Sarah Waters
FINGERSMITH
Copyright © 2002 by Sarah Waters
All rights reserved
© Н. Усова, перевод, 2018
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018
Издательство ИНОСТРАНКА®
Салли О.-Дж. посвящается
Автор выражает признательность:
Ленни Гудингсу, Джули Гроу, Джудит Марри, Маркусу Хоффману, Бриджет Иббз, Кэролайн Хэллидей, Лоре Гоуинг, Кейт Тейлор, Джоанне Калогерас, Джудит Беннетт, Синтии Херрап, Хирьяни Химоне и Веронике Раго.
Звали меня тогда Сьюзен Триндер, или просто Сью. Я точно знаю, в каком году родилась, но долгое время понятия не имела, в какой день, и потому привыкла считать днем своего рождения Рождество. Я сирота. Моя мать умерла. Я никогда не видела ее и совсем не помню. И если говорить о родственных чувствах, то матерью мне скорее была миссис Саксби, а вместо отца – мистер Иббз, державший слесарную мастерскую на Лэнт-стрит, в Боро[1], недалеко от Темзы.
Помню день, когда я впервые всерьез задумалась о том, что за мир меня окружает и какое место в нем отводится мне.
Была у нас девочка по имени Флора, она давала миссис Саксби пенни за то, чтобы я попрошайничала вместе с ней на представлении. Меня вообще часто брали с собой попрошайничать – в детстве у меня были очень светлые волосы, Флора и сама была белокурой, и я вполне могла сойти за ее сестрицу. Театр, куда она меня повела в тот вечер, о котором идет речь, назывался «Цирк Святого Георгия»[2]. Шла пьеса «Оливер Твист». Вспоминаю о ней как о кошмарном сне. Как сейчас вижу уступы галерки, обрывающиеся в пустоту. Пьяную тетку – она вдруг вцепилась сзади в тесемки моего платья. Помню мерцание огней, сцену, залитую зловещим тусклым светом, и завывания актеров, и визг публики. Был там один герой в рыжем парике и с рыжими усами, так я решила, что он переодетая обезьяна, до того он выделывался. Еще там была мерзкая рычащая псина с красными глазами, но хуже их всех, вместе взятых, был хозяин псины – Билл Сайкс, сутенер. Когда он стукнул бедняжку Нэнси дубинкой, все в нашем ряду повскакивали с мест. На сцену швырнули ботинок. Какая-то женщина рядом со мной не выдержала и заорала:
– Ах ты, зверюга! Гад ползучий! Да ты и мизинца ее не стоишь, подлец!
Не знаю отчего: оттого ли, что все разом поднялись, рискуя обрушить галерку, или оттого, что тетки подняли визг, а Нэнси, мертвенно-бледная, упала к ногам Билла Сайкса и больше не шевелилась, только я вдруг почему-то жутко испугалась. Мне показалось, что всех нас теперь убьют. Я зарыдала, и Флора никак не могла меня успокоить. А когда вопившая рядом женщина вдруг повернулась ко мне и растянула рот в улыбке, я зашлась пуще прежнего. Тут и Флора заревела – ей ведь было лет двенадцать-тринадцать, не больше. Она отвела меня домой, и миссис Саксби влепила ей пощечину.
– Ну и к чему ты потащила ее на такое непотребство? – возмутилась она. – Усадила бы по-тихому на лестнице. Не для того я отпускаю с вами моих деточек, чтобы потом их приводили ко мне в таком виде, – глянь, аж вся посинела от крика, бедная. Тоже мне, игрушку нашла!
Она усадила меня к себе на колени, и я снова расплакалась.
– Ну хватит, хватит, птичка моя, – сказала она.
Флора стояла перед ней молча и все наматывала на палец длинную прядь волос, прикрывала пунцовую щеку. Миссис Саксби была страшна в гневе. Она смотрела на Флору, топала по ковру ногой в домашней туфле, покачиваясь в кресле-качалке – это было допотопное скрипучее деревянное кресло, в которое никто не смел садиться, кроме нее, – и гладила меня по спине своей большой грубой рукой. Меня же всю трясло от рыданий. И вдруг…
– Знаю я твои штучки, – тихо произнесла она. Она и впрямь про всех все знала. – Что там у тебя? Пара утиралок, так? Пара утиралок и дамский кошелек?
