Художественное оформление – Елизавета Корсакова
Издательство благодарит литературное агентство «Banke, Goumen & Smirnova» за содействие в приобретении прав.
© Подшибякин А. М.
© ООО «Издательство АСТ»
Ростов, тебе.
Санек, Леха, Антон – пацаны, вам.
Лошадь захрипела, всхлипнула и сбилась с шага. Его Алонта – каурая, невысокая, быстрая, с человечьими глазами. Единственное существо, которое он когда-либо любил. Она и Степь были едины. Алонта редко спешила, она шла ровно, плавно. Продолжение его тела, его воли.
Алонта знала погони, была привычна к роли догоняющей – она чувствовала его предвкушение, мчала к крови.
За Алонтой редко гнались. Почти никто из тех, кто за ней гнался, не жил достаточно долго, чтобы рассказать об этом.
Алонта споткнулась, закричала и покатилась по степи, поднимая облако пыли. Еще не встретившись с землей, он понял: ноги лошади сломаны. Алонта еще дышит, но ее больше нет. Лошадь рыдала, пока он перереза́л ей горло, сам захлебываясь слезами.
Потом он побежал, не оглядываясь. Позади клубилась пыль. Беспощадное солнце смеялось в зените.
Он бежал.
И бежал.
И бежал.
На горизонте показался столб дыма. Задыхаясь, он раздраженно рыкнул. Массагеты – увешанные золотом варвары, решившие, что Степь принадлежит им. Враги, недостойные жить. Он знал, что силы скоро его покинут. В гаснущем сознании мелькнула мысль – привести то, что наступает ему на пятки, в стойбище массагетов. Слышать крики варваров, переходящие в истерический смех. Утонуть вместе с ними в черноте хохота.
Он не сбавил шага. Даже массагеты не заслуживали того, что дышало ему в затылок.
Он так и не уловил момента, когда начал сходить с ума. Белое солнце в желтом небе. Желтая луна, зовущая его по имени. Он спал на бегу, не останавливаясь ни на минуту, с каждым шагом удаляясь от живых, падая в объятия всепрощающей Степи. Скорпионы и пауки прятались глубже под камни от звука его шагов. Разум дрожал и расслаивался. Из-за спины доносился успокаивающий шепот.
Остановись.
Ты устал.
Закрой глаза.
Отдохни.
Он сделал последний шаг и упал, подавившись криком. Онемевшие ноги. Горящие легкие. Превратившиеся в кровавые обрывки сапоги из телячьей кожи. Он во второй раз в жизни заплакал.
Потом улыбнулся – неспешно, беспечно. Слёзы незаметно высохли. Черты лица разгладились.
Он легко поднялся. С хрустом потянулся, легко подпрыгнул на месте. Закрыл глаза и глубоко, с наслаждением вдохнул. Его тело чувствовало себя отдохнувшим, помолодевшим на двадцать лет.
Его разум молча кричал, пожираемый заживо.
Он хихикнул.
Потом зашелся оглушительным хохотом.
Он поднес руки к лицу и с улыбкой уставился на них, не понимая, что́ видит перед собой. Подавился взрывом смеха.
Сломал собственную шею одним коротким движением.
Он умер, смеясь.
– Э, сало, сюда подошел!
– Я че-то не понял, еб твою, ты глухой?
– Да не ссы, нам чисто спросить.
Некоторое время назад Пух принял решение: Сиси с Бурым в его мире не существует. Точнее, они, конечно, существовали, и регулярно получали от Пуха всё, что хотели, – карманные деньги, вкладыши, шоколадку или просто несколько минут унижения. Поэтому Пух постановил так: он делает вид, что не слышит свист, возгласы «Э!» и бесчисленные вариации слов «жиробас», «мясокомбинат» и «свинина», но под угрозой физической расправы вынужденно расстается со своей собственностью. Когда отец Пуха, профессор Худородов, спрашивал, как прошел день, Аркаша никогда не упоминал районных гопников – во-первых, это было недостойно джентльмена, а во-вторых, он немного боялся за папу. Что тот мог поделать со здоровыми дылдами?.. Как говорится, меньше знаешь – крепче спишь.
– Блять, мне че, гоняться за тобой?!
Бурый и Сися стояли в тени арки, ведущей во двор Немецкого дома – считалось, что вскоре после войны его построили пленные фашисты. Неясно было, правда это или нет, но Немецкий дом никак иначе на районе не называли. Сися был повыше, Бурый пожирнее – крупные для шестнадцатилетних, неуловимо напоминающие питбулей, одетые в положняковые спортивные костюмы «Adidas» (любую другую марку спортивной одежды носили либо додики, либо, ха-ха, спортсмены). Сися грыз семечки, зачерпывая их из кармана олимпийки.
