был держать лицо.
Пока искали запись, он связался со следователем, который вел дело. Следователь что-то сонно и вяло бормотал, ничего не помнил и даже толком не знал, о каких картинах идет речь.
«С этим каши не сваришь», – сказал себе Бабкин. Кажется, прошлое дело вычерпало весь их запас везения.
Он внимательно отсмотрел все, что запечатлела камера в ночь с воскресенья на понедельник. До шести утра все было тихо. Темнота, темнота, темнота. Редкие прохожие. Такие же редкие машины, в основном такси: промелькнули и исчезли. В шесть часов четырнадцать минут к заднему входу подъехала грязная «Газель» и встала, перегородив узкий переулок. С водительского сиденья выпрыгнул мужчина в шапке-балаклаве, враскачку подошел к двери, потянул за ручку – и исчез внутри.
Сергей прокрутил этот отрывок четыре раза. Никаких ключей в руках у вора он не разглядел. Следовательно, дверь была не заперта…
– Вот это мощно, – сказал он, не веря самому себе. – Ксения, в вашей организации такое в порядке вещей?
– Нет, мы тоже удивились. Николай Николаевич клянется, что перед сном сделал обход и все запер.
Сергей сделал копию с документов охранника, которого в музее упорно называли сторожем. Вакулин Николай Николаевич, пятьдесят четвертого года рождения, прописан в Мытищах… Бабкин набрал указанный номер телефона, но Вакулин был недоступен.
Мужчина в балаклаве снова появился перед камерой спустя двенадцать минут. «Знал, куда идти и что брать», – пометил Бабкин. Он первым делом проверил, сколько занимает путь от входа до подвала, где хранились картины. Четыре минуты, плюс выбить дверь – допустим, еще одна. И восемь минут на то, чтобы отыскать нужную картину среди других полотен и вытащить наружу.
Кстати, как вор ее нашел?
– Картины упакованы, но все они подписаны, – объяснила Ксения. – Подписывала я сама.
Сергей спросил у Ксении, сколько весит «Владыка мира», и услышал в ответ, что как человек, занимавшийся развеской картин, она может ответить ему с большой долей уверенности: чуть меньше двадцати килограммов, из которых основной вес приходится на массивную раму.
Выходило, что либо сторож помогал вору, либо тот физически достаточно силен, чтобы в одиночку поднять по лестнице и пронести по коридору тяжелую картину, да еще и в упаковке.
На записи с камеры было видно, что со своей ношей похититель обращался без всякого почтения. Прислонил к стене, открыл задние дверцы машины, подхватил картину – и довольно небрежно забросил внутрь.
Затем мужчина в балаклаве вернулся в музей. На второй раз ему потребовалось чуть больше времени: он показался снаружи только через шестнадцать минут.
Бабкин увеличил изображение. Но, как ни старался, не смог разглядеть никого на пассажирском сиденье. Вор действовал в одиночку.
– Записи предыдущих суток остались? – спросил Сергей. – Хотя бы тех, что накануне кражи?
Ксения покачала головой.
– Что вы! Чудо, что эта сохранилась. Когда я поняла, что «Тигры» и «Владыка» пропали, сразу побежала к сторожу и велела сделать копию. Ну, в итоге пришлось самой корпеть… наш Николай Николаевич человек хороший, но с техникой не дружит.
«У хорошего человека обворовали им же охраняемый объект прямо под носом», – подумал Сергей, однако ничего не сказал. Только спросил, нет ли у Ксении предположений, где может быть сторож.
– Дома? – неуверенно предположила та.
Бабкин покивал. Он выпытал у нее все, что Вакулин когда-либо упоминал о своей жизни, и вернулся на шаг назад.
– Ксения, как вы обнаружили, что картины исчезли? – Заметив недоумение в ее глазах, он пояснил: – Я ведь ничего не понимаю в организации процесса. Можете детально рассказать, начиная с окончания выставки? Картины сразу унесли в хранилище? И кто это сделал?
– Это входит в мои обязанности, – сказала девушка. – Я упаковываю работы, подписываю, переношу их вниз, как правило, безжалостно эксплуатируя Николая Николаевича в роли грузчика, он всегда готов помочь, за это мы его и ценим… В этот раз он был занят, так что я осталась одна. Но меня выручил муж Майи Куприяновой. Он приехал со своей женой отметить окончание выставки. Она тоже художница. Андрей – святой человек! Пока все… э-э-э… отмечали, он пришел мне на помощь. Мы с ним вдвоем перетаскали все вниз довольно быстро.
Бабкин окинул взглядом хрупкую фигурку в брюках и блузке с бантом и вспомнил о весе картин Бурмистрова:
– Разве у вас не должно быть специального человека для такой тяжелой работы?
– Должен, – подтвердила Ксения. – Как только для него выделят дополнительный оклад, он появится. А пока приходится справляться самим. Вы вот, я вижу, сразу нашего сторожа начали подозревать! А мы на него молимся. Он добрый и отзывчивый человек, о чем ни попросишь – все исполняет! Фактически он у нас здесь за разнорабочего.
– А второй охранник?
– Петрищев? Нет, от него помощи не дождешься. Его максимум физической деятельности – кроссворды разгадывать.
– Что происходит с картинами после того, как вы их упаковали? Сколько они могут оставаться в хранилище?
Она засмеялась:
– Ой, долго! Вообще-то у нас есть договоренность со всеми художниками, что работы должны быть разобраны в течение трех дней. Подвал-то не безразмерный! Но это правило часто нарушается. Кое-кто вообще забывает про свои картины. Но есть и те, кто сразу после выставки их увозит.
