Посвящается Питеру и Пегги Маклауд
Смерть, скорей прилетай, прилетай —
Кипарисами гроб мой обвит!
Жизнь, скорей улетай, улетай —
Я красавицей гордой убит!
Плющом украсьте саван мой,
Посмертный мой венец!
Никто с любовью такой
Не встретит свой конец[1].
– Элинор Катарина Карлайл, вам предъявляется официальное обвинение в убийстве Мэри Джеррард двадцать седьмого июля прошлого года. Признаете ли вы себя виновной?
Элинор Карлайл стояла очень прямо, с гордо поднятой головой. Изящная головка с хорошо вылепленными чертами лица. Ярко-синие глаза, черные волосы. Брови выщипаны в едва заметные тонкие линии.
В помещении повисла тишина. Казалось, ее можно было пощупать руками.
Внезапно сэр Эдвин Балмер, ее защитник, почувствовал тревогу.
«Боже, неужели признается… Неужели она сломалась?» – подумал он.
Наконец губы Элинор Карлайл дрогнули.
– Не признаю, – произнесла она.
Защитник, откинувшись на спинку кресла, провел носовым платком по лбу, понимая, насколько близки они были к провалу.
Сэр Сэмюель Аттенбери был уже на ногах и представлял свое видение дела суду Короны[2].
– Ваша честь, уважаемые господа присяжные, позвольте напомнить вам, что Мэри Джеррард умерла двадцать седьмого июля в три часа пополудни в Хантербери, что в Мэйденсфорде…
Его звучный голос звучал успокаивающе, он почти убаюкал Элинор. Та улавливала лишь отдельные фразы из этого простого и лаконичного повествования.
– …дело представляется простым и абсолютно понятным…
– …Обязанностью суда Короны… является определить мотив и способ…
– …Как видно из вышеизложенного, ни у кого, кроме обвиняемой, не было никаких причин убивать несчастную девушку Мэри Джеррард. Молодую, очаровательную – любимицу окружающих, – не имевшую, можно сказать, ни единого врага.
«Мэри, Мэри Джеррард! Каким далеким кажется теперь все случившееся… И каким нереальным…»
– …ваши усилия в основном будут направлены на выяснение следующих вопросов. Первое: какие возможности были у обвиняемой, чтобы использовать яд? И второе: какие у нее для этого были мотивы?
– Мой долг предоставить свидетелей, которые помогут вам принять правильное решение относительно вышеуказанных вопросов…
– …что касается отравления Мэри Джеррард, то я попытаюсь доказать вам, что ни у кого, за исключением обвиняемой, не было возможности совершить данное преступление…
Элинор казалось, что ее со всех сторон окружает плотная черная завеса. Отдельные слова как бы всплывали в этом тумане.
– …сэндвичи…
– …паштет с рыбой…
– …пустой дом…
Они пробивались сквозь мысли самой Элинор – как булавки сквозь толстую, поглощающую все звуки шаль.
Этот суд. Эти лица. Бесконечные ряды лиц! Среди них – лицо с пышными черными усами и проницательными глазами. Эркюль Пуаро, слегка склонив голову набок, задумчиво наблюдает за ней.
«Он пытается понять, почему именно я сделала это… Он пытается проникнуть в мои мысли, чтобы понять, что я думала и чувствовала… Чувствовала? Мимолетный шок… Лицо Родди – его милая, милая физиономия с длинноватым носом и чувственными губами… Родди! Всегда Родди – с того самого момента, как она себя помнит… с тех самых дней в Хантербери среди зарослей малины, возле муравейника и ручья. Родди – Родди – Родди…»
Другие лица! Сестра О’Брайен, со слегка приоткрытым ртом и с приподнятой головой, лицо покрыто веснушками. Сестра Хопкинс – чопорная и непримиримая. Лицо Питера Лорда – всегда такое доброе, понимающее, такое приносящее успокоение! Но сейчас оно выглядит – каким же оно выглядит сейчас – потерянным? Да – потерянным! На нем написано неприятие – неприятие всего происходящего. И это в то время, когда сама она – главная героиня происходящего – не имеет ничего против!
