2

Такова предыстория. Дальше начинается собственно история.

Оля была аспиранткой на кафедре металлогении в Горном институте, хотя к лицу ей больше бы пошли гуманитарные дисциплины. Что-нибудь вроде скандинавской филологии. Вероятно, кочевое детство и определило впоследствии выбор профессии: ведь геолог, в сущности, тот же номад, только сделанный из вторсырья, восстановленный, что ли. С нукером Чингисхана геолог соотносится примерно как белуха с белугой, поскольку он, как и прочие киты/дельфины, определенным образом вернулся в исходную стихию жизни с уже обретенной суши. Оттого теперь приходится периодически всплывать за глотком атмосферного кислорода. Впрочем, Оля все-таки вела по преимуществу оседлый образ жизни и не торопясь писала кандидатскую (что-то о докембрийских комплексах Балтийского щита по результатам сверхглубокого бурения), так что урочное время проводила не в поле, а в библиотеке или институтской лаборатории, где мудрила над колбасками керна. Ну а неурочное… На него претендовал я.

Мы познакомились 4 апреля 2010-го, на Пасху. Тогда мне довелось попасть в случайную компанию – заехал к одному не очень близкому приятелю-медику за баночкой эфира (я занимаюсь тем, что составляю на продажу коллекции жесткокрылых и художественные композиции из них же – работа по сбору материала сезонная, лучше подготовить все заранее) и напоролся на застолье. Гостей было человек восемь, все сидели в комнате, увешанной тяжелыми вялыми коврами, как в утробе шемаханской сакли, и я никого, кроме хозяина, практически не знал.

Ее я заметил сразу (отнюдь не из-за озорно горевшей под ключицей змейки, хотя из-за нее, пожалуй, тоже) и, помню, удивился, что она, явно находясь в приятельской компании, была при этом решительно ничья. На столе среди ломтей кулича, бутылок вина и скоромных закусок стояли два блюда с крашенками и писанками, так что вскоре гости, как водится, стали биться. На своем краю стола победил я, на другом – она. Мы сошлись, и она, коварно скосив удар, тюкнула носиком своего яйца моему отчасти вбок. Разумеется, мое хрустнуло. Я не обиделся, но мстительно подумал, что по повадкам она похожа на тургеневскую девушку, год отработавшую на панели. Стоит ли говорить, что я ошибся? Она скорее походила на тех невиданных райских птиц, которые питаются нектаром и росой, всю жизнь проводят в воздухе и даже не имеют ног, из-за чего самке приходится высиживать потомство на спине самца. Да и умирать они улетают на третье небо, откуда на землю не осыпаются перья.

Вообще часто так выходит, что людей поначалу принимают не за тех, кем они являются в действительности, а за тех, кого они в себе сами видят. Бывает, люди думают о себе хуже, чем следует, и это неприятно, пока не поймешь, что они – а вслед за ними и ты – ошибаются. Бывает, люди без ясного основания видят себя в лучшем свете, и это подчас тоже сбивает с толку. Обычная история. Скажем, вы встречаетесь с человеком, в котором сто двадцать килограммов живого веса, но если он этого не замечает, если ему все равно, то и вам плевать. Может, в нем все сто сорок – вам-то что?

В тот день мы с Олей только невинно похристосовались, однако я попросил номер ее трубки, и она без колебаний мне его дала. Назавтра мы до полуночи таскались по разным клубам и кафешкам, пили коньяк, угощали друг друга изысканными беседами, делились вкусами и со значением смотрели друг другу в глаза. А после третьей встречи мы уже были полноценными любовниками – с тех пор я ношу на теле ее легкий чистый запах, а во рту – вкус ее мерцающей помады, которой, видно, обречен питаться, пока у женщин существуют губы.

3

Стоял август, канун Медового Спаса, когда мы с Олей, сидя на Большой Конюшенной под зеленым зонтом с ламбрекенами, пили «Утреннюю росу», разведенную грейпфрутовым соком. За день до того мы вернулись с Череменецкого озера, где все выходные в теплой компании провели на даче моего приятеля, до того барственного, что, когда он приезжал в деревню, на колени падали даже коровы. Там между купанием, шашлыками и копчением загодя отловленной на Мальцевском рынке форели я поймал двух жужелиц-гортенсисов, фрачника и черного елового дровосека, такого здорового и усатого, что он едва уместился в пустой сигаретной пачке, где неугомонно шуршал и поскрипывал, пока я наконец не уморил его добытым еще на Пасху эфиром. Так вот, мы сидели за уличным столиком на Большой Конюшенной и ждали одного типа, для которого Оля состряпала какую-то научную халтуру.

