– …В роте у нас всё по-прежнему, Афанасий. Унтера ребят из молодых гоняют до седьмого пота на наших озёрных полигонах. Старички тоже рядом с ними «ковыряются». Там у Курта с Кудряшом да рыжим Василием свои оружейные дела имеются. Они на длинноствольные итальянские штуцера штыки-кортики приспособили, а сейчас что-то там с боевыми припасами колдуют, вроде как новые гренады себе ладят с фугасами, только и появляются у нас в расположении на общих построениях. Я им всем троим, ещё с той, с прошлой недели вообще разрешил ночевать в доме у Шмидтов, лишь бы у них там вот это вот самое оружейное дело бы сноровисто шло. И увольнительную с печатью из квартирмейстерства выписал, дабы их комендантские патрули не хватали в городе, да чужие бы офицеры чрезмерными придирками не драконили.
Лёшка вздохнул и поправил плотное шерстяное одеяло на лежащем у нагретого печного бока егере.
– Афонь, ты бы прогулялся, что ли, у себя во дворе? Вон, погляди, снежок-то первый чистенький выпал вчерась, а сегодня он даже и по самую щиколотку всю земельку покрыл.
Веки у лежащего на боку солдата вздрогнули, и его отстранённый, какой-то тусклый, словно бы устремлённый вдаль взгляд приобрёл осмысленность.
– Спасибо, вашбродь, не можется мне пока. Простите Христа ради. Полежу я немного, силов нет вставать.
– Афонь, ребята яблочек тебе передали душистых, абрикосов сушёных да пастилки ещё, вот всё рядом с тобой, здесь, на табуретке лежит, погрыз бы чего маненько ты, а? Ежели кашки не хочется, то это в самый раз тогда тебе будет.
Больной покачал головой и прикрыл глаза:
– Простите, вашбродь, никак не можется.
Алексей со вздохом поднялся со стула и оглядел всю комнату. Половина валашского дома с печью посередине была отдана на постой егерской роте. На хозяйской её половине жила тихая, пожилая чета. Вторая, меньшая половина избы, отгороженная печью и тонкой дощатой перегородкой, была отведена под сдачу служилым людям. В ней-то вот уже три месяца и находился один-единственный постоялец этого дома. Вёл он себя совсем тихо, лежал себе отстранённо и даже не стонал, когда в сопровождении Спиридоновича приходили к нему госпитальные лекари, проводили болезненные процедуры да меняли на его многочисленных ранах повязки. Всё он принимал от них молча и с какой-то покорностью.
– Угасает твой солдатик, – качал головой главный гарнизонный врач, Дементий Фомич. – Телесные раны-то мы ему залечили, давеча вот уже последний шов со спины сняли. Но а вот как с душевным недугом его совладать, это уже не в наших силах, прости, Алексей. Ещё чуть-чуть, и, боюсь, сознание совсем помутится у твоего егеря. Придётся тогда его в приказ общественного призрения отправлять. До указа батюшки императора, аж самого Петра Первого, таких вот при монастырях ранее содержали, как блаженных. А вот теперь только лишь строго в особые госпиталя всех собирают. Доллгаузами они называются, может быть, чего про них слышал? Спаси Господи туда попасть! – и врач истово перекрестился. – Ты, Алексей, даже представить себе не можешь, что сии заведения из себя представляют! – Дементий Фомич аж передёрнул плечами.
– Отчего же это? Ещё как представляю! – Лёшка с прищуром посмотрел в глаза врача. – А сами вы представляете, что он под лютыми пытками тогда пережил, а? С него ведь живьём кожу пластами снимали, раны шомполами выворачивали да ещё и огнём жгли! А солдатик наш пощады не просил у тех мучителей, от веры своей и от присяги – не отступился! Три раза его изверги тогда отливали водой, дабы в сознание привести и снова продолжить свою изуверскую пытку. И что же, вот после всего этого его теперь в новую жуть, но только уже у себя отправлять? Туда, где он с буйнопомешанными под замком будет содержаться? А мы-то тогда чем лучше с вами будем вот этих вот самых мучителей?
