4. Тициан. Доверься воображению

При каждом визите к доктору Ван Орсту повторялось одно и то же. Мона входила в его кабинет вместе с мамой, он осматривал ее, задавал вопросы. Прием длился минут двадцать, не больше. Громогласный доктор часто веселил Мону, но она замечала, что на маму его шуточки не действуют. Камилла сидела у стола с неописуемой тревогой на лице. Потом Мона выходила и сидела в мрачном коридоре, пока Ван Орст с мамой беседовали наедине. Ждать было ужасно скучно, коридор был гулкий, и, кто бы ни проходил, шаги отдавались в ушах барабанным боем. Чтобы убить время, Мона крутила свою ракушку-подвеску и тихонько напевала.

В тот день мама вышла из кабинета со странным выражением на лице. И ни слова, ни единого слова не сказала Моне. Только купила ей в какой-то кафешке на улице Арколь, затиснутой между дешевыми сувенирными лавками, липкую и черствую шоколадную булочку. Зазвонил мобильник. Камилла взглянула на экран и застонала, но, помедлив, все-таки ответила:

– Да. Да, конечно, я буду на месте. Хорошо, хорошо…

Потом она поспешно набрала чей-то номер:

– Это Камилла. Послушай, завтра вечером я, к сожалению, не смогу вам помочь… Мне очень жаль, но шеф захомутал меня на весь день. Приду в пятницу утром, обещаю… Да, знаю, что поздно… мне жаль, прости, у меня сейчас трудное время. Всё, пока.

Мона посмотрела на маму: измученное лицо, мешки под глазами, морщины в уголках губ, волосы еще более взъерошенные, чем обычно. Она всегда была занята с самого утра, потому что хотела больше времени посвящать волонтерству, но не могла – ее все больше загружал работой тот самый “шеф”. А завтра, вспомнила Мона, когда мама пойдет на работу, она сама будет в Лувре с дедушкой.

На площади перед ратушей был залит каток, Моне захотелось посмотреть на конькобежцев. Камилла машинально повела ее туда, но вдруг остановилась:

– Постой-ка!

Она наклонилась, обхватила лицо дочери руками в синих варежках и повернула к себе. Мона подумала, что мама хочет ее поцеловать, и улыбнулась. Но Камилла не поцеловала ее, а посмотрела ей в глаза. Вернее, посмотрела на ее глаза. Их взгляды ничего не выражали, ничего не говорили друг другу. Камилла просто тщательно рассматривала каждый миллиметр в обоих глазах дочери, будто что-то в них искала.

Мону обдало холодным страхом, но она чувствовала, что мама тоже боится, и решила не подавать вида, чтобы не пугать ее еще больше.

– Какая ты у меня красавица! – проговорила наконец Камилла.

И эта похвала, такая незамысловатая, доставила Моне нескрываемое удовольствие.

* * *

Анри страстно любил Венецию, знал ее историю, все ее удивительные водные улочки. В молодости, когда город дожей еще не наполняли толпы туристов, он часто бывал там летом с любимой женой. Правда, они предпочитали не Большой канал с мостом Риальто и не площадь Сан-Марко, а другую, не столь прославленную часть города, где находится Арсенал и где еще попадается местный рабочий люд. Перед “Сельским концертом”, картиной, приписываемой Тициану, как перед любым шедевром любого венецианского художника, Анри переполняло желание говорить и говорить, рассказывать об этом изумительном месте и особенно о переломном XVI веке, когда могущество Венецианской республики пошатнулось. Венеция долгое время была центром мировой дипломатии и искусства, но в конце XVIII века слава ее стала клониться к закату, и сегодня от нее остались только карнавалы, которые устраиваются каждый год на потребу туристам, извергаемым сотнями вапоретто.

В центре “Сельского концерта” двое юношей лет двадцати, они сидят на земле, повернувшись лицом друг к другу. Левый – черноволосый, в бархатном головном уборе, роскошной короткой мантии красного шелка с пышными рукавами и двуцветных шоссах. Он играет на лютне. Правый – с кудрявой шевелюрой, босой, в кожаной крестьянской куртке. Около них, но чуть ближе к переднему краю картины, сидит спиной к нам цветущая обнаженная женщина, довольно полная, с уложенными на затылке волосами. В руке у нее флейта, она держит ее вертикально, но не подносит к губам. Слева еще одна женщина, похожая на первую, тоже нагая, но она не сидит, а стоит лицом к зрителю. Опершись на край колодца, она зачерпывает из него воду прозрачным кувшином. Плечи чуть повернуты в левую сторону, бедра – в противоположную. Эти четыре фигуры составляют первый план, а всего на картине пять персонажей. Пятый, справа на втором плане, – пастух, который гонит стадо овец мимо дубовой кущи. Сзади несколько домов на холме. А еще дальше угадывается речка с широким водопадом. Пейзаж плавными волнами уходит к горизонту, где видны облака, подсвеченные мягким светом летнего вечера.

– Двенадцать минут! Мона, это рекорд!

– Это из-за тебя – ты дергаешься, мешаешь мне сосредоточиться, приходится каждый раз начинать с нуля.

– И где этот ноль? С чего ты начинаешь?

Мона замялась.