– Как именно?
Ксения пожала плечами:
– В обычном такси, никаких сложностей. Скажем, Майя Куприянова очень дисциплинированная. В этот раз у нее, по-моему, остались только две небольшие пастели, и она сразу забрала их с собой… А Борис Касатый после выставки захватил из хранилища все пять картин своего друга Ломовцева, потому что отправился к нему в гости. Мы всегда благодарны за такие поступки. Это значительно облегчает мою работу.
– А когда вы обнаружили исчезновение картин Бурмистрова?
– На следующее утро, чуть позже девяти, – не задумываясь, сказала Ксения. – Я пришла на работу в половине девятого, спустилась в подвал. У нас был заказан транспорт, чтобы отвезти некоторым художникам их картины…
– Подождите! Вы только что сказали, что они сами должны все забрать.
– Это зависит от договора с Ясинским. Попросту говоря, есть художники, у которых имеются деньги, чтобы мы все упаковали и отправили по адресу.
Бабкин понимающе кивнул. Бурмистров, разумеется, был из таких.
– Кому вы должны были отправить картины?
– Ульяшину, Бурмистрову, Алистратову, Юханцевой, – перечислила Ксения. – Все остальные разбирают свои работы сами. Я сначала решила заняться Бурмистровым…
– Почему?
– Даже не знаю… Впрочем, нет, знаю! Колесников – это тот, кто мне помогал, – самыми большими картинами занимался в последнюю очередь, так что бурмистровские в хранилище стояли ближе всех. Чистая эргономика. Я удивилась, когда не увидела их… Стала искать – и быстро поняла, что «Тигров» и «Владыки мира» нет. Позвонила помощнице Бурмистрова: подумала, что она опередила меня и сама забрала картины… У нас все довольно неформально организовано, а сторож ее хорошо знает. Но Анаит у нас не появлялась, и сам Бурмистров тоже не приезжал. А потом мы проверили запись с камеры и все поняли.
Сергей внимательно рассмотрел фотографию пропавшего сторожа. Бледный, одутловатый, небритый. Лицо большое, словно его растянули во все стороны, как тесто для пиццы. Круглые добрые глазки, редеющие волосы. Рот вялый, нос картошкой. Никто не назвал бы Вакулина красавцем. Но Сергей спросил у Ксении, нет ли других снимков, и девушка вывела на экран еще несколько фото – на этот раз неофициальных. Снимали на новогодней вечеринке.
И вроде бы все осталось прежним: пузико, одутловатость, щеки… Но здесь Вакулин выглядел не как лысеющий пьющий неудачник на пороге старости, а как человек при своем деле. Он смеялся, грозил кому-то пальцем, щурился в объектив – и был живым, толстым, веселым и даже обаятельным.
– Он пошутить любит, наш Николай Николаевич, – сказала Ксения, рассматривая фото и невольно улыбаясь.
Сергей чуть не сказал: «Да, я заметил, он у вас большой шутник», но сдержался. Не надо обижать свидетельницу.
– Ксения, расскажите, пожалуйста, про те три дня, что картины висели у вас. К ним кто-нибудь проявлял особый интерес?
Выяснилось, что он первый, кто задает этот вопрос. Бабкин про себя сказал несколько недобрых слов в адрес следователя. Ксения представлялась ему словоохотливой и легкомысленной – сочетание, которое неизменно вселяет надежду в сердце частного детектива.
– Я такого не наблюдала, но я не присутствовала в залах постоянно, лишь заходила изредка. Все шло как обычно…
По едва уловимой паузе Бабкин понял, что есть продолжение.
– …пока?.. – вопросительно продолжил он.
– Пока не появилась Юханцева, – призналась Ксения.
– Кто это? – Он записал в блокнот новое имя.
– Художница, член Имперского союза, как и Бурмистров. Ульяшин тоже был на выставке в первый день, и она устроила ему грандиозный скандал.
– Минуточку! Кто такой Ульяшин?
Ксения удивленно взглянула на него:
– Павел Андреевич Ульяшин, известный художник, правая рука Ясинского. Он кто-то вроде посредника между членами союза и самим Ясинским. Всех знает, и его все знают… Наша Юлия Кулешова с ним дружит тысячу лет, она вам лучше меня может о нем рассказать. Обычно Ульяшин приходит на вернисаж, дает пару интервью журналистам, фотографируется на фоне своих работ – и исчезает. Его задача – привлечь СМИ, осветить, так сказать, наш тихий угол…
Теперь в ее тоне Сергей отчетливо различал насмешку.
– Так, а Юханцева? – Он быстро конспектировал.
– Ей не понравилась развеска. Считается, что престижно и почетно выставляться в первом зале, хотя на самом деле в третьем, например, лучше свет и больше мест для сидения, поэтому посетители любят там задерживаться. Юханцева, как и Бурмистров, представила на выставку две работы. «Лисы танцуют» и «Совиные цветы». Она задержалась, приехала часам к трем, когда выставка была в разгаре. В первый день всегда толчея, много людей, которые даже не будут смотреть на картины – просто мелькнут и убегут. Юханцева вошла и сразу увидела, что ее картин нет там, где она ожидала их найти. Рената накинулась на бедного Павла Андреевича…
– Так, подождите… Я правильно понял: вы развешивали картины?
– Я, – подтвердила Ксения.
– Вы сами выбираете, какую работу куда поместить?