Флора закусила прядь волос.
– Кошелек, – призналась она после короткой заминки. – И склянка духов.
– Покажи! – Миссис Саксби требовательно протянула ладонь.
Флора насупилась, но послушно сунула руку в прореху у пояса юбки и порылась там. Можете представить мое удивление, когда прореха оказалась вовсе не прорехой – в этом месте к платью был пришит потайной шелковый кармашек. Она вынула из него черный матерчатый кошелек и склянку с пробкой на серебряной цепочке. В кошельке оказалось три пенса и еще половинка мускатного ореха. Видать, все это Флора стащила у той подвыпившей тетки, что хватала меня за платье.
Когда откупорили склянку, запахло розами. Миссис Саксби понюхала.
– Не густо, – сказала она. – Разве это улов?
– Я бы еще нашарила, – Флора покосилась на меня, – если бы она не верещала.
Миссис Саксби качнулась вперед и влепила ей новую пощечину.
– Если бы я знала, что у тебя на уме, ты бы вообще осталась ни с чем. Так вот, послушай внимательно: хочешь жулить – бери любого другого ребенка. Только не Сью. Поняла меня?
Флора набычилась, но кивнула: мол, поняла. Тогда миссис Саксби продолжала:
– Хорошо. А теперь бери и спрячь как следует, не то нажалуюсь твоей матери, что ты гуляла с джентльменами.
Потом она уложила меня в свою постель – потерла ладонями простыню, чтобы согреть ее, подула на мои пальцы, чтобы согреть меня. Из всех своих воспитанников только со мной она так возилась, больше ни с кем.
– Ну как, Сью, теперь не боишься?
Но я боялась и честно в этом призналась. Сказала, что боюсь дядьки из спектакля, что он меня отыщет и стукнет своей дубинкой. Она ответила, что знает этого дядьку: он только притворяется.
– Это был Билл Сайкс, да? Он же из Клеркенвелла[3], – добавила она. – Он в Боро и носа не кажет. Боится нашенских парней – еще накостыляют.
Я сказала на это:
– Но, миссис Саксби! Вы даже не представляете, что он сделал с бедняжкой Нэнси! Как стукнет дубинкой – и убил!
– Убил? – удивилась она. – Кого? Нэнси? Да я час назад ее видела. У нее только синяк под глазом. Она волосы зачесала на лицо, кудряшками прикрыла, со стороны можно подумать, он ее и пальцем не тронул.
– А вдруг он опять ее побьет? – спросила я.
Она ответила на это, что Нэнси в конце концов одумалась и навсегда ушла от Билла Сайкса, что она встретила симпатичного молодого человека из Уоппинга и тот устроил ее в лавочку торговать табаком и леденцами на палочке.
Она отвела ото лба мои длинные волосы и расправила их по подушке. Как я уже говорила, волосы у меня были тогда очень светлые (правда, когда я подросла, они потемнели до каштанового), и миссис Саксби мыла их с уксусом и расчесывала до блеска. Теперь же она пригладила их и, взяв одну прядь, поднесла к губам. И сказала:
– Если только Флора опять попытается сманить тебя на воровство – сразу говори мне, обещаешь?
Я пообещала.
– Вот и умница, – сказала она.
И ушла. Она унесла с собой свечу, но в двери оставила щелку, а занавеска на окне была из тюля, и в комнату проникал свет уличных фонарей. Так что было не очень темно, да и не сказать чтобы тихо. Этажом выше находилось несколько комнат, где время от времени собирались какие-то парни и девчонки: они смеялись и громко топали, бросали монеты, а то и вовсе плясали. В комнате рядом, за стенкой, жила сестра мистера Иббза. Она не вставала. Ей часто снились кошмары, и тогда она просыпалась и начинала пронзительно визжать. А по всему дому, уложенные в колыбельки валетом, как шпроты, лежали младенцы миссис Саксби. По ночам они в любую минуту могли поднять крик от малейшего шума. Тогда миссис Саксби обходила их с бутылкой джина и вливала каждому в ротик по капле, слышно было, как серебряная ложечка позвякивает о стекло.