– То-то и оно, – сказала она. – Трудно сказать, где начало, потому что я как-то растерялась. Вот в середине два одетых молодых человека, вот справа и слева от них две голые девушки, а там, подальше, еще пастух… Что, интересно, они делают все вместе? – Мона лукаво прищурилась. – Это ведь только взрослые могут сказать, а?

– Могу тебя утешить: взрослым тоже непросто ответить. Но ты задаешь хороший вопрос! Действительно, странная компания. Почему двое одетых юношей – причем один в одежде городской, другой – в пастушеской – нарисованы рядом с обнаженными женщинами? Вот это нам и нужно разгадать.

– Может, современникам художника было легче понять, чем мне?

– Немножко легче, потому что смысл символов меняется, и некоторые намеки и отсылки, прозрачные для людей того времени, то есть для эпохи Возрождения, постепенно забываются, становятся темными. Впрочем, венецианское искусство начала XVI века и без того любит окружать картины тайнами. Вот, например, на этом полотне нет подписи. Ставить ее на самой картине, где-нибудь в углу, стало обычным делом в XVII–XIX веках. Поэтому в данном случае трудно определить автора.

– А я, – ликующе сказала Мона, взглянув украдкой на музейную табличку, – я знаю, кто автор! Это Тизиано Веселлио. – Она исковеркала имя, произнеся его так, как ей казалось правильным.

– Да, дорогая, поздравляю тебя, ты умеешь читать таблички, осталось только исправить итальянское произношение. Этот Тициано Вечеллио, – Анри отчетливо выговорил имя, – или, как принято называть его, Тициан был учеником другого художника Джорджоне, которому долгое время и приписывали “Сельский концерт”. По той простой причине, что именно Джорджоне первым стал изображать обнаженную женщину на лоне природы, несколько озадачивая зрителей. У него немало таких изображений.

– Тогда почему же сегодня пишут, что это Тициан?

– Это похоже на игру в пазлы: искусствоведы нашли в “Сельском концерте” множество элементов, которые встречаются в других картинах Тициана. Так что есть целый набор косвенных признаков, но прямых доказательств нет. В общем, можно сказать так: это картина, написанная в духе Джорджоне, потому что, даже если автор ее – Тициан, он создал ее в 1509 году, когда ему только-только исполнилось двадцать лет, он учился в мастерской Джорджоне и находился под его влиянием, – сам же старший мастер умер от чумы в 1510-м.

– Ладно, а теперь можно узнать, что делают два одетых юноши с двумя обнаженными девушками?

– Погоди, сначала я открою тебе еще одну тайну. Ты не задумывалась, почему нарядно одетый молодой человек играет на лютне, сидя плечом к плечу с деревенским парнем?

– Да, правда, это как-то странно.

– В целом Тициан хочет создать впечатление чего-то единого, гармоничного. Пейзаж с холмами, речкой, домом и деревьями, пастух со стадом, два главных персонажа – горожанин и селянин, – все будто сливается в предзакатном мареве, которое мастерски передается мягкими сумеречными тонами. А мирное соседство городского и деревенского жителей нужно Тициану, чтобы выразить всеобщую согласованность, полное музыкальное созвучие. Эта музыка, этот концерт под открытым небом – связующая нить всего изображения.

– Но ты забыл о женщинах! А вон та, с флейтой, тоже участвует в концерте, правда?

– Можно и так подумать. Но вряд ли. Скорее и она, и другая, с кувшином, не реальные спутницы юношей, а плод их воображения. В этом разгадка тайны. Музыка, которую нарядный горожанин исполняет, сидя рядом с деревенским приятелем, вызывает женские образы, которые возникают в их уме. Как будто этот безупречный аристократ в самом деле искал и нашел прибежище в природе, в безмятежной идиллии, чтобы дать волю своей любви к поэзии и пению, дать, повторяю, волю своему воображению. В то время его стали называть красивым словом phantasia, фантазия; в эпоху Возрождения фантазия, как никогда, цвела пышным цветом!

– Художник, наверно, думал о любви.

– Не спорю. Конечно, две тициановские нимфы полны прелести и чувственности, конечно, эти мысленные формы не чужды любовному желанию, похожи на фантазмы. Но все же, думаю, не это главное. Две женские фигуры, одна с флейтой, другая с кувшином, – аллегории творчества и поэтических грез. Концерт на лоне природы запускает воображение, а уж оно рождает разные образы. Потому что воображение стимулирует само себя и, питаясь собою, раскручивается по спирали. Картина и показывает нам то чудное воодушевление, которое разрастается вширь и вглубь, призывает нас довериться воображению, волшебной силе, благодаря которой невидимое становится видимым, а невозможное возможным.

Мона подняла брови и указала деду глазами куда-то налево, как бы говоря, чтобы он незаметно посмотрел в ту сторону. Он понял ее и сделал, как она хотела. Но ничего особенного не заметил, хотя… какая-то женщина преклонных лет в зеленой шали, со слегка напудренным лицом явно не случайно держалась рядом с ними и тайком прислушивалась, о чем они говорят. Она покраснела, закашлялась и поспешно пошла прочь.

– По-моему, Диди, она влюбилась!

– У тебя слишком буйное воображение, Мона.