– Да всё я понимаю, Алексей! Всё понимаю, – вздохнул врач, разводя руками. – Но что же ты мне прикажешь с ним делать-то? Раны телесные на руке у него от пуль уже практически зажили, на спине вон новая кожа наросла, слабость, конечно, ещё пока есть, так ведь он и двигается совсем мало. Только ежели для естественных нужд вон ковыляет потихоньку в уборную. Аппетита вообще нет, есть ничего он не хочет, чуть ли не насильно его с ложки закармливают. Интереса ни к чему не имеет, лежит себе тихонько на топчане да только лишь в одну точку глядит. Ну, хорошо, ещё месяц из уважения к вам, и мне всё одно его или в строй выписывать надобно будет, или же придётся принимать другое и тяжёлое решение. Сам ты как начальствующий офицер должен меня понимать, у нас ведь тоже определённый порядок и всякие там инструкции есть, да и надзирающие за нами, они ведь тоже, так же как и везде, и в лекарстве имеются.
– Ну, это само собой, с надзирающими и с фискальными у нас завсегда всё хорошо в стране было, – проворчал Егоров. – Ладно, понял я вас Дементий Фомич, спасибо вам за ещё один месяц. Постараюсь до Рождества всё-таки что-нибудь да поправить, – и, распрощавшись с военным врачом, Алексей зашёл на ту половину, где лежал его егерь.
Комната три шага на четыре. На дощатых нарах с набитым сеном матрасе лежал его вестовой Афоня. Рядом с лежанкой стояли скамеечка и грубый, массивный табурет. На нём сейчас лежали яблоки, гостинцы от солдат, да стоял кувшин с водой и миска с давно уже остывшей кашей. Вся обстановка небольшой комнатки освещалась тусклым, серым светом из маленького слюдяного окошечка диаметром в пол-локтя. Вечером, когда на улице сгущались сумерки, здесь же зажигали небольшой масляный светильник, который уже ближе к ночи тушили. Вокруг лежащего были вечные сумерки, запах пота и вязкая, глухая тишина. Изредка пошаркают в соседней половине ноги стариков, хозяева погремят там посудой или подкинут дров в печку, пробубнят между собой на чужом языке, а затем вновь вокруг повисал этот тусклый, серый и тягучий покой.
А ведь там, за окном, был целый огромный мир. По мелкому белому снежку, покрывшему только вот недавно всю землю, топают в строю крепкие солдатские сапоги. Шаркает по дороге разбитая обувка простолюдинов. Или цокают по подмёрзшей мостовой изящные сапожки прелестных дам высокого общества, выточенные из тонкой и мягкой телячьей кожи и подбитые металлическими подковками.
В городе гремят ротные и полковые барабаны, слышатся крики и перебранка на площадях, на улицах, на нескольких больших базарах и мелких рынках. Город Бухарест огромен и многолюден. Помимо гражданского населения, в нём сейчас стоят на постое несколько пехотных и конных полков Первой Русской императорской армии. И всё это ещё более усиливает кипенье жизни в этом южном придунайском городе. У каждого здесь есть своё дело и своё занятие.
Капрал Рябцев из Выборгского пехотного вёл к северному пропускному кордону новый, заступающий караул на смену уже отстоявшему своё.
Унтер особой егерской роты Потап Ёлкин шёл с пятёркой рядовых из армейских интендантских магазинов. У солдат за спиной топорщились мешки с провиантом. Были они, как видно, тяжёлыми. И теперь Потап Савельевич громко, аж на всю улицу, выражал своё неудовольствие крайней нерасторопностью и несобранностью Федота, второй раз уже умудрившегося на обратном пути поскользнуться и макнуть-таки свой мешок с ржаною мукою в снег. Вот и выслушивал теперь и сам этот растяпа, и все его окружающие всё то, что сейчас подсказывала богатая живая фантазия главного интенданта обо всех Федоткиных личных качествах да и вообще о ротозействе молодых солдат в целом.
