Для Раджкумара и Сая Джона самое напряженное время в году наступало, когда поднималась вода в реках. Каждые несколько недель они загружали партию мешков, клетей и ящиков на одну из барж Пароходной флотилии Иравади: дребезжащие колесные пароходы, капитанами которых чаще всего были шотландцы, а команда состояла по большей части из кхаласи из Читтагонга, каковым в свое время стремился стать и сам Раджкумар. Подгоняемые мощью вздымающейся позади реки, баржи неслись вниз по течению от Мандалая на такой скорости, что пролетали мимо всех обычных пунктов маршрута. На закате, когда пора было приставать к берегу, они часто становились на ночлег у какой-нибудь крошечной деревушки – несколько соломенных хижин, сгрудившихся вокруг плаца полицейского участка.
Независимо от размеров деревушки, вокруг стоящего на якоре парохода немедленно образовывался рынок – разносчики, лоточники с едой, торговцы с лодок, продавцы жареных закусок и деревенского самогона спешили со своим добром, радуясь, что в их сети неожиданно попалась такая внушительная стая клиентов. Иногда новость о прибытии парохода доносилась до трупп бродячих артистов. С наступлением ночи, под аккомпанемент взращенного дождями кваканья, над берегом поднимались ширмы кукольников и из темноты проступали пританцовывающие фигуры Бодо и Байин, Митами и Митаджи, Наткадо и Нан Белу[30], такие же большие и знакомые, как пятна на диске луны.
Сая Джон любил путешествовать первым классом, в каюте, – бизнес его процветал, и у него имелись средства. В Мандалае он переехал в большой дом на 33-й улице, там же поселились и Раджкумар, и все прочие, так или иначе связанные с бизнесом Сая Джона. Британская оккупация изменила все, Бирма быстро стала частью Империи, насильно превращенная в провинцию Британской Индии. Аристократичный Мандалай сделался суетливым деловым центром, природные ресурсы эксплуатировались с энергией и эффективностью, о которых доныне и помыслить не могли. Дворец в Мандалае обновили в соответствии с малопонятными потребностями завоевателей: западное крыло превратили в Британский клуб; Зал Приемов королевы стал бильярдной; Зеркальный Зал обклеили старыми выпусками “Панч” и “Лондонских иллюстрированных новостей”; сады вырубили, чтобы освободить место для теннисных кортов и площадок для поло; изысканный маленький монастырь, в котором Тибо проходил послушание, стал часовней, где англиканский священник благословлял британскую армию. Можно было с уверенностью предсказать, что вскоре Мандалай превратится в азиатский Чикаго, процветание было естественной судьбой города, который контролирует слияние двух величайших водных артерий – Иравади и Чиндуин.
Сая Джон получал громадные прибыли, поставляя оборудование и продовольствие на тиковые делянки. Будучи человеком, вовсе не испытывающим тяги к роскоши, он тем не менее считал необходимым вознаграждать себя хорошим ночным сном, когда отправлялся в очередную экспедицию. Каюту первого класса на пароходе, плывущем по Иравади, можно было считать небольшой уступкой слабостям.
А Раджкумар ночи на судне проводил на нижней палубе. В команде были мальчишки его возраста, чьей работой было, свесившись за борт с отвесом в руках, как некогда делал и он сам, следить за приближением мели и громко выкрикивать глубину: Эк гач, до гач, тин гач…[31]С ними он переходил на родной язык Читтагонга, а когда пароход становился на якорь, они поднимали его с циновки и брали с собой на берег, показать места, где проводят ночи моряки.
По утрам невыспавшийся Раджкумар встречал свеженького, плотно позавтракавшего Сая Джона, который спешил встретить свой груз и везти его дальше на плантации. Первую часть пути обычно преодолевали на воловьих повозках. Преодолевая реки грязи, скрипящие телеги ползли к далеким горам.
Когда все шло по плану, их путешествие завершалось в крошечной деревушке, где груз перемещали на спины дожидавшихся здесь слонов, после чего можно было налегке возвращаться обратно. Но зачастую они прибывали на место и выяснялось, что в лагере лесорубов не нашлось свободных слонов, и тогда нужно было искать собственный транспорт, чтобы доставить груз в горы. И Раджкумару тоже приходилось взваливать на спину корзину, глубокую плетеную пах с налобным ремнем. Его персональным грузом становились мелкие предметы роскоши, заказанные “лесными комиссарами”, которые управляли тиковыми разработками, – сигары, бутылки с виски, жестянки с консервированным мясом и сардинами, однажды даже хрустальный декантер из Rowe & Co, большого рангунского универмага.