Никогда прежде ни этого, ни кого-либо другого из ее заказчиков я не видел – не очень-то хотелось, – но тут так вышло, что из-за поездки на Череменецкое озеро Оля не сдала работу в срок, и теперь, имея повод для чувства небольшой вины, не могла отказаться от встречи, хотя мы собирались с ней проведать в Приморском парке гастролирующий китайский инсектарий.

Вскоре рядом с моей потрепанной «десяткой» припарковалась новая «тойота», похожая на мокрую оливку, поскольку даже стекла у нее были тонированы под цвет полированного кузова – последний писк желтой инженерной мысли, – из выхлопной трубы этой штуки, кажется, пахло духами. Почти беззвучно, словно книга, открылась и закрылась дверь «тойоты», и к нашему столику направился бородатый кекс, отдаленно напоминающий Карла I с портрета Ван Дейка и всех рембрандтовских ночных дозорных сразу (фасонистая эспаньолка и разлетающиеся в стороны усы). При этом он был в темных очках, шортах и оранжевой футболке с жирной надписью «Другой». На лице его блуждала рассеянная улыбка; благодаря породистому худощавому сложению и легкости движений он явно выглядел моложе своих лет.

Эспаньолка поздоровался с Олей и протянул руку мне.

– Сергей Анатольевич, – представился он и снял очки.

– Евграф, – сказал я и зачем-то добавил: – Евграф Мальчик.

– Как же, как же, – сказал он. – Знакомый номер.

Я пожал ему руку, заглянул в глаза и разом смешался.

Ничего как будто не произошло, но я вдруг сбился с толку подчистую. Так уже случалось прежде. Скажем, когда я в детстве пробовал решить логическую тарабарщину про птичников. Попробуйте сами. В некотором царстве, в некотором государстве живут семь любителей птиц. И фамилии у них тоже птичьи. Причем каждый из них – «тезка» птицы, которой владеет один из его приятелей. У троих птичников живут птицы, которые темнее, чем пернатые «тезки» их хозяев. «Тезка» птицы, которая живет у Воронова, женат. Голубев и Канарейкин – единственные холостяки из всей честной компании. Хозяин грача женат на сестре жены Чайкина. Невеста хозяина ворона очень не любит птицу, с которой возится ее жених. «Тезка» птицы, которая живет у Грачева, – хозяин канарейки. Птица, которая приходится «тезкой» владельцу попугая, принадлежит «тезке» той птицы, которой владеет Воронов. При этом у голубя и попугая оперение светлое. Вопрос: кому принадлежит скворец?

Словом, так случалось, когда я на ходу врезался в полный бред. Когда и вправду немудрено смешаться. Я его узнал. Сразу и без колебаний. Хотя понятия не имел: как такое может быть? Собьешься с толку поневоле.

Как отметил Конрад Лоренц, обычно, оказавшись в замешательстве, в ситуации внутреннего противоречия, человек, подобно другим зверюшкам, находит облегчение в каком-нибудь нейтральном действии, в совершении чего-то такого, что не имеет отношения ни к одному из борющихся в нем двойственных мотивов, но, напротив, позволяет продемонстрировать свое безучастие к их противоборству. На языке науки это называется смещенным действием, а на человеческом языке – жестом смущения. Большинство моих знакомых в случае замешательства, в ситуации любого душевного конфликта делают одно и то же – достают сигареты и щелкают зажигалкой.

Я закурил и отхлебнул из стакана «Утреннюю росу» с грейпфрутовым соком.

Оля тем временем раскладывала на столе какие-то бумаги и кратко комментировала их содержание. Там были мудреные схемы, геологические колонки и просто текстовые распечатки в формате нумерованных списков – короче, самая что ни на есть ученая лабуда. Что тут могло его заинтересовать?

– А что, – подкупающе улыбнулся четырнадцатилетний покойник, – золотоносного оливинового пояса, к которому прожег дыру инженер Гарин, действительно нет?

– Как и волшебной дверцы в каморке папы Карло. – Оля вернула собеседнику невинную улыбку.