– Обычно – да. Но в этот раз у меня были четкие указания от Ульяшина. Он назвал картины, которые должны висеть в первом зале. Остальные я распределяла по своему усмотрению, и для Юханцевой выбрала, как мне казалось, удачное место…
– И каких же художников назвал Ульяшин? Кто заслужил первый зал?
Ксения нахмурила брови и стала загибать пальцы:
– Так, сам Пал Андреич – это раз. Бурмистров со своим зоопарком. Секунду, дайте вспомнить… Эрнест Алистратов. Борис Касатый. Кажется, все. А, Ломовцев, конечно! Тимофей – пейзажист, у него талантливая кисть, публика любит его работы. Но его самого на выставке не было.
– Значит, Ульяшин распорядился повесить в первом зале «Тигров» и «Барса»…
– Да, и когда Юханцева это обнаружила, она вышла из себя. Не знаю, были ли у них с Ульяшиным другие договоренности или она просто рассчитывала на это место, поскольку она сама Юханцева, но Рената была в бешенстве.
Бабкин отметил про себя «саму Юханцеву», но не стал останавливаться на этом. У него будет возможность выяснить, что за дама закатывает скандалы заместителю Ясинского.
– И что же говорила Юханцева?
– Ну, что обычно говорит женщина в гневе? Что этого так не оставит, что у Ульяшина будут неприятности… Послушайте, – вдруг встревожилась Ксения, – а вот не сплетничаю ли я сейчас?
– Вы оказываете всестороннее содействие расследованию, – успокоил ее Сергей. – Бурмистров присутствовал при этом разговоре?
– Ни в коем случае! Он редко появляется на выставках. Я его видела, кажется, только пару раз. Занятой человек, бизнесмен. Его представитель – Анаит Давоян. Чудесная девушка, между прочим, даже странно, что…
Она запнулась и потянулась за бутылочкой воды. Сергей некоторое время смотрел на нее, пока не стало ясно, что продолжения не будет.
– Ксения, вы давно работаете в музее?
– Три года. А что?
– У вас ведь есть представление о том, сколько может стоить та или иная картина? Бурмистров не оценивал свои работы, а мне нужно понять, на что рассчитывал вор.
Словоохотливость Ксении испарилась. Она смотрела на Бабкина серьезными серыми глазами, и под этим укоризненным взглядом он почувствовал себя неловко.
– Боюсь, я ничем не могу вам помочь, – суховатым официальным тоном сказала она. – Оценка картин не входит в мою компетенцию. Вам лучше обратиться за этим к самому Бурмистрову.
Показалось ему или при имени художника по ее лицу пробежала едва заметная неприязненная гримаса?
– У вас есть идеи, кто мог быть заинтересован в краже?
– Ни единой.
Ксения сложила руки на груди, недвусмысленно говоря: нам пора заканчивать. И причиной тому был его вопрос о стоимости картин.
Сергей смирился с поражением и лишь спросил, кто из сотрудников музея может знать больше о прошедшей выставке. Он собирался опросить всех, но начать хотел с самых осведомленных.
– Кулешова работала в воскресенье, – подумав, сказала Ксения. – Она первую половину дня была в залах, и вечером я видела ее среди художников. Я вас провожу.
Бабкина отвели в маленькую комнатку на втором этаже. Подоконник был плотно уставлен горшками с фиалками. Над цветами нависла худая сутулая фигура в длинной серой хламиде.
Фигура обернулась, и Сергей узнал в ней мышь.
– Юлия Семеновна, возвращаю нашего детектива, он жаждет общения с вами, – отрапортовала Ксения и исчезла прежде, чем он слово успел сказать.
В глазах мыши отразилось беспокойство. Бабкину даже почудилось, что она в шаге от мысли окропить его из леечки, чтобы он растаял, как старая колдунья из сказки.
Сергей откашлялся, спросил, можно ли присесть, и, пока мышь растерянно молчала, без разрешения занял стул.
– Юлия Семеновна, вы присутствовали в воскресенье на выставке Имперского союза, – без предисловий начал он.
– Да… Была… – Казалось, ей не хотелось в этом признаваться. – Вы меня в чем-то подозреваете?
– Я?! – искренне удивился Сергей. – Ни в коем случае. Мне кажется, вы чрезвычайно ценный свидетель.
– Именно поэтому вы сорок минут расспрашивали Ксению Львовну, – кротко заметила мышь. Сергей расслышал в ее голосе ехидство.
– Ксения Львовна дала мне общую картину, – нашелся он. – Однако детали не менее важны.
Тонкие поджатые губы несколько расслабились. Мышь поставила лейку и присела на краешек стула.
– И какие детали, по-вашему, я могла заметить? Все проходило как обычно. Это не первый раз, когда Имперский союз выставляется у нас: мы регулярно предоставляем им площадку.
– Расскажите, как проходил воскресный день на выставке, – попросил Сергей. И, сделав небольшую паузу и изобразив стеснение на лице, добавил: – Если вас не затруднит… Можно попросить чаю? С утра без завтрака, весь день на ногах…
Это была наглая ложь. Однако Бабкину нужно было расположить к себе эту ехидную мышь в хламиде или хотя бы добиться, чтобы она перестала считать его опасным. Самый верный способ – поставить себя в зависимость от чужой доброты. Женщина, которая заваривает чай, чувствует себя хозяйкой положения. Он ввалился в ее фиалковый рай, занял собой все пространство – неудивительно, что мышь принимает его в штыки. Да и первое впечатление было неудачным…
Несколько секунд женщина колебалась. Сергей покорно ждал.