Она, спокойная и хладнокровная, сидит на скамье подсудимых, обвиняемая в убийстве. Она в суде.
Что-то произошло: плотная пелена тумана, окружавшая ее, истончилась – теперь это лишь легкая дымка. В суде!.. Эти люди…
Люди, подавшиеся вперед, с приоткрытыми ртами и полными любопытства глазами пристально рассматривают ее, Элинор, с жутким, омерзительным наслаждением, – внимательно прислушиваясь к тому ужасу, который этот высокий человек с еврейским носом неторопливо рассказывает о ней.
– Факты в этом деле чрезвычайно просты и не подлежат обсуждению. Я опишу их в нескольких словах. С самого начала…
«Начало… Когда же все это началось? – подумала Элинор. – В тот день, когда пришло это ужасное анонимное письмо! Это было началом всего…»
Анонимное письмо!
Элинор Карлайл рассматривала бумагу, которую держала в руках. Раньше ничего подобного она не получала. Впечатление было не из приятных. Плохо написанное, на дешевой бумаге, со множеством орфографических ошибок.
Хочу вас придупридить (говорилось в письме)
Я не называю никаких имен, но есть особа, которая обхаживает вашу тетушку и если вы не будити осторожной, то останитись нисчем. Девушки бывают хитрющими а старые леди тают, когда их обхаживаю и льстят им так что я хочу сказать вам лутше самой убидиться в том, что происходит – негоже вам и молодому жентльмену терять то, что вам принадлежит, а она очень хитрая и старая леди может в любой момент отдать концы.
Доброжелатель.
Элинор все еще рассматривала это послание, неприязненно сдвинув выщипанные брови, когда дверь распахнулась.
– Мистер Уэлман, – сообщила горничная, и в комнату вошел Родди.
Родди! Как и всегда, когда она видела Родди, Элинор ощутила легкое головокружение, приступ неожиданного физического удовольствия – эти чувства были посланы ей свыше и поэтому теперь воспринимались ею обыденно и без лишних эмоций. Потому что ей было абсолютно очевидно, что Родди, хотя он и любил ее, относился к ней совсем не так, как она к нему. Когда Элинор увидела его впервые, с ней что-то произошло – сердце сжалось так сильно, что ей стало почти больно. Смешно, что мужчина – обычный, да, ничем не примечательный молодой мужчина – может производить на кого-то подобное впечатление! Что от одного его вида мир вокруг начинает кружиться, а звуки его голоса вызывают желание – едва заметное – расплакаться… Вообще-то, любовь должна доставлять удовольствие, а не ранить своей глубиной…
Одно совершенно ясно: надо быть очень и очень осторожной, чтобы ненароком не выдать себя. Мужчины не любят преданности и обожания. Уж Родди-то точно.
Поэтому она беспечно поздоровалась:
– Привет, Родди.
– Привет, милая, – ответил Родди. – У тебя мрачный вид. Это что – счет?
Элинор покачала головой.
– Мне так показалось, – продолжил он. – Знаешь – середина лета, эльфы танцуют свои танцы, а счета требуют оплаты…
– Все гораздо хуже, – ответила Элинор. – Это анонимное письмо.
У Родди глаза полезли на лоб. Его подвижное лицо окаменело, и с него исчезло обычное насмешливое выражение.
– Нет! – резко произнес он; голос его был полон отвращения.
– Оно довольно неприятное. – Элинор сделала шаг к своему столу. – Наверное, мне лучше порвать его.
И она вполне могла это сделать – то есть почти сделала это, потому что трудно было представить себе нечто более несовместимое, чем Родди и анонимные письма. Она могла бы выбросить его и больше не вспоминать о нем. И он ее не остановил бы. Потому что его щепетильность во много раз превосходила его любопытство.
Но, повинуясь какому-то непреодолимому порыву, Элинор решила по-другому.
– Хотя, может быть, тебе лучше сначала прочесть его, – сказала она. – А потом мы его сожжем. Оно касается тетушки Лоры.
Родди удивленно поднял брови.