Пух, изо всех сил старавшийся не смотреть в сторону своих мучителей, по ленивому тону понял, что те задирают его просто так, от скуки. Может, если вести себя осторожно, они отстанут? История знала такие случаи.
– Э, сюда подошел, – повторил Сися. «Сюда» он произносил как «суда» – это был особый районный шик. – Семян хочешь?
– Че?! Да пошел он нахуй, – взвился Бурый. – Самим мало.
– Тихо, братух, он нормальный пацан. Щас подогреем его.
Бурый захлопал было глазами, но быстро сообразил, что Сися затевает какую-то шутку. Он ненатурально заулыбался и сделал в сторону Пуха поощрительный жест. Аркаша замедлил шаг. Происходило что-то непонятное: никаких семечек ему раньше никто не предлагал, и ничем хорошим это закончиться не могло. Он прикинул шансы сбежать: школа была совсем рядом, ее желтоватое здание уже виднелось за чахлыми тополями, обрамляющими Буденновский проспект, и, теоретически, он мог… Пух вздохнул. Он реалистично оценивал свою комплекцию и понимал, что далеко не убежит. Поэтому оставалась единственная опция: подойти и взять проклятые семечки, которые он терпеть не мог. Как говорил его отец, ситуация выбора изначально была иллюзорной.
– О, нормально, – преувеличенно обрадовался Сися. – Давай пэтэху, сыпану.
Аркаша понимал районный пацанский язык через два слова на третье, но интонация и мимика не оставляли сомнений: старшие пацаны действительно собирались отсыпать ему семечек. Точнее, конечно, не собирались, а задумывали какую-то гнусность – вон как на периферии зрения корчился Бурый в пароксизмах едва сдерживаемого смеха. Пух вздохнул и протянул ладонь.
– Ровно держи, епта.
Сися запустил руку в карман куртки, после чего издал хриплый булькающий звук и харкнул Аркаше в протянутую ладонь сгустком зеленоватой слизи. Его приятель взвыл.
– Заебись семки? Еще будешь?
– Братан, видел его ёбач?! Я не могу…
Пух затрясся от обиды и отвращения и дернулся было вытереть руку о штанину, но в последний момент нагнулся и схватил из клумбы пучок желтых кленовых листьев. Они прилипали к пальцам; харчок размазывался и отказывался оттираться. Старшаки хватались друг за друга, сотрясаемые хохотом.
– Слышь, свинота, че надо сказать, когда пацаны тебе вкуснячку подгоняют? – вдруг гулко сказал Сися. Он больше не смеялся.
Пух стиснул зубы и с ненавистью уставился на своего мучителя.
– Я не по-о-онял, – с наигранным удивлением протянул отсмеявшийся Бурый. – Ты че, оглох, мудила?
– Не буду, – Пух впервые за последние несколько минут заговорил. Тихо, испуганно, сквозь зубы – но недвусмысленно.
– Нет, будешь, – спокойно сказал Сися, но на виске у него задергалась вена. – А то я тебя покалечу.
Бурый осторожно покосился на товарища.
– Слышь, Сисян, да хуй с ним, че с лохом рамсы катать…
– Завали.
Бурый испуганно заткнулся – он знал, что́ бывает, когда братана начинает вот так потряхивать.
– Ты, лошара, должен знать, – продолжал Сися, глядя в глаза парализованной ужасом жертве, – как с дядей надо разговаривать. Говори спасибо, а то я тебе лицо оторву.
Пух, ненавидя себя, своих мучителей, свою жизнь в целом и это конкретное ее утро в частности, выдавил:
– Спасибо…
Из Сиси как будто разом выкачали воздух. Он прикрыл глаза и вяло махнул рукой:
– Пиздуй отсюда.
Они с Бурым моментально потеряли интерес к жертве и возобновили прерванную беседу о новом боевике с Ван Даммом «Универсальный солдат» – теперь уже Аркаша не существовал в их мире, а не наоборот. Пух наконец отмер, отшвырнул в сторону листья и побежал – мимо серого Немецкого дома, мимо красной военной части, мимо белого памятника молодому Ленину по направлению к желтой школе № 43 имени В. И. Невского, что на углу Буденновского проспекта и проулка с нелепым вычурным названием «улица Греческого города Волос».