– Хорошо, – наконец вздохнула она. – Но учтите, кроме печенья, мне предложить вам к чаю нечего.
Бабкин рассыпался в благодарностях.
Чай ему подали в тончайшего фарфора чашке, и он все время, держа ее в пальцах, боялся, что она лопнет, точно яичная скорлупа. И тогда взмахнет Юлия Семеновна своей хламидой и обратится в мышь, но не простую, а летучую, и вопьется ему в яремную вену острейшими своими резцами. Он читал, что где-то в Аргентине обитают летучие мыши, питающиеся кровью лошадей и овец. Даже название засело в памяти: «Мохноногий вампир».
С трудом отогнав видение маленькой крылатой мохноногой Юлии Семеновны, присосавшейся к его шее, Сергей с величайшей осторожностью поставил чашку на блюдце и достал блокнот.
– Значит, вас интересует воскресенье, – задумчиво проговорила Кулешова. – Что ж… Я присутствовала в качестве смотрителя. Какие-то люди обращали внимание на работы Бурмистрова, но, как бы вам сказать… Их внимание носило оттенок зубоскальства.
– То есть никто из зрителей, которых вы видели, не планировал покупать его картины? – уточнил Сергей.
– Ни в коем случае. Для них эти произведения были не более чем поводом для шуток. В течение дня приходили друзья и близкие художников… Поддержка такого рода очень важна, но иногда зрителей со стороны не остается вовсе. Куда ни глянешь, везде чья-нибудь тетя или бывшие жены.
– Бывшие жены? – заинтересовался Сергей.
Кулешова махнула рукой и, как ему показалось, слегка зарделась.
– Чьи это были жены?
– Увольте меня от обсуждения личной жизни творческих людей!
Сергей мысленно поставил пометку: проверить жен.
– Юлия Семеновна, я слышал, вы дружите с Павлом Ульяшиным?
– Кто вам такое сказал?! – вскинулась она. Бабкин удивленно взглянул на нее, и она снизила тон: – Впрочем, да… Это нельзя назвать в полной мере дружбой – скорее, уважительное отношение равноправных существ, подпитываемое взаимным теплом и интересом…
«Секс был, романа не было», – перевел Сергей.
– Когда-то мы были ближе, я увлекалась живописью, но со временем каждый из нас занял свою нишу в отдалении от другого. Хотя мы по-прежнему рады видеть друг друга. Павел Андреевич – выдающийся профессионал, я горжусь знакомством с ним. Смею надеяться, он мог бы сказать то же и обо мне…
«Секс был давно, продолжения не имел», – скорректировал Бабкин.
– Юлия Семеновна, как проходил вечер воскресенья?
– В пять было официальное закрытие. Ульяшин произнес короткую речь, а затем все начали расходиться и собираться.
– Расходиться и собираться? – переспросил Сергей.
– Дело в том, что традиционно после закрытия устраивается нечто вроде небольшого… – Кулешова сделала паузу, и взгляд ее упал на чайник, – … чаепития! Возможность в тесном творческом кругу обсудить прошедшее событие неоценима. Кто-то уходит, взяв картины, но кто-то остается. Как правило, самый тесный круг – те, кто давно знает друг друга… Но бывают и новые лица.
– Чаепитие – это застолье? – уточнил Сергей, плохо понимавший эзопов язык.
Женщина строго взглянула на него:
– У нас это называется завершающим мероприятием.
Бабкин, вспотевший от чая, хотел попросить ее открыть окно, но взглянул на фиалки и передумал.
– Вы присутствовали на нем?
– Да, меня пригласили.
– Это… чаепитие чем-то отличалось от предыдущих? – Бабкин досадовал, что ему приходится вытягивать из нее все клещами. Но он чувствовал, что Кулешова не просто так заговорила о нем.
И вдруг лицо его собеседницы озарилось хищной улыбкой, а в глазах загорелся такой плотоядный блеск, что Бабкин на мгновение заподозрил, будто Юлия Семеновна только что на его глазах сошла с ума.
«Только б кусаться не начала», – успел он подумать, но Кулешова подалась к нему и доверительно зашептала:
– Еще как отличалось, о, еще как!
На встречу с искусствоведом Дьячковым Макар отправил Бабкина.
– Задача у тебя простая, – по телефону проинструктировал он, – выяснить стоимость картин. Или хотя бы понять их художественный уровень.
– Да чего там не понимать… – начал Бабкин, перед которым несчастный барс стоял как живой, то есть полумертвый.
– Мы с тобой не разбираемся в современном искусстве. Нужен специалист и его заключение. Мне не по душе, что до сих пор не ясно, что именно мы пытаемся отыскать. Сколько получит вор, если решит продать произведения Бурмистрова?
Искусствовед Дьячков оказался блеклым пучеглазым мужчиной, похожим на моль. Шею его облегал искусно завязанный алый шелковый платок. Он экал, гхекал, обчихал Бабкина и несколько раз ткнул его коротеньким пальцем в грудь – жест, который могли позволить себе только крайне неосторожные или исключительно бесстрашные люди. Бабкин, однако, все вытерпел. Лишь пару раз он сладострастно представил, как затягивает платочек на тщедушном стебельке дьячковской шейки.
Дьячков назначил встречу в лобби многоэтажного офисного центра. В кресле он сидел, будто в собственной гостиной: закинув ногу на ногу и время от времени подаваясь вперед, чтобы ткнуть своего собеседника.