Местные пацаны на пустыре умудрились скатать из снега огромного снеговика и теперь со смехом разрисовывали его широкую мордаху печной сажей.
Бабы с северных городских предместий несли корзины с бельём к ближайшему озеру. Тонкий ледок возле прибрежного настила был сколот, и на нём уже полоскали после традиционных субботних постирушек самые домовитые из хозяек.
Двое егерей набрали с мостков холодной воды в свои большие деревянные вёдра. Один из них, кудрявый, чернявый, со смуглым лицом и большими цыганскими глазами навыкате, зачерпнул студёную водицу и игриво плеснул её полную ладонь в ближайшую к нему молодку. Та от неожиданности громко завизжала и огрела хулигана скаткой тяжёлого мокрого белья. На помощь подружке подоспели ещё три крепкие бабы с красными, засученными по локоть рукавами. И теперь служивые улепётывали от них по тропинке в ту сторону, где уже дымилась в отдалении ротная банька. Хотя нет, не верно, они, конечно же, не улепётывали, а, так сказать, отступали под яростным натиском значительно превосходящих их сил супротивной стороны.
Жизнь в большом этом мире била ключом, а старший вестовой отдельной особой роты егерей Мальцев Афанасий лежал в это время в своей тёмной комнатке, и не было ему ни до чего дела.
– Ну ладно, мы это ещё посмотрим! – Алексей нахмурился и, обведя глазами ещё раз всё это тёмное и унылое жилище, стремительным шагом вышел из дома. В его кошеле, лежащем во внутреннем кармане егерской офицерской шинели, чуть слышно в такт шагам позвякивало несколько серебряных монет. А коли у него есть при себе деньги и он может их потратить на дело – значит, ему сейчас был прямой путь к базару!
Базар, рынок, торжище – всегда они были сердцем и центром событий любого города и любой страны издревле. На них не только торговали и что-либо приобретали, здесь ещё традиционно обменивались новостями и делились событиями сотни и тысячи людей. Рынки и базары всегда отражают состояние того города или поселения, где они располагались. Не зря же восточная мудрость гласит: чтобы узнать душу города, его местный колорит, стоит один лишь раз посетить его базар – и тебе сразу всё станет понятно. Ведь именно здесь были представлены все лучшие местные и завозные товары, изделия ремесленников и товары мануфактур, продукты животноводства и земледелия. Здесь, в толчее людей, всегда можно было найти то, что тебе нужно и что доступно по твоим средствам. В Бухаресте, на этом традиционном сосредоточии торговых путей между Европой и Азией, чего тут только сейчас не было. Алексей же целенаправленно шёл в те ряды, где торговали посудой и изделиями из стекла. Резкий запах пряностей и специй, витавший в этой части базара, усилился. Капитан-поручик как раз проходил мимо тех лавок, где люди в восточных одеждах торговали на развес своим ароматным товаром. Ещё немного, и вот уже показались нужные ему посудные ряды.
– Пан офицер, пан офицер, пожалуйте ко мне, у меня есть для вас прекрасный чайный сервиз из тонкого саксонского фарфора с глазурью! – торговец на довольно хорошем русском, низко кланяясь Алексею, зазывал его в свою лавку.
– Нет, нет, спасибо, – покачал тот головой. – Мне нужно стекло, только лишь одно оконное стекло. Где тут у вас торгуют этим товаром?
Торговец вздохнул и показал рукой в правую сторону:
– Сюда, вот в этот проход, пан офицер, и ещё через один ряд как раз там и будут торговцы стекольщики. Только если вы задумаете приобрести в будущем хорошую посуду, любого назначения, и такую, какая подобает человеку из высокого общества, то милости просим вас ко мне, к Эмилиан Киву. И поверьте, у меня здесь самый лучший товар наивысшего качества и по хорошей, доступной цене. Я для вас и скидку наилучшую сделаю!