Они отправлялись в путь на рассвете, Сая Джон во главе длинной цепочки носильщиков, а Раджкумар замыкающим, ползли вверх по бездорожью, как мулы, по раскисшим от дождя тропинкам, врезаясь ребрами стоп в красную скользкую грязь. У Сая Джона был ритуал, нечто вроде суеверия, всегда начинать такой путь в европейской одежде: пробковый шлем, кожаные башмаки, штаны хаки. Раджкумар шел босиком, как все носильщики, в рубахе, лоунджи и крестьянской шляпе с широкими полями.
Но независимо от того, как тщательно он его берег, наряд Сая Джона никогда не выдерживал долгого пути. Подлесок оживлялся, когда они проходили через него, пиявки вставали торчком на травинках, пробужденные теплом шагающих мимо тел, и, как самый плотно одетый в команде, именно Сая Джон непременно снимал самый богатый урожай этих чертовых тварей. Каждые пару часов он объявлял привал. Вдоль троп через равные промежутки были сооружены тростниковые навесы. Скорчившись под соломенной крышей, с которой непрерывно капало, Сая Джон доставал из сумки завернутый в брезент сверток, куда Раджкумар упаковал спички и сигары. Разжигая сигару, он глубоко затягивался, пока на кончике не появлялся яркий сияющий кружок. А потом проходился по всему телу, выжигая пиявок одну за другой.
Самые большие скопления кровососущих личинок всегда собирались в складках тела, где одежда натирала кожу, морщины и неровности помогали этим тварям добраться до излюбленных целей – подмышек, паха, складок между бедрами и ягодицами. В своих башмаках Сая Джон иногда находил целые скопища пиявок, которые впивались во влажную кожу между пальцами – самые лакомые кусочки человеческой плоти для них. Некоторые оказывались раздавлены весом стопы, и их челюсти застревали в коже. Эти места привлекали все новых и новых хищников, не только пиявок, но и насекомых, а если оставить укусы без внимания, они начнут гноиться, превращаясь в зловонные глубокие тропические язвы. К таким ранкам Сая Джон прикладывал коу-йок – смолистый кусочек красного табака, намазанный на клочок бумаги и ткани. Припарка сама собой так плотно прилипала к коже, что не отваливалась даже в воде, защищая рану и обеззараживая. На каждом привале Сая Джон снимал с себя очередную деталь одежды, и уже спустя несколько часов он был одет как Раджкумар – лоунджи и рубаха.
Почти неизменно они следовали вдоль чаунга[32], бурного горного потока. Каждые несколько минут в воде проносилось бревно вниз в долину. Оказаться на пути такого двухтонного снаряда означало неминуемое увечье или смерть. Когда тропа пересекала чаунг, выставляли дозорного, который давал знать, когда носильщикам можно безопасно перейти поток.
Часто бревна приплывали не по одному, а сразу несколько, десятки тонн тяжелого дерева подскакивали в водоворотах, и когда они сталкивались друг с другом, то удар ощущался по всему руслу. По временам бревно застревало на порогах посреди стремнины или возле берега, и уже через несколько минут из воды вырастала корявая дамба, перегораживая поток. Бревна одно за другим врезались в преграду, добавляя массы тяжелому дереву. Громада затора росла, пока вес ее не превращался в непреодолимую силу. А потом что-то не выдерживало, очередное бревно девяти футов в обхвате ломалось, как спичка. С чудовищным грохотом дамба рушилась, и приливная волна из дерева и воды окатывала склон горы.
– Чаунги – это пассаты тиковой торговли, – любил приговаривать Сая Джон.
В сухой сезон, когда земля трескалась и леса увядали, потоки превращались в прерывистые ручейки, с трудом несущие пригоршню сухих листьев, жалкие струйки грязи между цепочками мутных луж. В это время для заготовщиков тика наступала пора прочесывать лес. Выбранные деревья следовало убить и оставить сохнуть, поскольку плотность тиковой древесины такова, что бревно не удержится на воде, пока дерево сырое. Убийство осуществлялось путем кольцевых надрезов, тонких глубоких насечек на стволе на высоте четырех футов и шести дюймов над землей (несмотря на дикую местность, вырубка тика регулировалась имперскими правилами до мельчайших деталей).
Приговоренные деревья оставляли умирать стоя – иногда года на три или даже дольше. И только когда они засыхали достаточно, чтобы держаться на воде, их намечали к вырубке. Вот тогда приходили лесорубы с оружием на плечах и, прищурившись вдоль лезвия топора, прикидывали на глазок место падения своих жертв.