– …вы, я вижу, человек невежественный, – гнусавил несостоявшийся удавленник. – Я вам объясняю. Примитивизм – слыхали такое слово? Из курса школьной программы – ну, ну, напрягитесь же! – помним? Это течение в искусстве, сознательное упрощение художественных образов и выразительных средств. Проторенессанс, да? Кватроченто! В случае Бурмистрова мы говорим, заметьте, не о рустикализации, это важно…
– Для чего это важно? – спросил Бабкин.
– Для понимания! – ответил развеселившийся искусствовед. – Понимание лежит в основе всего. Игорь Бурмистров – яркий, может быть, даже ярчайший представитель современного наивного искусства. Ну, вот Анри Руссо же, да? Или, если вам это ближе, митьки. Мы можем рассматривать Кабакова и Едзиева в этом же контексте… Мотивы народного искусства органически вплетены…
Слушая искусствоведа, Бабкин ощутил себя коброй, раскачивающейся под медитативную дудочку факира. У кобры начала болеть голова. Дьячков с каждой своей фразой будто затягивал у него на голове шнурок с узелками. Кажется, у испанцев была такая пытка…
Мысль о пытках заставила Бабкина сбросить наваждение.
– Давайте рассмотрим Бурмистрова, – твердо сказал он. – Во сколько вы бы оценили каждую из его работ?
– Милый мой, это вульгарный подход! Вульгарнейший! В некотором роде дискредитация самого искусства… понимаю, для вас это пустые слова, но я, голубчик мой, как-никак жрец в этом храме…
Однако Сергея не смутило, что он занимается дискредитацией.
– Ясинский рекомендовал обратиться к вам не за лекцией о мотивах примитивного искусства, а чтобы получить оценку украденных картин. Если вы не в состоянии этого сделать, давайте не будем тратить время. Ни мое, ни ваше.
Дьячков, скривив губы, неохотно протянул:
– Может быть, пятьсот тысяч. Восемьсот. Миллион. Мы говорим об идеальном мире, где заказчик готов заплатить столько, сколько эти картины действительно стоят… Это в первую очередь ориентация на европейские рынки. Но и у нас есть ценители, да, истинные ценители…
«Миллион за яичницу с помидорами или пятнистого доходягу, – подумал Бабкин. – Ёлы-палы, да кому ж их впаришь?»
– Быть может, именно ценитель и пошел на это… неблаговидное дельце, – предположил Дьячков. – Тот, кому работы Бурмистрова не по карману, но кто жаждет быть их обладателем. Не одобряя ни в коем случае методы этого человека, не могу не признаться, что понимаю его… да-да, понимаю!
Добившись от искусствоведа внятного ответа, Сергей почувствовал себя увереннее. «Хоть какой-то результат. А теперь займемся мутным охранником-сторожем».
Он поговорил с давним приятелем из телефонной компании и выяснил, что с телефона, принадлежавшего Николаю Вакулину, в последний раз звонили сутки назад. Место, откуда был сделан звонок, совпадало с адресом его квартиры.
После этого телефон не перемещался, и с него не выходили на связь.
Бабкин сумел проникнуть в подъезд, где жил Вакулин, долго и безуспешно жал на кнопку звонка, поговорил с соседями, выяснил, что Николая Николаевича они в последний раз видели два дня назад, и еще послонялся под окнами в надежде, что сторож все-таки появится. Когда начали сгущаться сумерки, а свет в квартире на втором этаже так и не зажегся, Бабкин позвонил Макару и спросил, надо ли следить за квартирой.
– Вакулин пока первый в списке подозреваемых. Входная дверь музея оказалась незаперта. Как воруют картины и вышибают дверь в хранилище, он не слышал. А теперь еще и этот внезапный уход с радаров!
– Согласен, но если он залег на дно, слежка ничего не даст – только потеряем время. Узнай, с кем он созванивался за последнюю неделю, и возвращайся, все обсудим.
Офисом двоим частным сыщикам служила квартира Илюшина на двадцать пятом этаже. В просторной гостиной, превращенной в рабочий кабинет, принимали клиентов, обсуждали текущие расследования и хранили архивы: Бабкин не доверял «облачным» технологиям. Однако в последнее время Макар и Сергей все чаще перебирались вниз, в кафе китайской кухни, открывшееся с год назад на первом этаже. Бабкин редко встречал там других посетителей и подозревал, что это местечко существует в основном за счет Илюшина.
Незаметно он и сам пристрастился к острым густым супа´м, разнообразной лапше и десертам, напоминавшим сладких гусениц. Здесь готовили и корейские, и вьетнамские, и тайские блюда, а однажды по просьбе уставшего Сергея поджарили ему огромную сковородку картошки на сале.
Макар ждал его тут. Сидел, обложившись подушками, как султан, и что-то листал на планшете.
– На выставке был скандал, – сообщил Бабкин, подойдя к его столику. – Вернее, даже два скандала. Второй, правда, не имеет отношения к Бурмистрову.
– Пей чай, бодрит, – сказал Илюшин.
Бодрости Сергей, по правде говоря, не хотел. Он хотел домой, к беременной жене. И хотя Маша пять минут назад по телефону отчиталась, что у нее все в порядке, она смотрит сериал и ест мороженое, Сергей все равно не мог успокоиться. Дурное, как предутренний кошмар, видение завладело его сознанием. Почему-то представлялись соседи сверху, которые непременно захотят поставить посреди жилой комнаты ванну – старинную, чугунную, на львиных лапах – и наберут в нее воды, и эта ванна под собственной тяжестью рухнет вниз, пробив перекрытия, и упадет на его жену.