– Тетушки Лоры?
Он взял письмо, прочитал его и вернул. Теперь отвращение проявилось и в его лице.
– Да, – согласился Родди, – его точно нужно сжечь. До чего только не доходят люди!
– Как ты думаешь, это кто-то из слуг? – спросила Элинор.
– Наверное… – Родди помолчал. – Интересно, кто… кого они здесь имеют в виду?
– Полагаю, Мэри Джеррард, – задумчиво произнесла Элинор.
Он нахмурился, пытаясь вспомнить.
– Мэри Джеррард? А кто это?
– Дочь привратника. Может быть, ты помнишь ее еще ребенком? Тетушка Лора всегда испытывала к ней нежные чувства и принимала в ней участие. Она оплатила ее обучение в школе и кое-что еще – уроки игры на фортепиано, французского и так далее.
– А, ну да, теперь вспомнил: костлявый ребенок – сплошные ноги, руки и копна белокурых волос…
Элинор согласно кивнула.
– Ты, наверное, не видел ее с тех летних каникул, когда Ма и Па были за границей. Ты же не так часто, как я, приезжал в Хантербери, а последнее время она была au pair[3] в Германии, но, будучи детьми, мы, бывало, шумно играли вместе.
– И как она сейчас выглядит? – спросил Робби.
– Она превратилась в очень хорошенькую девушку, – ответила Элинор. – Благородные манеры и все такое. Благодаря ее образованию ты ни за что не подумаешь, что она – дочь старика Джеррарда.
– Что, превратилась в настоящую леди?
– Да. И, мне кажется, из-за этого чувствует себя в сторожке не совсем уютно. Ты же знаешь, что миссис Джеррард умерла несколько лет назад, а Мэри и ее отец не очень-то ладят друг с другом. Он вечно издевается над ее образованием и «утонченностью»…
– Люди иногда даже представить себе не могут, какой вред может в некоторых случаях нанести «образование». – В голосе Робби послышалось раздражение. – Очень часто вместо добра оно приносит зло!
– Насколько я понимаю, – продолжила свой рассказ Элинор, – Мэри много времени проводит в доме у тети. Я знаю, что после того, как с тетушкой Лорой приключился удар, она читает ей вслух.
– А почему этим не занимается сестра? – поинтересовался Родди.
Элинор улыбнулась.
– У сестры О’Брайен ирландский акцент, который слышен за километр. Не удивительно, что тетушка Лора отдает предпочтение Мэри.
Пару минут Родди нервно мерял комнату шагами.
– Знаешь, Элинор, мне кажется, нам пора посетить тетю, – сказал он наконец.
– Из-за этого?.. – В голосе Элинор слышалось отвращение.
– Нет, нет. Совсем не из-за этого. Хотя, черт побери, надо быть честным перед самим собой – ДА! Несмотря на всю мерзость этого письма, возможно, в нем есть доля правды. Я хочу сказать, что старушка очень больна…
– Да, Родди.
Он взглянул на нее со своей очаровательной улыбкой – как бы заранее признавая несовершенство человечества и смиряясь с ним – и закончил:
– А деньги действительно важны, Элинор, – и для тебя, и для меня.
Она быстро согласилась с этим.
– Конечно, важны.
– И не считай меня корыстным. – Родди говорил на полном серьезе. – Но, в конце концов, тетушка Лора сама бесчисленное количество раз повторяла, что мы – ее семья. Ты ее единственная племянница – дочь ее брата, а я племянник ее супруга. Она всегда давала нам понять, что после ее смерти все, что у нее есть, достанется одному из нас или, что более вероятно, нам обоим. И, должен сказать, сумма совсем не маленькая.
– Да, – задумчиво произнесла Элинор, – наверное.
– Содержание Хантербери требует денег. – Родди помолчал. – Наверное, дядя Генри был, как говорится, довольно состоятельным человеком, когда встретил твою тетю Лору. Но и она получила свои деньги по наследству. Они с твоим отцом должны были заиметь очень приличные суммы. Жаль, что твой отец пустился в спекуляции и потерял бо́льшую часть своего состояния…
– Бедный папа никогда не был бизнесменом, – со вздохом заметила Элинор. – Перед смертью все это его очень угнетало.