Но в эту ночь комнаты наверху, похоже, были пусты, да и сестра мистера Иббза не вскрикивала, и, вероятно, оттого, что в доме было так тихо, младенцы спали спокойно. Привыкшая засыпать под шум и гвалт, теперь я никак не могла заснуть. Все представляла злющего Билла Сайкса и мертвую Нэнси, лежащую у его ног. Откуда-то из соседнего дома донеслась грубая мужицкая брань. Потом церковные часы отмерили час – и таким странным казался их перезвон, заглушаемый порывами ветра. Я вспомнила о Флоре: интересно, болит у нее щека или уже прошла? Потом подумала: а где находится этот Клеркенвелл, близко или далеко отсюда, и как скоро может добраться до нас дядька с дубинкой?
У меня всегда было богатое воображение, даже тогда. Когда на Лэнт-стрит послышались шаги, смолкшие прямо под моим окном, а вслед за этим заскулила собака, заскребла когтями, а потом дверное кольцо в мастерской стало тихонько поворачиваться, я подскочила как ужаленная, хотела закричать и непременно бы закричала, если бы собака не залаяла. Лай был знакомый, не как у того красноглазого чудища из театра: это подал голос наш пес Джек. Он был отличный сторож. Потом я услышала свист. Билл Сайкс не мог так нежно свистеть. Это свистел мистер Иббз. Он выходил за горячим мясным пудингом, чтобы поужинать с миссис Саксби.
– Все в порядке? – услышала я его голос. – Понюхай, какая подливка…
Что он сказал еще, я не расслышала и вновь улеглась. Должно быть, мне было тогда лет пять-шесть. Но я все это почему-то очень хорошо запомнила. Как лежала в постели, прислушиваясь к звукам из кухни: вот позвякивают вилки и ложки, вот брякает об стол тарелка, вот миссис Саксби вздыхает, снова и снова раскачивая скрипящее кресло да постукивая об пол ногой. И кажется, именно тогда я вдруг поняла – прежде мне это и в голову не приходило, – как устроен мир: что есть в нем злые Биллы Сайксы и добрые мистеры Иббзы, а также девушки Нэнси, которые могут оказаться с кем-то из них рядом. Как хорошо, подумалось мне, что я с теми, к кому в конце концов прибилась Нэнси. То есть на правильной стороне – там, где леденцы на палочке.
И только годы спустя, посмотрев «Оливера Твиста» еще раз, я поняла, что, конечно же, Нэнси погибла. Но к тому времени Флора уже стала заправской карманницей, цирк в Сарри был для нее тесен, она работала теперь в театрах и мюзик-холлах Вест-Энда и была в своем деле весьма проворна. Правда, меня она с собой больше не брала. Побаивалась миссис Саксби, как, впрочем, и все остальные.
В конце концов она, бедняжка, попалась на попытке украсть дамский браслет, и ее отправили на каторгу как воровку.
Все мы в той или иной степени были воры. Только не такие воры, которые крадут, а такие, которые помогают обстряпывать всякие темные делишки. Если в первый раз я тупо таращилась, когда Флора извлекала из прорези в юбке кошелек и духи, то в последующие разы я этому уже не удивлялась, так как не припомню дня, чтобы кто-нибудь не заглядывал в мастерскую мистера Иббза со свертком или кульком – за пазухой, под шляпой, в рукаве или в чулке.
– Ну как, мистер Иббз? – бывало, спрашивал посетитель прямо с порога.
– Да так, сынок, – отвечал на это мистер Иббз (он слегка гнусавил). – Ну что, какие вести?
– Да нет вестей.
– Есть для меня что-нибудь?
Посетитель подмигивал:
– Есть, мистер Иббз, с пылу с жару, вас должно заинтересовать.
