11. Антуан Ватто. В веселье есть своя печаль

Заржал весь класс, прыснула даже мадам Аджи. Она только что объяснила ученикам, что означает слово “всеядный”, и записала его на доске, но Диего на доску не взглянул, а слушал невнимательно, поэтому услышал “псеядный” и решил, что медведи, шимпанзе, лисы, кабаны и даже белки, крысы, ежи и сам человек питаются псиной, то есть поедают собак! Он высказал вслух свое возмущение и отвращение, чем страшно всех развеселил. Со всех сторон посыпались насмешки, под их градом Диего расплакался. Мадам Аджи поняла, каково ему. И когда Жад стала злорадно передразнивать его, резко ее одернула:

– Ну всё, хватит!

Все замолчали, слышно было только, как сопит Диего.

На последнем уроке класс по жребию разбился на пары, каждая пара должна была делать общий проект – большой и красивый макет чего угодно, по выбору. Всего в классе тридцать три ученика. Мона быстро рассчитала: шанс на то, что ей выпадет Лили или Жад, – один к шестнадцати. Она поверила в этот шанс, и – чудо! – ей досталась Лили. А Жад не повезло: она вытянула бумажку с именем Диего, который тут же закричал:

– Мы сделаем макет Луны!

Жад, которой хотелось непременно сделать макет своей комнаты, идея Диего и его восторженный возглас разозлили, так что она непроизвольно скривилась. Ей было вдвойне обидно: и оттого, что ей так не повезло, и оттого, что подруги оказались более удачливыми.

– Все будет хорошо, Жад, – утешала ее Мона. – Надо только поверить. Диего большой выдумщик, макет Луны – это здорово!

– Хорошо тебе говорить, – огрызнулась Жад, – твоя напарница Лили. И пофиг, что мне до конца года мучиться с этим ди-тём! – Она выговорила последнее слово по слогам.

Еще совсем недавно Мона могла бы посмеяться над горем Жад, но теперь другое дело.

– Ничего, давай вместе подержимся за мой талисман, – сказала она.

Жад перестала сердиться и, немного поколебавшись, ухватилась за талисман Моны, а та накрыла своей рукой руку подруги.

* * *

“Эх, тут, конечно, есть на что посмотреть!” – думал Анри, проходя мимо огромных батальных полотен Шарля Лебрена. Яростные схватки, вставшие на дыбы лошади, воздетые мечи и перекошенные лица воинов – все это напоминало ему его собственные военные репортажи. Только у Лебрена все сражения были крайне опрятными: ни крови, ни вспоротых животов. Однако надо было выбирать то, что будет полезно глазам Моны, и Анри, минуя помпезную живопись эпохи Людовика XIV, подвел внучку к картине, написанной при Регентстве, в тот исторический момент, который был ему особенно мил как время передышки, когда общественный организм, перенапрягшийся и уставший от блеска “короля-солнца”, мог несколько расслабиться, отдохнуть, воспрянуть. И поплакать…

Темноволосый юноша стоит под открытым небом в довольно принужденной позе, безвольно опустив руки. В пространстве большого холста он чуточку смещен влево от центра. На голове скуфейка, поверх нее шляпа с ореолом круглых полей. Вздернутые брови, полуприкрытые веки, блеск в глазах. Нос и щеки розовые, такого же цвета, как банты на мягких туфлях, ноги – носками врозь. На нем широкий, громоздкий костюм из белого атласа, штаны до середины голени, куртка застегнута на полтора десятка пуговиц, рукава от локтя до плеча топорщатся складками. За спиной юноши, на втором плане понизу – еще пять персонажей. Чем они заняты, не очень ясно, потому что мы видим только верхнюю половину их тел. Их головы достают юноше чуть выше колена. Крайний слева, обращенный вполоборота к зрителю, одетый в черное человек с воротником-фрезой усмехается, глядя на нас. Он сидит на взнузданном осле, от которого видна только голова, и то частично: одно поднятое ухо и один, тоже глядящий на зрителя черный блестящий глаз. Три других персонажа расположены в правой части картины тесной группой, в которой каждый сам по себе. Один из них, самый дальний, но визуально расположенный у самого колена центральной фигуры, в шляпе с полями в виде языков пламени, удивленно смотрит на что-то, невидимое нам. Другой, самый ближний, изображенный в профиль, глядит куда-то в сторону с видом скептическим и скорее безразличным, на нем красная одежда и красный берет, лицо у него тоже с красноватым оттенком, видна одна рука, в которой он сжимает поводья осла. Между двумя мужчинами – молодая женщина с нежным взором, полнотелая, с собранными в шиньон рыжими волосами, на шее у нее завязана косынка. С правой стороны, среди редких деревьев вырисовывается на фоне бледного неба, над очень низким горизонтом каменный бюст фавна.