– Да, да, хорошо Эмилиан, если у меня будет в этом нужда, то я вас обязательно найду, – Лёшка с трудом отделался от навязчивого торговца и прибавил шагу. Ему сейчас нужен был совершенно определённый товар. Ага, ну вот что-то типа этого. Под торговыми навесами стояли уже готовые оконные рамы и просто листы стёкол самых разных размеров и расцветок. Было тут и яркое витражное стекло, и плоское оконное от желтоватого и голубого до свинцово-молочного и просто бесцветного. Пройдя по всему стекольному ряду, Алексей выбрал ту лавку, где под широким и длинным навесом стояло больше всего товара, а два её торговца вели себя с достоинством и с той солидностью, какая и выделяет серьёзных коммерсантов. Таких, которые не бросаются сломя голову за каждым проходящим мимо и не вопят при этом на весь рынок.
Да, от стекла двадцать первого века вот это всё, что здесь сейчас было представлено, конечно же, сильно отличалось. Да это и понятно, до технологии листового проката ждать ещё нужно было более столетия, и, как Егоров смутно припоминал, всё стекло по самой передовой технологии сейчас выдували в форме цилиндра при вращении, а уже потом его резали, грели, выправляли и снова разрезали на части. Короче, весь этот процесс стекольного производства был ну очень и очень муторным. Но в любом случае окна из этого стекла были значительно лучше тех, что использовал простой народ, а были они у него в основном из вощаной холстины, плотной бумаги, слюды, ну или вообще из растянутого бычьего пузыря.
Чернобородый тучный мужчина, на вид которому было уже лет за сорок, внимательно посмотрел на остановившегося у его лавки русского офицера и с достоинством поклонился:
– Здравья, господарь! – И он наморщился, как видно, пытаясь подобрать известные ему русские слова.
– Merhaba canım! Endişelenme, Türkçe konuşalım mı?[1] – прервал его мыслительный процесс Егоров.
– О, да, господин! Простите меня великодушно, я пока ещё недостаточно хорошо изучил ваш язык, и так нам действительно будет гораздо удобнее договариваться, – обрадовался бородач, перейдя на привычный ему турецкий. – Меня зовут Марку Бырцой, а это мой сын Вэли. Здесь на базаре у нас своя лавка. А на восточном, на приморском тракте есть ещё мастерская, и при ней артель плотников со столярами стекольщиками. Вы хотите подобрать стекло для себя? Будьте же так добры, посмотрите, у нас здесь его просто огромнейший выбор. Вот тут стекло из Богемии, а вот здесь оно изумительной французской выработки. Вот подешевле, это уже местное, правда, оно очень мутное и хрупкое, и я бы не рекомендовал его такому солидному человеку, как вы. А вот ещё обратите внимание, оконное стекло из английских мануфактур, и даже у меня тут есть немного вашего, господин офицер. Оно было отлито, э-э… Копорский, Кали… Калищенск мануфактур, – Марку с большим трудом сумел выговорить такое сложное для него русское название.
Выбирать здесь действительно было из чего, и следующие четверть часа Алексей скрупулёзно осматривал и оценивал весь представленный ему товар. По цене и по качеству после долгой торговли и размышлений его выбор пал на стекло из Англии. Промышленная революция Туманного Альбиона и бурное развитие тамошних мануфактур сказалось и на развитии всей стекольной отрасли страны в целом, и в итоге она оставила позади себя всех своих конкурентов.
– Господин офицер хочет сам заняться установкой окон или у него уже есть знающие в этом толк люди? – поинтересовался торговец. – Согласитесь, будет очень обидно, если несведущие в этом деле люди испортят такое дорогое и прекрасное приобретение.