– Ну да, твоя тетушка Лора оказалась гораздо умнее. Она вышла замуж за дядю Генри, и они купили Хантербери, а не так давно она сказала мне, что всегда была успешной в своих инвестициях. Не потеряла практически ни на чем.
– Дядя Генри оставил ей все, не так ли?
Родди кивнул.
– Большая трагедия, что он умер так рано. А она никогда больше не вышла замуж. Навеки осталась ему верна. И к нам всегда относилась прекрасно. Со мной обращалась так, будто я ее племянник по крови. И когда я во что-то влипал, она меня вытаскивала. К счастью, это случалось не слишком часто.
– Ко мне она тоже всегда была очень щедра, – заметила Элинор с благодарностью.
Родди вновь кивнул.
– Тетушка Лора – молодчина, – сказал он. – Но знаешь, Элинор, может быть, сами того не осознавая, мы ведем довольно расточительный образ жизни, особенно принимая во внимание наши реальные доходы.
– Наверное, ты прав, – печально согласилась с ним Элинор. – Но вокруг все так дорого – одежда, косметика… Даже такая ерунда, как билеты в кино, коктейли и… граммофонные пластинки!
– Дорогая, – сказал молодой человек, – но ведь ты же у нас создана для роскоши. А не для того, чтобы прясть пряжу дни напролет…
– А как ты думаешь, Родди, мне стоит поискать работу?
Он покачал головой.
– Ты мне нравишься такая, какая есть, – утонченная, отстраненная и ироничная. Мне бы не хотелось, чтобы ты становилась серьезной. Я только хочу сказать, что, если б не тетушка Лора, тебе действительно пришлось бы работать на какой-нибудь скучной работе. То же самое можно сказать и про меня. Какая-то работа у меня есть. «Льюис и Хьюм» не требуют от меня сверхусилий. И меня это устраивает. Наличие такой работы позволяет мне сохранить чувство самоуважения, но будущее – заметь – не слишком волнует меня именно из-за моих ожиданий относительно тетушки Лоры.
– Послушать тебя, так мы похожи на каких-то пиявок, – заметила Элинор.
– Глупости! Нам дали понять, что в один прекрасный день у нас будут деньги, вот и всё. Естественно, что этот факт влияет на наше поведение.
Элинор задумалась.
– А тетушка Лора никогда не говорила, что она написала в завещании?
– Да это и не важно! – заявил Родди. – Скорее всего, она все разделила поровну. Но даже если это не так – если она оставила бо́льшую часть или даже все состояние тебе как ее кровной родственнице, – что ж, дорогая, я и в этом случае ничего не потеряю, потому что собираюсь на тебе жениться. А если старушка посчитает, что бо́льшая часть должна принадлежать мне, как представителю мужской половины семьи Уэлман, то тоже ничего, потому что ты выйдешь за меня замуж.
Тут Родди с любовью улыбнулся ей.
– Счастье, что мы любим друг друга, – продолжил он. – Ведь ты любишь меня? Да, Элинор?
– Да. – Ее ответ прозвучал холодно и почти чопорно.
– ДА! – передразнил ее Родди. – Ты просто восхитительна. Эти твои отчужденность и неприступность – настоящая la Princesse Lointaine[4]. Наверное, именно из-за этих качеств я тебя и полюбил.
– Неужели? – Элинор едва не задохнулась.
– Точно. – Робби нахмурился. – Некоторые женщины – они такие… черт, ну я не знаю… такие собственницы, такие… верные, как собаки, что их эмоции так и прут через край. Я это ненавижу. А с тобой никогда не знаю – никогда не уверен, в какой момент ты превратишься в холодную и отчужденную особу и скажешь, что передумала, – совершенно хладнокровно, даже не моргнув глазом! Ты – удивительное существо, Элинор. Как произведение искусства – вся такая… такая… законченная! Знаешь, – продолжил он, – мне кажется, что у нас будет прекрасная семья. Мы оба любим друг друга, но не слишком сильно. Мы хорошие друзья. У нас много общих интересов. Мы знаем друг друга от и до. У нас есть все преимущества родства, и при этом мы не являемся кровными родственниками. И я никогда не устану от тебя, потому что в тебе столько недосказанного… Хотя ты от меня вполне можешь устать. Я ведь парень совершенно обычный…
– Я не устану от тебя, Родди. Никогда. – Элинор покачала головой.