Мону сразу поразило сходство юноши на большой картине с ее одноклассником Диего. Ну просто вылитый Диего, и разница в возрасте – тому юноше лет семнадцать – не имела значения. Потрясенная, она, глядя на картину, только это и видела. И со смутной не то тревогой, не то надеждой задавалась вопросом: может ли быть, чтобы люди, давно умершие, вновь возникали в другом историческом времени? Не висит ли в каком-нибудь музее картина, сохранившая ее, Моны, изображение, какой она была в другой жизни, в другом веке и другой стране? Но с дедом она этой, уж слишком причудливой мыслью делиться не рискнула.

– О чем-то задумалась, Мона? Уж я тебя знаю.

– Да нет же, Диди, я медитирую, – выговорила Мона, гордая тем, что освоила такое умное слово.

– Давай тогда помедитируем вместе! Что тут у нас? Художника зовут Антуан Ватто, он рано умер – прожил всего тридцать семь лет, и в его жизни много белых пятен. Неизвестно, при каких обстоятельствах он написал эту внушительного размера картину, которую несколько раз обрезали по краям, – кто, когда и зачем, мы тоже не знаем. В общем, простор для догадок.

– Фигура расположена не в самом центре, а немножко сдвинута вбок, – может быть, это как раз из-за того, что картину обрезали?

– Хорошее наблюдение, Мона! Крупная главная фигура действительно слегка сдвинута влево, и такое необычное расположение усиливает впечатление какой-то неустойчивости и даже диссонанса всей сцены. Возможно, это получилось случайно, из-за срезанных краев, но не исключено и другое: что, если это сознательный смелый замысел Ватто, причем гениальность его проявилась в том, что он ограничился намеком. Кроме стоящего юноши, на картине изображено еще четыре человека, все они, как и он, – персонажи комедии дель арте.

– Это что-то театральное?

– Да. Честно говоря, я не большой театрал, но комедия дель арте – особое дело! Изначально это итальянский народный театр, его актеры постоянно принимают активное участие в действии. И не только словесно, но и с помощью выразительной пантомимы. Такие смешные и жестокие представления были очень популярны в XVIII веке. У них много общего с карнавальной традицией, а на карнавале вся общественная иерархия переворачивается вверх тормашками и последний бедняк лупит палкой вельможу.

– Мне кажется, этот юноша – чей-то портрет, – сказала Мона, надеясь, что дедушка скажет, кто послужил моделью для художника, и тогда она сможет опознать двойника своего одноклассника Диего.

– На этот раз нет, – ответил Анри. – Мы не знаем, кто это. Довольно долго героя картины называли Жиль, а теперь зовут Пьеро. И понятно почему: в то время Жиль и Пьеро были практически одинаковыми, взаимозаменяемыми персонажами. Тот и другой низкого происхождения, простодушные, хотя иной раз находчивые, и оба отменные акробаты.

– А я всегда представляла себе Пьеро с белым лицом, грубо разрисованным черной краской.

– Такой образ Пьеро, вымазанного мукой и углем, появится только в XIX веке. Но посмотри, как искусно художник выписал призрачную бледность юноши, а все благодаря игре оттенков на его костюме. Он пользовался свинцовыми белилами, это тяжелая и очень ядовитая краска. Некоторые считали, что он и умер оттого, что отравился парами свинца.

– А вон тот, позади, с гнусной ухмылкой, явно насмехается над нами.

– О да, какой контраст с Пьеро! Этот человек, почти старик, – Доктор, самодовольный наглец, тоже из комедии дель арте. Он бахвалится своей мнимой ученостью, а на самом деле не умнее своего осла. Авторитет ученых – дутый, говорит нам Ватто. С другой стороны мы видим Леандро с выпученными глазами, с ним рядом его смазливая подружка Изабелла. Типичная влюбленная парочка из комедии дель арте, хотя у Ватто ничто не говорит об их нежных чувствах. Они тут за компанию с последним персонажем, мерзким Капитаном, задирой, хвастуном, грубияном и трусом, он в шляпе, похожей на петушиный гребень, и тянет за узду несчастную скотину. Все четверо сулят загадочные интриги, махинации, завязки и развязки, уморительные трюки и убийственные реплики. Так что картина могла бы служить вывеской, афишей театральной труппы, зазывающей публику насладиться спектаклем.

– Ну, если это реклама, значит, картина была всем известна.