Деревья, пускай уже мертвые, грохотали набатными колоколами протеста, падая на землю, эти громовые раскаты слышны были на мили вокруг, в падении они разрушали все на своем пути: молодые побеги, подлесок, переплетение лиан ротанга. Толстые стволы бамбука расплющивались мгновенно, тысячи сочленений одновременно взрывались смертоносными осколками, выбрасывая грибовидные облака щепы.
А потом выходили на работу отряды слонов, направляемые погонщиками – у-си и пе-си, слоны толкали, бодали, подтягивали хоботами. На землю укладывали полосы деревянных катков, и сноровистые па-киейк – цепных дел мастера, которые запрягали слонов и закрепляли бревна, – сновали между ног животных, застегивая стальную сбрую. Когда в конце концов бревна приходили в движение, трение при их перемещении было таким, что водоносам приходилось бежать рядом, поливая дымящиеся валки из ведер.
Доставленные к берегам чаунга бревна складывали штабелями и оставляли до того дня, когда потоки очнутся от спячки сухого сезона. С первыми дождями грязные лужицы вдоль ручьев оживали, потягивались и брались за руки, медленно поднимаясь и приступая к расчистке мусора, накопившегося за долгие месяцы засухи. А потом всего за несколько дней проливных дождей они вздымались в своих руслах, вырастая в высоту в сотни раз, и там, где неделю назад они сникали под весом прутиков и листочков, ныне уже швыряли вниз по течению двухтонные бревна, как оперенные дротики.
Так начиналось путешествие древесины к тиковым складам Рангуна: слоны сталкивали бревна по склонам в пенящиеся воды чаунгов. Следуя рельефу местности, бурливые воды проделывали путь от притока к притоку, пока не впадали наконец в полноводные реки равнин.
В засушливые годы, когда чаунги были слишком немощны, чтобы поднять столь могучий вес, тиковые компании терпели убытки. Но даже в хорошие годы они были ревнивыми, жестокими и требовательными надсмотрщиками – эти горные потоки. В разгар сезона из-за одного-единственного застрявшего дерева мог образоваться затор из пяти тысяч бревен и даже больше. Обслуживание этих бурных вод было отдельной наукой, со своими знатоками, экспертами, специальными командами погонщиков и слонов, которые проводили месяцы муссона, неустанно патрулируя лес, – это были знаменитые аунджин, слоны, искусные в трудном и опасном ремесле расчистки чаунгов.
Как-то раз, когда они укрывались за умирающим подрезанным стволом тика, Сая Джон вложил Раджкумару в одну руку листочек мяты, а в другую – опавший с дерева лист. Потрогай их, сказал он, разотри в пальцах.
– Тик – родственник мяты, tectona grandis, происходящий из того же рода цветковых растений, но от боковой ветви, во главе которой самая успокаивающая из трав, вербена. Среди его близких родственников много других ароматных и привычных трав – шалфей, чабер, тимьян, лаванда, розмарин и, что самое удивительное, священный базилик, со своим многочисленным потомством, зеленым и фиолетовым, с гладкими листиками и жесткими, острый и ароматный, горький и сладкий.
В Пегу росло некогда тиковое дерево, ствол которого тянулся вверх до первой ветви на сто шесть футов. Представь, какие были бы листья у мяты, если бы она выросла на сто футов от земли, не слабея и не клонясь, – стебель прямой, как отвес, а первые листья появляются почти на самом верху, собраны вместе и вытянуты, как ладони всплывающего ныряльщика.
Листик мяты был размером с большой палец Раджкумара, в то время как другой лист легко накрыл бы след слона; один – сорняк, годящийся, чтобы приправить суп, а другой упал с дерева, из-за которого рушились династии, начинались войны, рождались баснословные состояния и новый образ жизни. И даже Раджкумар, который никоим образом не был склонен поддаваться натянутым аналогиям или предаваться фантазиям, вынужден был признать, что между легкой ворсистостью одного и щетинистым, грубым мехом другого существовало безошибочное сходство, родство, ощутимая семейная связь.
Именно звуками слоновьих колокольчиков давали о себе знать тиковые лагеря. Даже приглушенный дождем или расстоянием, этот звук волшебным образом действовал на колонну носильщиков, удлиняя и освежая их шаг.
Независимо от того, сколько он прошел и насколько устал, Раджкумар всегда ощущал волнение в сердце, когда внезапно показывался лагерь – расчищенная поляна с несколькими хижинами, сосредоточенными вокруг таи, длинного деревянного дома на сваях.