Разговор всегда начинался так или примерно так. Мистер Иббз кивал, потом опускал жалюзи на двери мастерской и поворачивал ключ в замке – он был предусмотрительным и никогда не рассматривал краденое перед окном. За его прилавком была занавесь из зеленого сукна, а за нею – коридорчик, ведущий прямо в кухню. Если вор был из знакомых, мистер Иббз подводил его к столу.
– Ну давай, сынок, выкладывай, – говорил он. – Я ведь не для всякого на такое иду. Но ты старый знакомый, можно сказать, член семьи…
Ободряемый подобными словами, пришелец выкладывал свое добро на обеденный стол рядом с чашками и чайными ложками.
Случалось, что все это происходило в присутствии миссис Саксби, которая кормила младенца протертой кашицей. При виде ее вор снимал шляпу.
– Как дела, миссис Саксби?
– Ничего, дорогой.
– Как дела, Сью? А ты подросла!
Все эти люди для меня были словно волшебники – куда там, даже больше чем волшебники! Потому что из-под полы куртки или из рукава у них вдруг выпархивали изящные бумажники, шелковые носовые платки, часы или украшения, а иногда на свет божий появлялись серебряные блюда, медные подсвечники, нижние юбки – порой даже целый ворох одежды.
– Добротные вещички, – говорили они, выкладывая добычу на стол для всеобщего обозрения.
Мистер Иббз потирал руки, всем видом своим выражая нетерпение. Но потом, рассмотрев вещи повнимательней, делал вдруг печальное лицо. А оно у него было очень приятное, такое честное-пречестное, щеки гладко выбритые, усики аккуратные. И когда такое лицо омрачалось, больно было видеть, просто сердце разрывалось.
– Ветошь, – заключал он и качал головой, щупая бумагу. – Очень трудно будет сбыть.
Или:
– Опять подсвечники. Как раз на прошлой неделе мне приносили дюжину превосходных подсвечников, после одной кражи в Уайтхолле. Ничего не смог с ними сделать. Никто не хотел брать.
И так стоял, понурясь, словно знает цену, но не решается назвать, чтобы не обидеть гостя. После некоторых колебаний все-таки называл – и вор вспыхивал от негодования.
– Но, мистер Иббз! – восклицал он. – Да к вам от Лондонского моста и то дороже было добраться. Давайте по-честному.
Но мистер Иббз в это время уже стоял у кассы и отсчитывал шиллинги, выкладывая их на стол: один, два, три… И бывало, замирал с четвертым в руке. Вор замечал блеск серебра: у мистера Иббза все монеты были всегда надраены, как раз на такой случай – и это было все равно что показать гончей зайца.
– А пять никак нельзя, мистер Иббз?
Мистер Иббз поднимал на него свои честные глаза и пожимал плечами:
– Я бы с радостью, сынок. С превеликой радостью. Если б ты и впрямь принес что-нибудь из ряда вон, я бы в долгу не остался. Но это, – и он указывал на россыпи шелка, ассигнаций или блестящей меди, – это все одна мишура. Этак я сам себя обворую. Или ты хочешь, чтобы я вырвал кусок хлеба у малюток миссис Саксби?
С этими словами он вручал вору его шиллинги, тот прятал их в карман, застегивал жилет и кашлял или утирал нос.
И тогда мистер Иббз, похоже, менял гнев на милость. Он вновь подходил к кассе:
– Ты не голоден, сынок? Небось сегодня ничего еще не ел? – спрашивал он по-отечески.
Вор, как правило, отвечал:
– С самого утра ни крошки.
Тогда мистер Иббз вручал ему шестипенсовик и строго-настрого наказывал потратить его на завтрак, а не ставить на лошадь, и вор отвечал что-нибудь вроде:
– Золотой вы человек, мистер Иббз, просто золотой.
Имея дело с такими людьми, мистер Иббз выручал по десять-двенадцать шиллингов чистой прибыли, и все из-за того, что казался честным и справедливым. Потому что, разумеется, все, что он говорил о тряпках или о подсвечниках, была чистая чепуха: на такие вещи у него глаз наметан, можете быть спокойны. Когда дверь за спиной вора закрывалась, мистер Иббз подмигивал мне. Потирал руки и вообще заметно оживлялся.