– Милая моя!.. – Он поцеловал ее. – Думаю, тетушка Лора прекрасно знает о наших с тобой отношениях, хотя мы еще не приезжали к ней после того, как обо всем договорились. Наверное, это повод заглянуть к ней?
– Да. Как раз накануне я думала…
– Что мы не бываем там так часто, как могли бы, – закончил за нее Родди. – Я об этом тоже думал. Когда у нее случился удар, мы посещали ее чуть ли не каждый уик-энд. А сейчас с нашего последнего визита прошло уже почти два месяца…
– Но ведь мы сразу же приехали бы, если б она нас позвала, – заметила Элинор.
– Ну конечно. И мы знаем, что ей нравится сестра О’Брайен и что за ней хорошо ухаживают. Но все равно мы немного распустились. И сейчас я имею в виду вовсе не деньги, а нормальные человеческие отношения.
– Я знаю. – Элинор кивнула.
– Так что это омерзительное письмо в конечном счете принесло нам какую-то пользу. Мы навестим тетю, чтобы защитить наши интересы и потому что мы любим старушку!
Робби чиркнул спичкой и поджег письмо, которое взял из рук Элинор.
– Интересно, кто же его все-таки написал, – сказал он. – И не потому, что это имеет какое-то значение… Это должен быть кто-то, кто «за нас», как мы говорили в детстве. И, возможно, это предупреждение совсем не лишнее. Мать Джима Партингтона отправилась на Ривьеру, там ее пользовал симпатичный молодой итальянский доктор, она влюбилась в него до чертиков и оставила ему все до последнего пенни. Джим с сестрой попытались опротестовать завещание, но не смогли.
– Тетушке Лоре нравится новый доктор, к которому перешла практика доктора Рэнсома, – сказала Элинор, – но не до такой же степени. И в любом случае в этом ужасном письме речь идет о девушке. Скорее всего, это Мэри.
– Съездим и посмотрим сами, – заключил Родди.
Сестра О’Брайен прошелестела из спальни миссис Уэлман в ванную комнату.
– Поставлю чайник, – сообщила она через плечо. – Уверена, сестра, что вы не откажетесь от чашечки чая на дорожку.
– От чая я никогда не отказываюсь, – с удовольствием заметила сестра Хопкинс. – Всегда говорила, дорогая, что нет в жизни ничего лучше чашки крепкого чая!
Наполняя чайник водой и зажигая газ, сестра О’Брайен продолжала говорить:
– У меня в этом шкафчике есть все необходимое – заварной чайник, чашки и сахар, а Эдна дважды в день приносит мне свежее молоко. Так что мне не приходится вечно звонить в звонок. Отличная газовая горелка – чайник закипает, не успеешь и глазом моргнуть.
Сестра О’Брайен была высокой рыжеволосой женщиной лет тридцати, со сверкающими белоснежными зубами, веснушчатым лицом и обаятельной улыбкой. Ее жизнерадостность и жизнелюбие делали ее любимицей пациентов. Сестра Хопкинс, участковая медсестра средних лет, которая появлялась каждое утро, чтобы помочь с туалетом старой леди и с уборкой в спальне, выглядела вполне по-домашнему. При этом у нее были быстрые и точные движения профессионала.
– В этом доме все очень хорошо продумано, – одобрительно заметила она.
В ответ сестра О’Брайен согласно кивнула:
– Да, иногда он кажется немного старомодным – нет центрального отопления, – но зато масса каминов, и все горничные очень услужливые – миссис Бишоп хорошо за ними приглядывает.