Никогда прежде Сергею, человеку лишенному воображения, не были свойственны нелепые страхи. Соседями сверху были два кротких старичка, с которыми он виделся не далее как этим утром, но и воспоминание о встрече не помогало: если не чугунная ванна, то орех, обыкновенный орех в рожке с мороженым мог вызвать смертельную аллергию у его жены. А его нет рядом, чтобы…
– Все в порядке? – спросил Макар, внимательно глядя на него.
Бабкин залпом выпил чай из пиалы, обжегся и несколько пришел в себя.
– Нормально все. Сначала скажи, что ты узнал о Бурмистрове.
Илюшин начал рассказывать. На втором предложении обычно внимательный Сергей потерял нить, некоторое время сидел, машинально кивая, а затем, сказав: «Подожди секунду, я сейчас», встал и вышел на крыльцо. К вечеру похолодало. Ежась, он набрал номер жены и, едва услышав голос в трубке, спросил:
– Твое мороженое – с орехами?
– Что? – растерялась Маша.
– Мороженое, которое ты ешь, – с орехами?
– Нет, – помолчав, сказала Маша. – С кленовым сиропом. А что?
– Да так, просто подумалось… – Сейчас он сам не понимал, как объяснить свой внезапный интерес. Безумие какое-то. Впору пить афобазол.
– Кстати, у Цыгана будет понос. Я отошла на минуту, а он всосал в себя мороженое вместе с картонным стаканчиком. Лежал, понимаешь, рядом на диване…
При мысли о собаке Сергею стало спокойнее. Как будто старый седой пес мог защитить его жену от ванны, пробившей перекрытие, или смертельно опасного ореха…
«Господи, что я несу…»
Сергей Бабкин привык сам думать свои мысли. Но с того дня, как жена сказала ему о беременности, некоторые мысли думались без него. За этими мыслями выползали страхи: детские, абсурдные и оттого непобедимые. Чудовище не исчезает из шкафа, если папа посветил туда фонариком. Оно всего лишь ждет, когда закроют дверцу и выключат свет.
Еще недавно все было просто. Он плохо понимал сам механизм природы такого страха: пока беда еще не случилась, опасаться нечего; когда она уже произошла, нужно разбираться с последствиями, не отвлекаясь на переживания.
Теперь Маша ждала ребенка, и от простоты не осталось и следа. Страх налетал порывами и выдувал из Сергея все теплое и живое, словно он был брошенным домом с распахнутыми дверями и окнами. Нелепые видения то и дело возникали рядом, подобные гигантским паукам, вылезшим из земляных нор. Он слышал их шуршание, чувствовал липкость жирной паутины.
Но старый пес поднял седую голову – и пауки убрались.
Бабкин был человек приземленный до мозга костей. А потому ему ничего не было известно о том, что знает большинство детей, – какой огромной силой обладает даже самый маленький кот и самая трусливая собака.
– Ладно, пойду к Илюшину, – сказал он. – Напишу, когда буду собираться домой. Все мороженое не ешьте, оставьте мне!
Если Макар и был удивлен его побегом, он ничем этого не выдал. Что-то записывал в планшете и кивнул вернувшемуся напарнику как ни в чем не бывало.
– У Маши все в порядке, – сказал Бабкин, думая о своем. Илюшин пристально взглянул на него. – На чем мы с тобой… А, скандалы.
– Подожди, сначала о стоимости картин. Что говорит искусствовед?
– От полумиллиона до полумиллиона.
– Сколько?!
– От пятисот тысяч до миллиона, – с удовольствием повторил Бабкин, наблюдая за выражением его лица.
– Не ту сферу деятельности мы избрали, Сережа, – печально сказал Илюшин. – Сколько барсов могли бы намалевать твои натруженные руки! Сколько тигров! Косуль! Бобров!
– Слушай, мысль у меня вот какая… – Бабкин придвинул к себе тарелку с лапшой и начал есть. – Красть эту дикую красоту можно было только под конкретного заказчика. У Бурмистрова нет такого имени в художественной среде, чтобы любое его полотно имело высокую стоимость. Музейные мыши были очень осторожны в оценке, но я понял так, что прежде его вообще никто не покупал. Следовательно, кто-то запал именно на эти две работы. Они были показаны широкой публике только в пятницу. Получается, искать надо среди тех, кто был на выставке. Мыши никого не помнят, будем опрашивать художников. Список у меня есть, завтра с утра и начнем. Хоть кто-то из них должен был заметить посетителя, который приценивался к этим картинам!
Илюшин задумчиво помешал рис в своей пиале.
– Цена для этой мазни ошеломительная, – вслух подумал он.
– Наивное искусство, не кот начхал!
– Да любой кот начхал бы лучше… Подожди! – Макар поднял на него глаза. – Кто это сказал, про наивное искусство?
– Ну, не сам же я придумал. Дьячков, само собой.
Илюшин нехорошо прищурился.
– Что? – недоумевающе спросил Сергей. – Что ты на меня так смотришь?
– Ты уверен насчет наивного искусства?
Бабкин вытянул из кармана записную книжку.
– «…яркий, может быть, даже ярчайший представитель современного наивного искусства», – зачитал он вслух. – Дальше идет сравнение с Анри Руссо. Что тебе не нравится?
– Мне не нравится искусствовед, которого нам сосватал Ясинский. Потому что ни «Владыка мира», ни «Тигры» – это не наивное искусство, и втюхивать подобную галиматью можно только человеку, который разбирается в живописи на уровне шимпанзе Конго.