«А ведь и верно, – подумал Лёшка. – Лучше предоставить всё это дело профессионалам, не зря же в самом начале их разговора Марку упомянул и про свою мастерскую, и про имеющуюся у него артель стекольщиков». Ну что же, как говорится, «доверимся профессионалам от начала и до конца». Теперь осталось только обговорить «техническое задание» по застеклению, сроки и цену всей установки окна в доме. Итоговая сумма вышла немаленькая, и составила она почти половину его месячного офицерского жалованья. Но Алексей был к этому уже готов и, достав свой кошель, выложил на прилавок три серебряных рубля с профилем императрицы и ещё одну полтину.
– Остальная половина будет после того, как вы всё сделаете!
– Да, конечно, господин! – согласился Марку. – Не извольте беспокоиться, уже в понедельник ваше окно будет сиять со стены, а все соседи с улицы будут вам сильно завидовать! Вэли, пойдёшь с господином офицером и всё там самым тщательным образом замеришь, – наставлял он сына. – Насколько сам оконный проём на стене расширить, по стыкам всё хорошо погляди, как их там лучше будет ладить, и про наличники тоже не забудь! Ну, да ты и сам всё хорошо знаешь.
– Петру, я хотел бы, чтобы в комнате у моего человека, на стене, выходящей на улицу, было бы большое и светлое застеклённое окно, – обратился к хозяину того дома, где лежал Афоня, Егоров. – Вот этот человек, если ты не против самой переделки, хотел бы здесь всё замерить, ну а потом под его руководством пришла бы столярная артель и всё здесь как надо сработала. Ну и как ты, сам-то не будешь против?
Пожилой валах непонимающе уставился на русского офицера:
– Господин, у меня нет таких денег, да и не будет их никогда! Эти-то мои, слюдяные, окна мне в своё время стоили аж половину от всех овец. А их у меня раньше было гораздо больше, чем вот теперь. И даже тогда я о настоящих стеклянных окнах и мечтать-то даже не мог!
– Не волнуйся, Петру, окно тебе поставят за счёт русской армии, и оно останется здесь даже после того, как мы от вас съедем, обещаю, – успокоил валаха Егоров. – Вы с хозяйкой, главное, не волнуйтесь и простите нас за то некоторое беспокойство, которое вам совсем скоро придётся понести. Очень надеюсь, что оно продлится у вас недолго.
Вечернее построение особой егерской роты проходило как обычно. Сначала была перекличка по плутонгам, затем проверка внешнего вида, амуниции и оружия. Замечания, выявленные при построении, командирами плутонгов и отделений брались на контроль с последующим докладом об их устранении уже полуротным обер-офицерам. После этого были общие вопросы и оглашение всего того, чем личный состав роты должен был заниматься на следующий день. На завтра, в воскресный день, грандиозных планов Алексей не строил. Побудка состоится на час позже, затем утреннее построение, приборка, и до вечера у егерей будет целый день отдыха. Каждый мог выбрать для себя то, чем ему следует заниматься, по душе. Для тех, кто выходил в город, главным было вести себя благочинно и пристойно, быть аккуратным и не позорить высокое имя егеря отдельной особой роты главного квартирмейстерства армии. У всех, кто покидал расположение, были свои увольнительные бумаги, заверенные подписью ротного с приложенной к ней чернильной печатью. И теперь служивым были уже не страшны ни комендантские патрули, ни караулы пехотных полков или чужие придирчивые унтер- и обер-офицеры.
– У меня доку – умент, господин сержант, – гордо показывал патрулю бумагу с яркой синей печатью Андрейка Воробьёв. – До самого вечера он мне сегодня даден!
Строгий усатый унтер с осторожностью протянул её обратно солдату и, кхекнув, подкрутил свои седые усы:
– Стало быть, в порядке здесь всё, и печать их благородия, как ей и положено, на доку-ументе тоже имеется. А я чего остановил-то тебя, паря? Всех вроде знаю ваших, а тут гляжу, незнамо кто вот по энтой нашей улице-то идёт. Из молодых егерей ты, чё ли, будешь, родной, а-а? Да не-ет! – сам же себе он тут же и ответил. – А вон и хвост волчий на картузе-то у тебя нашит сбоку. Значится, не из кутят, выходит, ты, а ужо серьёзный, стреляный егерь-волкодав.