– Эти современные девицы, – сказала сестра Хопкинс, – они выводят меня из себя. Большинство из них не знают, чего хотят в этой жизни, и не в состоянии выполнить элементарную домашнюю работу.
– Мэри Джеррард – девушка хорошая, – заметила сестра О’Брайен. – Не представляю, что бы миссис Уэлман без нее делала. Вы заметили, как она теперь ее требует? Ну что ж, девица мила и, я бы сказала, смогла приспособиться к хозяйке.
– А мне Мэри жаль. Этот ее старик-отец делает все, чтобы испортить ей жизнь.
– Доброго слова не найдет, старый сквалыга, – согласилась О’Брайен. – А вот и чайник запел… Заварю, как только вода закипит.
Она приготовила и разлила по чашкам горячий и крепкий чай. Сестры устроились в комнате сестры О’Брайен, расположенной рядом со спальней миссис Уэлман.
– Приезжают мистер Уэлман и мисс Карлайл, – сообщила сестра О’Брайен. – Сегодня утром прислали телеграмму.
– Ах, вот в чем дело, моя дорогая, – сказала сестра Хопкинс. – То-то я смотрю, что старая леди чем-то взволнована… Они ведь уже давно не были, не так ли?
– Наверное, больше двух месяцев. Мистер Уэлман – такой приятный молодой джентльмен… Но очень надменный.
– Пару дней назад я видела ее фото в «Татлере»[5], – сменила тему сестра Хопкинс. – Они с подругой в Ньюмаркете…[6]
– Она – известный персонаж светской хроники, – согласилась сестра О’Брайен. – И всегда так хорошо одета… Вы считаете ее красивой, сестра?
– Трудно сказать, как выглядит девушка в действительности под этим слоем косметики. На мой вкус, так она и в подметки не годится Мэри Джеррард.
Сестра О’Брайен сжала губы и склонила голову набок.
– Может быть, вы и правы. Но Мэри не хватает стиля.
– Внешность – это не самое главное, – заметила сестра Хопкинс менторским тоном.
– Еще чашечку, сестра?
– Спасибо, сестра, не откажусь.
Взяв в руки чашки, над которыми поднимался пар, они слегка придвинулись друг к другу.
– Нынче ночью произошел странный случай, – начала сестра О’Брайен. – Как и всегда, в два часа ночи я зашла в спальню, чтобы устроить хозяйку поудобнее, и увидела, что она еще не спит. Но при этом, должно быть, видела какой-то сон наяву, потому что когда я вошла в комнату, то услышала: «Фотография. Мне нужна фотография».
Я сказала ей: «Ну конечно, миссис Уэлман, но, может быть, стоит подождать утра?» На это она ответила: «Нет, я хочу видеть ее сейчас». «Ну и где эта фотография? – спросила я. – Вы ведь говорите о фото мистера Родерика?» – «Родерика? – переспросила миссис Уэлман. – Нет, Льюиса». А потом попыталась сесть. Я подошла и приподняла ее; она достала ключи из той маленькой коробочки, которая стоит возле ее кровати, и велела мне открыть второй ящик высокого комода, где, как ей и полагалось, лежала большая фотография в серебряной рамке.
Это было фото такого симпатичного молодого человека… А в углу было написано «Льюис». Конечно, фото было старинное, сделанное много лет назад. Я принесла его ей, и она долго смотрела на него. А потом пробормотала только: «Льюис, Льюис…» Вздохнула и отдала фото мне, велев убрать его назад в ящик. А когда я повернулась к ней – вы не поверите, – она уже спала, как младенец.
– Вы думаете, это был ее муж? – уточнила сестра Хопкинс.
– Конечно, нет! – ответила сестра О’Брайен. – Утром я этак небрежно поинтересовалась у миссис Бишоп, как звали усопшего мистера Уэлмана, и она сказала, что его имя – Генри.
Женщины обменялись взглядами. У сестры Хопкинс был длинный нос, кончик которого слегка дрогнул от предвкушения.
– Льюис… Льюис… Интересно, – задумчиво произнесла она. – Не помню, чтобы слышала это имя в этих местах.
– Но ведь все происходило много лет назад, – напомнила ей О’Брайен.