Сравнение с шимпанзе заставило Бабкина помрачнеть.
– Это был очень одаренный шимпанзе… – заметил Макар в его сторону, одновременно кому-то звоня. – Анаит, здравствуйте! Макар Илюшин вас беспокоит. Нет… Нет, к сожалению, не поэтому… Но в прямой связи с расследованием. Анаит, нам требуется человек, который мог бы дать объективную оценку картинам Бурмистрова. Желательно, чтобы он не был связан с Имперским союзом художников. Я знаю, что вы искусствовед… – Бабкин удивленно посмотрел на него: он впервые слышал об этом. – Однако вы скованы этикой рабочих отношений. Можете кого-то порекомендовать?
В трубке неуверенно прозвучала фамилия Ясинского.
– Да, мы разговаривали с Ясинским и тем специалистом, к которому он советовал обратиться, – невозмутимо сказал Илюшин. – У меня есть сомнения в компетенции последнего. Нам нужно независимое мнение со стороны. Поймите меня правильно: очень независимое и очень стороннее.
В трубке повисло молчание. Сергей слушал тишину, озадаченно глядя на Макара. Макар смотрел в окно.
– Вам нужна Антонина Мартынова, – так четко проговорила Анаит, словно Илюшин включил громкую связь. – Я пришлю вам ее номер и предупрежу, что вы придете.
Короткие гудки.
Макар удовлетворенно угукнул и вернулся к рису.
– Ты считаешь, Дьячков соврал? – спросил Бабкин.
– Соврал или ошибся, не знаю. Но такое чувство, будто Бурмистров с его картинами окружен каким-то заговором молчания. Никто не может ответить на довольно простой вопрос…
– Ну, Дьячков как раз ответил.
Макар пожал плечами:
– Завтра у нас будет второе мнение. Расскажи об охраннике и скандалах. Ты сказал, их было два? И кстати, сколько человек охраняет музей?
– Двое, но девяносто процентов работы приходится на исчезнувшего Вакулина. Сейчас в музее паникуют и не знают, кем его заменить. Второй мужик поставлен на теплое место чьей-то властной лапкой. Музейные дамы к нему относятся так же, как вороны к чучелу на поле.
– Ты с ним побеседовал?
– Пытался. Он туп как пробка. Приходит, отсиживает смену и уходит. Ни с кем не общается. У него в комнатушке кипа бесплатных журналов с кроссвордами – как колонна, до потолка. Поделился, что не понимает, зачем нужно искать пропавшие картины, если художник может взять да намалевать новые.
– Тогда давай вернемся к скандалам. Два инцидента на одной выставке – это норма жизни для художников или что-то из ряда вон выходящее?
– Судя по реакции музейной дамы, скорее, редкость. Первая склока напрямую связана с Бурмистровым: художница Рената Юханцева потребовала от Ульяшина, чтобы он поменял местами ее и бурмистровские картины. Ее не устроила развеска. Ульяшин ей отказал, и она грозила ему карами небесными.
– Так, а кто такая Юханцева?
Бабкин успел навести справки.
– Она продюсер популярного ток-шоу на одном из центральных каналов. Отбирает гостей сама, держит всех в железном кулаке. Говорят, довольно известная дама!
– Значит, сначала Юханцева устраивает скандал, а по окончании выставки исчезают две картины Бурмистрова, – задумчиво сказал Илюшин. – Хорошо, а что за вторая заварушка?
Бабкин не удержался от смешка:
– После закрытия выставки, вечером в воскресенье художники устроили междусобойчик…
…Разумеется, вечером в воскресенье устроили междусобойчик. Кое-кто, конечно, уехал, но многие остались – в частности, два выдающихся члена Имперского союза: Борис Касатый и Эрнест Алистратов.
Эрнест Алексеевич в творческой среде носил прозвище Геростратов. В юности Эрнест, деля одну мастерскую на двоих с другим художником, в приступе то ли творческой ревности, то ли творческого запоя сжег чужую картину.
Алистратову было за пятьдесят. Его фактурное горбоносое лицо в обрамлении черно-седых кудрей в любом собрании привлекало внимание. Он держался очень прямо, носил роскошные шейные платки – лиловые, желтые, небесно-голубые – и ошеломлял публику морскими пейзажами. Изумрудное стекло гигантских волн ему особенно удавалось, и перед маринами Алистратова всегда собирались почитатели. «Второй Айвазовский!» – шелестело среди них.
Эрнест Алексеевич имел привычку появляться на мероприятиях в окружении свиты. Свиту составляли две-три его бывшие натурщицы, одна-две нынешние, несколько бывших жен (это множество частично пересекалось с натурщицами), а также актуальная супруга.
Алистратов двигался, и благоухающий пестрый эскорт тек за ним. Темные бархатные глаза Эрнеста лучились удовольствием. Внешний круг образовывали ученицы Алистратова – немолодые барышни, тщетно пытавшиеся годами добиться такой же изумрудной прозрачности мазка.
Любой, кто видел Алистратова, с первого взгляда понимал: перед ним творческая личность. Что говорит нам о том, как важна роль шелкового платка в становлении художника.
Борис Касатый в некотором роде был его противоположностью. Касатова окружали не дамы, а толпа учеников. По необъяснимой причине все они выглядели как студенты театральных вузов, явившиеся пробоваться на роль Родиона Раскольникова. Высокие, худые, с воспаленными глазами под бледным челом, они затмевали собственного учителя.