– А теперь, Сью, – говорил он, – не могла бы ты почистить все это, чтоб блестело? И еще можно тебя попросить – если, конечно, у тебя есть свободная минутка и если миссис Саксби не потребуется твоя помощь, – не могла бы ты взять эти утиралки и поработать над вышивкой? Только тихонечко, очень осторожно, маленькими ножничками или булавочкой: это ведь батист, видишь? Если сильно дернуть, будет дырка…
Думаю, так я и выучила весь алфавит: не записывая буквы, а спарывая их. Как выглядит мое собственное имя, я узнала, когда мне в руки попался платок с вышивкой «Сьюзен». Но что касается чтения, то у нас в обиходе этого не было. Миссис Саксби смогла бы прочесть что-нибудь в случае крайней необходимости, мистер Иббз умел читать и даже писать, но остальные обитатели нашего дома… Для нас это было все равно что… ну, скажем, говорить на иврите или делать сальто-мортале: может, это и нужно кому, например евреям или циркачам – они этим живут, а нам-то зачем?
Так мне тогда казалось. Хотя цифры я тоже выучила. Выучила, считая монеты. Хорошие монеты мы, разумеется, оставляли себе. Фальшивые слишком блестят, и их требуется натереть ваксой и жиром, прежде чем пускать дальше. Этому я тоже научилась. Шелк и лен нужно было умело постирать и погладить, чтобы вещи выглядели как новые. Драгоценности я оттирала до блеска обычным уксусом. На серебряной посуде мы ели, но лишь один-единственный раз, потому что на ней были вензеля и клейма, и после такого ужина мистер Иббз всегда собирал кубки и чаши и переплавлял их в слитки. То же он проделывал и с золотыми и оловянными вещами. Он не рисковал, в этом и было главное его достоинство. Вещи, попадавшие в нашу кухню в одном обличье, покидали ее преображенными до неузнаваемости. И хотя поступали они с парадного хода, со стороны Лэнт-стрит, – уходили от нас совсем другим путем: с черного хода. Улицы там никакой не было. Был лишь узкий крытый проход и тесный темный дворик. Когда попадаешь туда, кажется, что ты в западне. Однако выход был, надо только знать, где искать. Оттуда можно было выбраться в тесный проулок, а затем – на извилистую мрачную улочку на задворках, за которой виднелись арки железной дороги. Под одной из этих арок – сейчас уж не помню под какой – начиналась еще одна темная улочка, по ней, если вам нужно незаметно смыться, можно в два счета пробраться к реке. Несколько наших знакомых держали там лодки. На этих кривых улочках вообще жили сплошь свои люди – скажем, племянники мистера Иббза, которых я называла кузенами. С ними мы и сплавляли дальше по всему Лондону покражу, попадавшую к нам в кухню. Мы вообще могли сплавить что угодно, причем вы и глазом бы не успели моргнуть, честно. Могли даже лед перепродать в августовскую теплынь – он бы и подтаять не успел. Даже солнечный свет в погожий день с легкостью бы перепродали – у мистера Иббза и на него нашлись бы покупатели.
Короче говоря, почти все, попадая в наш дом, выносилось с черного хода, причем молниеносно. И только одно застряло надолго, не примешавшись к общему потоку уплывающих с черного хода вещей, – то, чему мистер Иббз и миссис Саксби, похоже, не хотели давать цену.
Я говорю, разумеется, о себе.
И за это надо бы поблагодарить мою мать. С ней связана трагическая история. Она явилась на Лэнт-стрит под вечер, было это в 1844 году. Пришла она «тяжелая тобой, милая девочка», как говаривала миссис Саксби, – поначалу я это понимала так, будто моя мать принесла меня к ним то ли завернутую в тряпицу, то ли в потайном кармане под широкими юбками, то ли зашитую в подкладке пальто. Потому что я знала: она была воровка. «И какая воровка! – закатывала, бывало, глаза миссис Саксби. – Отчаянная! И притом красавица!»