Надо сказать, она отлично владела техникой беззащитного взгляда – бывает, спросит: «Нет ли у тебя лимона к чаю?» – и так посмотрит, что сердце замирает от нежности и умиления. Очень сильное оружие. По счастью, она им пользовалась не сознательно, а интуитивно, что значительно повышало его поражающую силу – хотелось тут же Олю погладить и прижать к груди, и вместе с тем сама мысль об этом выглядела святотатством.

Порой, после опустошающих приступов пресыщенности (хотя ничем особенно, казалось бы, по жизни не злоупотребляешь), когда срываешься с объезженной лошадки на карусели ежедневной тщеты, остро хочется такого влечения, которое нельзя осуществить ни одним из опробованных доселе способов – ни телесным, ни интеллектуальным, никаким. Возможно, в этом желании есть что-то близкое к религиозному чувству, но что мы, такие маленькие, можем знать об этом? Иногда мне кажется, что в образе Оли я подобное влечение обрел.

– Выходит, никаких… ммм… интригующих сведений о залежах драгметаллов в недрах сверхглубокое бурение не дало?

– Почему же – дало. – Оля, пролистав бумаги, выдернула нужную страницу. – Вот, пожалуйста… В Кольской скважине на глубине от девяти с половиной до десяти с половиной километров неожиданно была обнаружена золото-серебряная минерализация трещинных структур. Золотого оруденения такого содержания в этом районе никто не ожидал. Однако о промышленной разработке в данном случае говорить не приходится – рентабельность добычи с таких глубин золотоносной породы, да и любых других уникальных рудных ископаемых очень проблематична. Чтобы это предприятие стало коммерчески целесообразным, надо использовать какие-то новые, неизвестные сейчас технологии.

Слышать от глазастой стрекозы лютки столь причудливые речи мне прежде не доводилось. Поэтому, наверно, в моем сознании они с ее обличием не вязались, как не вяжется мороженое с вполне, казалось бы, полезной штукой – чесноком. Впрочем, я в тот момент был увлечен другим – исследовал украдкой Эспаньолку.

– А если бы вдруг напоролись на жилу чистого золота? Толстую, метров в десять? Или в сто?

– Таких не бывает. – Оля, со всей убежденностью специалиста по металлогении, снисходительно улыбнулась.

– Это приговор? – не унимался покойник. – Если, скажем, на глубине четырнадцати километров такая жила будет обнаружена, горняки рассмеются?

На столе лежала моя пачка сигарет; Оля поставила ее стоймя и наподдала пальчиком. Что-то в вопросе Эспаньолки все-таки ее смутило.

– Нет, это не приговор, – задумчиво созналась лютка. – Опыт сверхглубокого бурения практически всегда показывает расхождение реального и проектного разрезов уже с глубины двух-трех километров. Если честно, все давно привыкли, что полученные из сверхглубоких скважин материалы всякий раз становятся своего рода вызовом, поскольку свидетельствуют о нашем глубоком незнании состава и строения земной коры, не говоря уже о процессах, в ней происходящих. В разрезе той же Кольской скважины, к примеру, на глубине семи километров вместо предполагаемого базальтового слоя вскрыли гранитно-гнейсовый.

– Спасибо, – как-то сразу оживился и повеселел заказчик. – Значит, здесь можно вкручивать как хочешь. Даже поперек резьбы. Я это и хотел узнать. – Он поиграл в руках очками. – А говорят еще, из Кольской скважины на проходе двенадцатого километра вылетел огненный дух из породы ифритов, покружил вокруг, потом взял курс на Москву и сгинул.

– Я слышала об этом, – рассмеялась Оля. – Думаю, это такой самобытный сверхглубокий фольклор.

На торцевой стене дома, смотрящей на финскую церковь, две спутниковые антенны были направлены радикально вниз. Должно быть, ловили новости из преисподней.

– Скажите, Сергей Анатольевич, – я раздавил, как вредную и злую тварь, в пепельнице сигарету, – вам никто не говорил, что вы похожи…

– На Карла Первого с холста Ван Дейка? – Он, видно, что-то уловил в моем взгляде, поэтому еще в полете ловко упредил и мигом перенацелил мой вопрос. – Говорили. Но я другой. – И Курёхин выпятил оранжевую грудь, на которой был жирно начертан титр к этому кадру.