Касатый был невысок ростом, носил клочковатую бородку, очки и льняные рубахи, и в целом облик его напоминал о разночинцах. Там, где Алистратов проходил в мягчайших туфлях итальянской замши, Касатый топал в грязных берцах. Неряшливостью своей он не то чтобы козырял, но умело ее использовал. «Борис Касатый – человек из народа!»
Отсюда был один шаг до определения «самородок».
И определение это звучало, звучало!
Касатый преподавал в доброй дюжине художественных школ, творил много и разнообразно и, как и Алистратов, пользовался любовью публики. А что еще ценнее – ее вниманием. Он писал морщинистых синеглазых старух, с ног до головы покрытых бабочками; писал зайцев на бесконечно длинных тонких ломких ногах, бредущих над заснеженной русской тайгой; писал гибких женщин с пушистыми одуванчиками на месте голов; писал корабли, оснащенные гигантским лебединым крылом, раздуваемым ветром…
Именно два этих заслуженных деятеля, два столпа Имперского союза и сцепились между собой в безобразной склоке. Касатый подпрыгивал, пытаясь достать до роскошной шевелюры Алистратова. Эрнест Алексеевич визжал и отмахивался подносом. Он одержал небольшую победу, ухитрившись дотянуться до очков соперника и разбить их. Вокруг драчунов были художественно разбросаны бутерброды с семгой, которые за пять минут до этого принесли на подносе.
– Руки… грязные… – выкрикивал, задыхаясь, Касатый. – Грабли свои артритные… При себе держи, скотина, бездарь, графоман от живописи! Изольду не смей трогать!
– Мерзавец! Уберите его, он бешеный… Полицию! Да зовите же…
– А-а, подлец, полицию захотел! – рвался из чужих рук Борис Игнатьевич. – А полицию нравов не хочешь, старый …?!
И приложил утонченнейшего Алистратова площадным словцом. Дамы ахнули. Смотрительница Юлия Семеновна, которая тоже в глубине души считала Алистратова распутником и сластолюбцем, тихо зааплодировала.
Но мнение смотрительницы никого не интересовало. Кроме, конечно, Сергея Бабкина, который несколькими днями позже с большим интересом выслушал от нее подробности этой безобразной грызни.
– Жалкий конъюнктурщик! – выкрикнул Алистратов. Благородство его облика было несколько утрачено в схватке. – Завистливый пачкун! Выставить к черту! Не заслуживаешь быть здесь… Ужом пробивался! Задницы лизал! Копиист паршивый, тьфу!
– У-у-у, потаскун! – взвыл Касатый.
Он вырвался наконец из державших его рук, выхватил поднос у Алистратова и этим подносом с размаху огрел соперника по уху.
Раздался дивный звон. Эрнест Алексеевич, пошатываясь, сел на стул и угодил на бутерброд с рыбой.
Как призналась позже Кулешова, она пожалела, что супруга Алистратова не осталась на празднование и, следовательно, не стала свидетельницей брошенных оскорблений. О, будь она рядом с мужем в эту тяжелую минуту, ему не удалось бы отделаться отекшим ухом. Страшно мог бы пострадать Эрнест Алексеевич. И возможно даже, что пролилась бы кровь.
А причиной всему было имя, произнесенное Касатым в начале схватки.
Изольда.
Изольда была легендой среди натурщиц. Томная, молчаливая, проплывала она мимо художников, сбрасывая одежды, и выходила на подиум во всем блеске своей античной красы. Поклонники звали Изольду ундиной. Кожа ее и в самом деле была голубовато-перламутрового оттенка, а голос манил. Воздействие его было тем сильнее, что говорила Изольда мало и редко. Так что воображение очарованных художников дорисовывало за ее молчанием бездны ума и богатства души.
Восхищение Изольдой разделяли не все. Среди женщин за ней закрепилось оскорбительное прозвище Сардина. Натурщица вряд ли об этом догадывалась. Ее мало что интересовало. Двигалась она с медлительностью улитки. Каждый взмах ее ресниц длился вечность. Вязкий мед, густое молоко, тягучий сироп – вот кто была Изольда, и в сладчайших ее объятиях жаждали погибнуть многие.
Последние месяцы Изольда позировала Борису Касатому. Он работал над монументальным полотном, в котором, помимо нагой женской фигуры, присутствовали также лошадь, голуби, четыре омара и пеликан. Под его кистью рождался шедевр.
Причина нападения на Алистратова была проста. Прекрасная Изольда, как заподозрил Касатый, дарила свою благосклонность не только ему, но и Эрнесту. Но с нее-то, бедной, что взять! Как сердиться на родник, к которому может припасть любой? Вообразить немыслимо, чтобы Борис Игнатьевич огрел ундину подносом.
А вот подлый Геростратов покусился на чужое. За что и был наказан.
– Ах, если бы Вера Степановна осталась… – мечтательно протянула Кулешова в завершение своего рассказа. – Она бы его оскопила прилюдно.
Бабкин и не подозревал такую кровожадность в кроткой музейной мыши.
– В итоге народ после этой ссоры разбрелся кто куда, – закончил он пересказ. – Группа художников во главе с Борисом Касатым уехала к некоему Ломовцеву…
– Тимофей Ломовцев, – кивнул Макар. – Я это имя уже слышал.
– …А остальные разошлись. У Ломовцева собрались… – Он достал блокнот. – Майя Куприянова, Наталья Голубцова, Борис Касатый и Павел Ульяшин. Ну, и сам Ломовцев.
– И эти пятеро мне очень интересны, – сказал Макар.