– Да вот уже с полгода, как я в особой роте. Опосля того, как перешёл в неё с орловского пехотного, – пожал плечами Воробей. – Ещё с того самого майского Туртукая, где мы с генералом Суворовым наголову турку разбили. А потом, стало быть, и Гуробалы были, и Карасу, и Селистрия, Кючук-Кайнарджи, Гирсово, – загибал он пальцы уже на обеих своих руках. – Ну и Варна эта, чтоб ей! Будь она проклята!
– Это да-а, – вздохнул сочувственно старший унтер. – Эко потрепало-то ведь наших тогда, осенью, под ней! Да и вам, я знаю, тоже тогда здо-орово досталось? А в Бухаресте-то вы и не были, почитай, совсем, аж чуть ли даже не до середины ноября ваши квартиры здеся у окраины пустовали. Вот оттого-то я, видать, и не углядел тебя среди всей вашей роты. Вы-то всё ажно с самой весны на своих дальних выходах с нашей полевой армией были. А ведь когда-то и сам я в походах под полковые барабаны ходил. От Астраханского пехотного, с капральства, да после тяжкого ранения меня уже сюды взяли, – и унтер с гордостью потёр на своей груди медаль за прошлую, прусскую войну. – Ну ладно, касатик, иди уже, куды и сам ты шёл, не задерживаю я тебя более. И Карпычу привет от меня передавай, скажи, что от Фотеича, из комендантских, уж он-то меня знает. Да и Цыган этот ваш, как его, Федька вроде? Тоже, чай, про меня не забыл, – и, усмехнувшись в усы, пожилой унтер повёл свой патруль дальше.
– …Четвёртый плутонг в строю все, Ваше благородие! – доложился унтер Зотов.
– Дозорное звено, вашбродь, все на месте! – выкрикнул из головы строя капрал Лужин.
– Тыловая группа, в строю двое, ваше благородие, все остальные на подготовке к ужину, – отрапортовал командир тыловой группы Ёлкин.
Отсутствующих в роте не было, из увольнительных к месту расположения все возвратились вовремя и без замечаний, и командир егерей вздохнул с облегчением. В последнее время в Бухаресте было много лишней суеты. В армейскую ставку зачастило высокое начальство аж из самой столицы. Прибыло и продолжало прибывать немало офицеров из петербургских гвардейских полков, сановников и прочих всяких там титулованных особ. Российская империя готовилась поставить точку в этой затянувшейся кровавой войне, и следующий 1774 год непременно должен был стать победным. Это подсознательно чувствовали все, от рядового пехотинца и до генерала. А уж у «столичных» на это дело нюх был всегда особый! Ведь там, где светит виктория, – там обязательно будут ордена, чины и большие премиальные, и там будет возможность выделиться, блеснуть в глазах высоких сиятельных особ, а возможно, что даже и перед самой императрицей. Вот и фланировали сейчас высокие господа в центральных районах большого, чужого города, скучая и томясь без дела. А тут на́ тебе, простой солдатик идёт в своей егерской шинельке.
– Да как ты честь отдаёшь, мерзавец?! Почему сапоги у тебя не почищены и на штанах брызги от грязи?! Что за хвосты такие на картузе и почему букли, зараза, не накрутил! А коса у тебя отчего плохо напудрена?!
Да мало ли до чего может придраться какой-нибудь заезжий ротмистр или, скажем, полковник, тем более под играющую в его крови черешневую палинку, сливовую цуйку или даже благородное французское, выкушанное в местной ресторации.
Но в этот раз пронесло, воскресный день тревог и волнений не принёс, и капитан-поручик Егоров приготовился распускать своё подразделение для принятия пищи.
– Рота, со вторника все построения на улице перед тем домом, где лежит наш раненый Афанасий! Леонид, пробей сигнал «к столу»! – Алексей кивнул барабанщику, и над городскими предместьями раздалась дробь барабанного боя. – Рота, для принятия пищи разойдись!