«Правда, миссис Саксби? Блондинка?»
«Светлее тебя, худенькая, совсем как ты, лицо такое тонкое и бледное, как бумажка. Мы отвели ее наверх. Никто, кроме меня и мистера Иббза, не знал, что она здесь: так она сама хотела. Сказала, что за ней охотятся полицейские, аж четыре отряда, и если найдут, то повесят. За что? За воровство. Но я думаю, дело обстояло гораздо хуже. Она была тверда как кремень, потому что когда рожала тебя, то ни разу даже не пикнула, ни слезинки не выдавила. Только глянула на тебя, поцеловала в маковку, а потом дала мне шесть фунтов за то, чтобы я подержала тебя здесь, – все монетки золотые, и ни одна не фальшивая. Сказала, что ей нужно доделать одно дело – и тогда, мол, она разбогатеет. Собиралась вернуться за тобой, как только заметет следы…»
Так преподносила мою историю миссис Саксби, и каждый раз в конце рассказа голос ее становился глухим и в нем появлялись дрожащие нотки, а на глаза наворачивались слезы. Потому что она ждала мою мать, а та все не приходила. Зато вскоре кто-то принес плохую весть. Дело, сулившее матери обогащение, обернулось против нее. Какой-то мужчина, пытавшийся спасти свои ценности, был заколот. Ножом моей матери. Ее дружок донес на нее. И полиция ее поймала. Месяц мать просидела в тюрьме. А потом ее повесили.
Повесили как убийцу, на крыше городской тюрьмы. Миссис Саксби смотрела на казнь из окна той комнаты, где я появилась на свет.
Отсюда очень красивый вид – говорят, самый красивый во всем южном Лондоне. Люди даже платили нам, только чтобы поглядеть из этого оконца в день казни. Все другие девчонки визжали, когда дверца люка с треском падала, я же – никогда. Ни разу даже не вздрогнула и не зажмурилась.
– Это Сьюзен Триндер, – шептали, бывало, кивая на меня. – У нее мать повесили за убийство. Видите, какая храбрая!
Мне нравилось, когда так говорили. Кому бы не понравилось? Но дело в том – и теперь мне не стыдно в этом признаться, – что храброй я не была. Потому что храбрый человек в подобном случае должен побороть в себе скорбь. А как я могла скорбеть о ком-то, кого совсем не знала? Конечно, жаль, что моя мать кончила дни на виселице, но раз уж ей пришлось быть повешенной, то я была рада по крайней мере, что за такое стоящее дело, как убийство скряги, дрожащего над серебром, а не за что-то мерзкое, вроде задушенного младенца. А еще я думала: жаль, конечно, что она оставила меня сиротой, но ведь у многих девочек, с которыми я зналась, были матери пьяницы или полоумные: дочери с ними не ладили и говорили о них с ненавистью. По мне, лучше уж мертвая мать, чем такая!
По мне, лучше уж миссис Саксби! Гораздо лучше. Ей заплатили за то, чтобы я пожила у нее месяц, а она продержала меня аж семнадцать лет! Если это не любовь, то тогда уж и не знаю… Она ведь могла сплавить меня в приют. Могла оставить орать в колыбельке до посинения. Но ничего этого она не сделала, а, напротив, так мною дорожила, что не пускала на воровство – чтобы полицейские не сцапали. И спать укладывала в свою собственную постель. И мыла мне волосы уксусом. Обращалась со мной, словно я сокровище какое, ну, там, бриллианты.