– Представь себе, нет. Говорят, что, когда картина была создана, на нее никто не обратил внимания, потом она надолго исчезла и вдруг появилась в лавке некого Менье, торговца с площади Каррузель в центре Парижа, почти через сто лет после смерти Ватто. Ловкий лавочник написал мелом на картине строчку известной в ту пору песенки: “Пьеро так рад вам угодить!” Печальный клоун приглянулся одному прохожему по имени Доминик Виван-Денон, и он купил его всего за сто пятьдесят франков. Это было в 1804 году. И в тот же год Наполеон назначил Денона первым в истории директором Луврского музея.

– Надо же, Диди, картина как будто сама себя отрекламировала.

Анри довольно кивнул – Мона определенно делала успехи. Он взял ее за плечи, развернул и указал на соседнюю с “Пьеро” картину:

– А теперь посмотри на другую картину Ватто, написанную в то же время, что и “Пьеро”. На ней нарядная толпа, все люди из высшего света, они собрались в веселое паломничество на греческий остров Киферу, где находилось святилище богини любви Афродиты. Эта картина сыграла решающую роль в короткой жизни Ватто. Это была его вступительная работа, представленная в 1717 году в Королевскую академию живописи и скульптуры, которая должна была продемонстрировать, что он достаточно искусный художник, чтобы его приняли в это почтенное, классическое заведение, членство в нем давало возможность сделать официальную карьеру. Мало того, эта картина положила начало новому жанру “галантных сцен”, или “галантных празднеств”, представлявшему мир как бы в состоянии невесомости, утопающим в удовольствиях и любовных утехах.

Говоря это, Анри невольно подумал о шестидесятых годах XX века, когда царило увлечение наркотиками, психоделиками, свободной любовью, порожденное таким же желанием убежать от всего серьезного. Сами того не зная, хиппи, отправляясь на остров Уайт^[8], повторяли паломничество на Киферу. Собираясь стихийными толпами на лоне природы, они стремились сбросить цепи Истории. Он вспомнил Jefferson Airplane – недаром группа, задававшая тон на первом фестивале острова Уайт в 1968 году, носила название самолета. Басовые ноты White Rabbit^[9] роились в его памяти. Наверняка эти погружающие в нирвану звуки электрогитары подошли бы для причудливых видений Ватто едва ли не лучше, чем оперы Скарлатти или кантаты Баха. Ярко-розовые мазки на сером, голубом и зеленом фоне доказывают, что Ватто уже знал толк в радостных воспарениях, которые курильщики гашиша называют кайфом.

– О чем-то задумался, Диди?

– Нет, я медитирую!

– Расскажи мне про те времена. Тогда так же любили праздники, как тот министр Людовика XIV, которого посадили в тюрьму?

– Да, и кстати, человек, который изобрел метод изготовления шампанского, монах дом Периньон, умер через две недели после кончины Людовика XIV. Регентство – это время, когда Людовик XIV уже умер, а его преемник Людовик XV был еще слишком мал, чтобы править, – так вот, эпоха Регентства словно упивалась игристым вином. Светские нравы Версальского двора распространились повсюду, породив либертинаж.

– Что такое либертинаж? Это свобода?

– Да. Свобода телесной жизни, свобода мысли, в пику строгим предписаниям церкви. Либертинаж предпочитает сиюминутные удовольствия вечным моральным ценностям, установленным религией. И вот, понимаешь, искусство Ватто – воплощение этого духа эпохи в чистом виде с его ненасытностью, тягой к бесконечным увеселениям, модой на костюмированные балы, изысканные салоны, концерты, состязания в красноречии, самые разнообразные игры, от крокета до триктрака, не говоря уж о кутежах и попойках. Но все же… разве опущенные руки и выражение лица Пьеро не говорит нам о чем-то другом?

– Мне кажется, ему грустно потому, что он обязан быть счастливым.

– Отлично сказано, Мона! Этот бедняга Пьеро, чья задача – развлекать публику, исполняя определенную роль, вдруг словно вышел из нее. У каждого спектакля есть свои кулисы. Мы как раз попали за кулисы, в самое сердце праздника, и оно оказалось удрученным. Разбитым. Нет, художник, конечно, изображает не черную скорбь, а просто легкое уныние человека, уставшего веселить других. Комедия дель арте, обычно столь стремительная, вдруг застыла. В веселье есть своя печаль. Значит, надо остерегаться, особенно когда оно входит в привычку, становится общественным долгом. Игра, комедия, вольные шуточки, говорит нам Ватто, имеют горький привкус, они изнуряют тело, а принудительное счастье невыносимо.