– Конечно, это понятно. А я здесь всего пару лет. Мне вот что интересно…
– Очень симпатичный мужчина, – повторила сестра О’Брайен. – Похож на офицера-кавалериста.
Сестра Хопкинс сделала глоток.
– Очень интересно, – сказала она.
– Может быть, они любили друг друга с детства, а жестокий отец разлучил их… – В голосе сестры О’Брайен прозвучали романтические нотки.
– А может быть, его убили на войне… – предположила сестра Хопкинс с глубоким вздохом.
Когда сестра Хопкинс, приятно возбужденная чаем и романтическими рассуждениями, уже собралась было уходить, ее перехватила Мэри Джеррард.
– Сестра, можно я провожу вас до деревни?
– Конечно, Мэри, дорогая.
– Я должна поговорить с вами, – сказала запыхавшаяся девушка. – Меня все так беспокоит…
Пожилая женщина окинула ее дружелюбным взглядом.
В двадцать один год Мэри была очаровательным существом, чем-то неуловимо похожим на дикую розу: длинная изящная шея, светло-золотистые волосы, естественными волнами обрамляющие изящную головку, и глаза глубокого синего цвета.
– В чем дело? – поинтересовалась сестра Хопкинс.
– Все дело в том, что время уходит, а я так ничего и не делаю!
– Еще успеете потрудиться, – сухо заметила сестра Хопкинс.
– Возможно, но все это так меня тревожит… Миссис Уэлман была чрезвычайно добра и дала мне дорогое образование. А теперь я чувствую, что мне пора самой начинать зарабатывать на жизнь. Мне надо учиться какой-то профессии.
Сестра Хопкинс сочувственно кивнула.
– Если я этого не сделаю, то все окажется впустую. Я попыталась объяснить то, что чувствую, миссис Уэлман, но – как это все сложно! – кажется, она меня не понимает. Все время повторяет, что у меня масса времени.
– Не забывайте, что она больна, – заметила сестра Хопкинс.
Мэри покраснела от стыда.
– Знаю. Наверное, мне вообще не стоит ее беспокоить. Но меня это тревожит, да и отец ведет себя так мерзко! Постоянно издевается, что я стала светской дамой… Но главное – я сама не хочу сидеть без дела!
– Я это знаю.
– Вся проблема в том, что обучение профессии – это штука в большинстве случаев недешевая. Сейчас я хорошо знаю немецкий и могла бы как-то это использовать. Но мне кажется, что в действительности я хочу стать медицинской сестрой. Мне нравится ухаживать за больными.
– Не забывайте, что для этого надо быть сильной, как ломовая лошадь. – В словах сестры Хопкинс не было и намека на романтизм.
– А я сильная! И мне правда нравится ухаживать за больными. Сестра мамы, та, что в Новой Зеландии, была медсестрой. Понимаете, мне кажется, что это у меня в крови.
– А что насчет массажа? – предложила сестра Хопкинс. – Или, может быть, «Норленд»?[7] Вы же любите детей. А массаж тоже может принести неплохие деньги.
– Но такая подготовка дорого стоит, нет? – В голосе Мэри слышалось сомнение. – Я надеялась… хотя с моей стороны это, наверное, звучит по-свински… она и так очень много сделала для меня…
– Вы сейчас о миссис Уэлман? Глупости. На мой взгляд, это ее долг. Она ведь дала вам роскошное, но практически бесполезное образование. А учить вам не хочется?
– У меня на это мозгов не хватит.
– Мозги мозгам рознь, – заметила сестра Хопкинс. – Если хотите моего совета, Мэри, то сейчас вам надо успокоиться. По-моему, как я уже сказала, миссис Уэлман должна помочь вам научиться зарабатывать на жизнь. И я не сомневаюсь, что она хочет это сделать. Но все дело в том, что она к вам очень привязана и не хочет вас потерять.
– Вот как! – Мэри открыла рот от удивления. – Вы действительно так думаете?