Все тиковые лагеря были одинаковыми, и все они были разными, ни один лагерь не строился на одном и том же месте от сезона к сезону. Изначальную вырубку леса производили слоны, в результате чего поляны неизменно покрывались вывернутыми из земли деревьями и корявыми ямами.
В центре каждого лагеря стоял таи, и его всегда занимал лесной комиссар – представитель компании, организовавшей лагерь. На взгляд Раджкумара, эти таи были невероятно изящны и роскошны – построенные на деревянных платформах, опиравшихся на тиковые столбы, они возвышались футов на шесть над землей. Каждый дом был разделен на несколько больших комнат, расположенных анфиладой, выходящей на широкую веранду, с которой всегда открывался самый лучший вид. В лагере, где лесному комиссару прислуживал работящий луга-лей, веранда таи обычно была укрыта навесом из дикого винограда, цветы которого сияли, как угли, на фоне бамбуковых циновок. Здесь по вечерам сиживал комиссар, со стаканом виски в одной руке и трубкой в другой, любуясь тем, как солнце садится над долиной, и вспоминая свой далекий дом.
Они были отстраненными, угрюмыми людьми, эти комиссары. Перед встречей с ними Сая Джон всегда переодевался в европейское платье – белая рубашка, парусиновые брюки. Раджкумар издалека наблюдал, как Сая Джон подходил к таи, приветственно окликал комиссара снизу, почтительно положив руку на нижнюю ступеньку лесенки. Если его приглашали наверх, он медленно карабкался по лесенке, аккуратно переставляя ноги. Потом следовал шквал улыбок, поклонов, приветствий. Иногда Сая возвращался уже через несколько минут, а иногда комиссар предлагал выпить виски и приглашал остаться на ужин.
Как правило, комиссары были очень вежливы и любезны. Но однажды случилось так, что комиссар напустился с бранью на Сая Джона, обвиняя, что тот забыл что-то из заказанного.
– Вали отсюда со своей ухмыляющейся рожей! – орал англичанин. – Увидимся в аду, Джонни Китаец[33].
В то время Раджкумар еще плохо знал английский, но гнев и презрение в голосе комиссара распознал безошибочно. На миг Раджкумар увидел Сая Джона глазами англичанина: маленький, чудаковатый, по-дурацки выглядящий в своей неловко сидящей европейской одежде; его полноту подчеркивали залатанные парусиновые штаны, свисавшие складками вокруг лодыжек, а на голове кривовато пристроен пробковый шлем.
Раджкумар работал на Сая Джона три года и привык смотреть на него как на наставника во всех смыслах. И вдруг почувствовал, как в нем разгорается негодование и обида за своего учителя. Он бросился через поляну к таи, полный решимости взобраться по лестнице и сцепиться с комиссаром прямо на его собственной веранде.
Но Сая Джон уже торопливо спускался, мрачный и суровый.
– Саяджи! Можно я поднимусь?..
– Куда поднимешься?
– В таи. Показать этому ублюдку…
– Не дури, Раджкумар. Ступай займись чем-нибудь полезным. – И, раздраженно фыркнув, Сая Джон повернулся спиной к Раджкумару.
На ночь они остановились у хсин-оука, старосты погонщиков. Хижины, где обитали рабочие, стояли далеко позади таи – так, чтобы не загораживать вид комиссару. Это были маленькие домишки, свайные хижины с одной или двумя комнатами, каждый с небольшой терраской. Погонщики строили дома своими руками и, живя в лагере, заботливо ухаживали за территорией, ежедневно устраняя дыры в бамбуковых стенках, латая соломенные крыши и сооружая святилища для своих натов[34]. Они разбивали вокруг своих хижин небольшие, аккуратно огороженные грядки, чтобы пополнять овощами сухой паек, доставляемый с равнин. Некоторые выращивали кур или свиней в загончиках между свай; другие делали запруды на ближних ручьях и устраивали рыбные садки.
В результате такой хозяйственности тиковые лагеря частенько напоминали маленькие горные деревушки с семейными жилищами, кучкующимися полукругом позади дома старосты. Но вид этот был обманчив, поскольку поселения были сугубо временными. У команды у-си уходила всего пара дней на сооружение лагеря, для которого требовалась только виноградная лоза, свежесрезанный бамбук и плетеный тростник. В конце сезона лагерь бросали в джунглях только для того, чтобы разбить через год новый в другом месте.