– Я в этом ни минуты не сомневаюсь. Бедняжка сейчас практически беспомощна. Одна сторона у нее парализована, и никто или ничто ее не радует. Для нее очень важно иметь рядом с собой такое хорошенькое юное личико, как ваше. Вы умеете прекрасно держаться в комнате больного.
– Если вы действительно так думаете… – негромко сказала Мэри, – то это меняет дело. Милая, милая миссис Уэлман, я так ее люблю! Она всегда была так добра ко мне… Для нее я готова на все!
– Самое лучшее, что вы можете сейчас сделать, – сухо заметила сестра Хопкинс, – это остаться с ней и прекратить дергаться. Все это ненадолго.
– Вы хотите сказать… – Глаза девушки расширились от ужаса.
Районная сестра кивнула.
– Миссис Уэлман – настоящий боец, но долго она не протянет. Будет второй удар, а за ним и третий. Мне это все слишком знакомо. Так что наберитесь терпения, дорогая. Если вы сможете скрасить последние дни старой леди, то сделаете гораздо больше, чем многие другие. А потом у вас будет время на все остальное.
– Вы очень добры, – сказала Мэри.
– А вот и ваш отец появился из сторожки – и, кажется, день у него сегодня не задался…
Они как раз подходили к большим железным воротам. На крыльце сторожки старик со скрюченной спиной с великими мучениями пытался спуститься на две ступеньки.
– Доброе утро, мистер Джеррард, – весело поздоровалась с ним сестра Хопкинс.
– Черт! – раздраженно бросил ей в ответ Эфраим Джеррард.
– Прекрасная сегодня погода, – не сдавалась сестра.
– Для вас – может быть, – сварливо ответил старый Джеррард. – Но точно не для меня. Это чертово люмбаго меня убивает.
– Это все потому, что прошлая неделя была сырой, – объяснила сестра Хопкинс все с тем же оптимизмом. – А нынешняя сухая погода очень скоро вас вылечит.
Ее профессиональная жизнерадостность, казалось, раздражала старика.
– Эх, сестры, сестры… все вы одинаковы, – сказал он с неприятной интонацией. – Проблемы других людей вас только радуют. Вам на них наплевать! А тут еще Мэри все время говорит о том, что хочет стать медсестрой. А я-то думал, что она мечтает о чем-то большем – со всеми ее французскими, немецкими, роялями и прочим, чему она научилась в школе и за границей…
– Я буду вполне довольна, если стану медсестрой в больнице, – резко прервала его Мэри.
– Ну да, а еще больше ты будешь довольна, если тебе вообще ничего не придется делать, да? Будешь просто выпендриваться с этими своими манерами, фиоритурами и видом великосветской бездельницы. Тебе бы только лениться, девочка моя!
На глаза Мэри навернулись слезы, и она запротестовала:
– Это неправда, папа. Ты не имеешь права так говорить!
Сестра Хопкинс решительно вмешалась, стараясь перевести все в шутку:
– Что-то мы сегодня не совпали с погодой… Вы же совсем не это хотели сказать, Джеррард. Мэри – хорошая девочка и хорошая дочь.
На лице Джеррарда, когда он взглянул на дочь, читалась практически ничем не прикрытая враждебность.
– Она мне теперь не дочь – с этим ее французским, историей и жеманными манерами. Тьфу!
Повернувшись, он исчез в сторожке.
– Вот видите, сестра, как все это сложно, правда? – сказала Мэри со слезами на глазах. – Он не слушает никаких доводов. И никогда не любил меня, даже когда я была маленькой девочкой. Ма вечно меня от него защищала.
– Ну ладно, ладно, не расстраивайтесь, – мягко успокоила ее сестра Хопкинс. – Эти испытания посланы нам Всевышним… Боже, мне уже пора! Ну и утречко…
Провожая взглядом ее быстро удаляющуюся фигуру, Мэри Джеррард с грустью размышляла о том, что в мире нет людей, которые могли бы действительно чем-то ей помочь. Вот и сестра Хопкинс, при всей ее доброте, может произнести лишь обычный набор банальностей, выдавая их за что-то новенькое…
«Что же мне делать?» – горько подумала девушка.