В каждом лагере самую большую хижину занимал староста, и там-то обычно и останавливались Сая Джон и Раджкумар. Порой они допоздна засиживались за разговорами на террасе. Сая Джон курил чируту[35] и предавался воспоминаниям – о своей жизни в Малайе и Сингапуре и о своей умершей жене.
В ту ночь, когда на Сая Джона наорал комиссар, Раджкумар долго лежал без сна, глядя на мерцающие огоньки в таи. Несмотря на предостережения Сая Джона, он никак не мог унять возмущение поведением комиссара.
Уже засыпая, Раджкумар услышал, как кто-то пробирается на террасу. Это был Сая Джон, с коробкой спичек и сигарой. Раджкумар мгновенно проснулся и разъярился точь-в-точь как днем.
– Саяджи, – выпалил Раджкумар, – почему вы ничего не сказали, когда этот человек кричал на вас? Я так разозлился, что хотел забраться в таи и преподать ему урок.
Сая Джон бросил взгляд в сторону таи, где по-прежнему горел свет. На фоне тонких плетеных стенок отчетливо виден был силуэт комиссара – он сидел в кресле и читал книгу.
– Тебе вовсе не следует злиться, Раджкумар. На его месте ты был бы таким же, а может, даже хуже. Меня гораздо больше удивляет, что большинство из них не такие, как этот.
– Почему, Саяджи?
– Представь, как им живется здесь, этим молодым европейцам. В лучшем случае они проведут в джунглях года два или три, прежде чем малярия или лихорадка денге обессилит их настолько, что им придется до конца дней жить поближе к докторам и больницам. Компании это хорошо известно, они понимают, что всего через несколько лет эти люди преждевременно одряхлеют, станут стариками в двадцать один год и их придется перевести в контору в городе. Только сразу по прибытии сюда, когда им по семнадцать-восемнадцать, они могут вести такую жизнь, и за эти несколько лет компания должна извлечь из них всю возможную выгоду. Вот они и посылают бедолаг из одного лагеря в другой, держат их там месяцами практически без перерывов. Взять хоть вот этого – мне рассказали, что у него уже был тяжелый приступ лихорадки денге. А этот парень немногим старше тебя, Раджкумар, может, лет восемнадцать-девятнадцать, – и вот он здесь, больной и одинокий, за тысячи миль от родного дома, в окружении людей, которых он вообще не знает, в чаще тропического леса. Но посмотри: сидит, читает книжку, без тени страха на лице.
– Вы тоже далеко от родного дома, Саяджи, – возразил Раджкумар. – Как и я.
– Но не так далеко, как он. И по доброй воле никто из нас не оказался бы здесь, собирая дары этого леса. Посмотри на у-си в лагере, посмотри на хсин-оука, который валяется на циновке, одурманенный опиумом, посмотри на ложную гордость, которой они исполнены, козыряя своим умением обучать слонов. Они думают, что если их отцы и прочие предки умели обращаться со слонами, то никто другой не знает этих животных так, как они. Хотя пока сюда не пришли европейцы, никому из них в голову не приходило использовать слонов на заготовке леса. Эти огромные животные нужны были только в пагодах и дворцах, для войны и торжественных церемоний. Именно европейцы поняли, что покорные ручные слоны могут выполнять разные работы на пользу человеку. Это они изобрели все, что мы видим вокруг в лесных лагерях. Вся здешняя жизнь – их творение. Это они придумали способ кольцом подсекать деревья, придумали, как перевозить бревна на слонах, как сплавлять их вниз по рекам. Даже такие мелочи, как конструкция и расположение здешних хижин, план таи, использование бамбука и ротанга – вовсе не у-си с их древней мудростью придумали эти вещи. Все родилось в умах таких людей, как тот, что сидит сейчас в таи, – мальчишка немногим старше тебя.
Купец ткнул пальцем в сторону силуэта на стене таи.
– Видишь этого человека, Раджкумар? – сказал он. – Вот у него тебе стоит поучиться. Подчинять природу своей воле, произрастающее на земле делать полезным человеческим существам – что может быть более достойным восхищения, более захватывающим? Вот что я сказал бы любому мальчику, у которого впереди вся жизнь.
Раджкумар понимал, что Сая Джон думал не о нем, своем луга-лей, а о Мэтью, своем отсутствующем сыне, и осознание это вызвало внезапный и острый приступ горечи. Но боль длилась лишь мгновение, и когда она утихла, Раджкумар почувствовал себя намного более сильным, более зрелым. В конце концов, это ведь он сейчас здесь, в лесном лагере, – а Мэтью далеко, в Сингапуре.