А я вовсе не была ни бриллиантом, ни даже жемчужиной. Волосы мои в конце концов стали обычные, как у всех. Лицо тоже – ничего особенного. Я умела открыть нехитрый замок, выточить к нему ключ. Могла, бросив монетку, определить по звуку, настоящая она или нет. Но это каждый сумеет, если научить. Рядом со мной были и другие дети – они появлялись, какое-то время жили в нашем доме, потом за кем-то из них приходили родные мамаши, кому-то подыскивали новых родителей, а некоторые просто умирали. Разумеется, за мной никто не пришел, я не умерла, вместо этого все росла и наконец выросла и могла сама ходить между колыбельками с бутылкой джина и серебряной ложечкой. Мистер Иббз, я заметила, стал посматривать на меня как-то по-новому, с интересом (будто оценил наконец, что я за товар такой, и диву давался, как это я так надолго у них задержалась и кому бы теперь меня повыгоднее продать). Но когда кто-нибудь вдруг заводил разговор о дурной крови, что, мол, кровь людская не водица, миссис Саксби хмурилась.
– Иди ко мне, моя девочка, – говорила она тогда. – Дай-ка на тебя поглядеть.
И принималась гладить меня по головке, разворачивала к себе мое лицо и смотрела долгим задумчивым взглядом.
– Вылитая покойница, ну как живая, – принималась она вспоминать. – Вот такими же глазами смотрела она на меня в ту ночь. Думала, вернется за тобой – и будет тебе богатство. Но кто же знал, кто же знал?.. Так она и не вернулась, горемычная… Но богатство твое все еще ждет тебя… Твое богатство, Сью, ну и наше заодно…
Так говорила она, и не раз. Когда была не в духе и тяжко вздыхала, когда вставала от колыбельки, со стоном потирая поясницу, она находила взглядом меня, и морщины забот исчезали с ее лица, как будто мое присутствие служило ей утешением.
«Зато у нас есть Сью, – словно бы говорил ее взгляд. – Пусть нам сейчас нелегко. Но вот – Сью. Она-то нас и выручит».
Что ж, пусть себе думает что хочет, хотя у меня на этот счет были другие соображения. Я краем уха слышала, что у нее когда-то давным-давно был свой ребеночек – девочка, она родилась мертвой. И мне казалось, что именно это личико, личико умершей девочки, она видит, когда глядит на меня этим своим отрешенным взглядом. При мысли об этом мне порой становилось не по себе, потому что, согласитесь, довольно неприятно, что в тебе любят на самом деле не тебя, а кого-то совсем чужого, незнакомого…
Тогда мне казалось, я знаю о том, что такое любовь. И вообще про все на свете знаю. Если бы меня спросили, как я думаю жить дальше, я бы ответила, что хочу выхаживать детишек. Что, вероятно, выйду замуж – за вора или перекупщика. Когда мне было лет пятнадцать, один мальчишка подарил мне украденную пряжку и сказал, что мечтает меня поцеловать. Другой, чуть позже, повадился стоять перед дверью и насвистывать «Дочь лудильщика»[4], чем сильно меня смущал. Миссис Саксби быстро отвадила обоих. Она берегла меня пуще глаза, и в этом смысле тоже.
– И для кого, интересно, вы ее держите? – кричали мальчишки. – Для принца Эдди, что ли?
Думаю, люди, заглядывавшие на Лэнт-стрит, считали меня туповатой. В смысле не ушлой. Может, так оно и было, если мерить мерками, принятыми в Боро. Но мне самой казалось, что я достаточно пронырливая. Ведь невозможно вырасти в доме, где творятся такие дела, и не получить ни малейшего представления о том, что чего стоит – или может стоить со временем.
Вы меня понимаете?
Вы все ждете, когда же наконец начнется моя история. Да и я ждала – тогда. Но история моя уже началась – а я, как и вы, этого даже и не заметила.
Вот когда, кажется, она началась на самом деле.
Зимняя ночь. Несколько недель после Рождества, когда я отметила свой очередной день рождения. Мне семнадцать. Ночь выдалась темная, промозглая, с густым туманом и противной моросью – не то дождь, не то снег. Как раз для воров и перекупщиков: темными зимними ночами дела обделывать лучше всего, потому что простые люди сидят по домам, столичные щеголи отчаливают в загородные имения, а большие дома в Лондоне стоят запертые на замок, пустые, только и ждут грабителей. В такие ночи к нам всегда притекало много добра, а выручка мистера Иббза была больше обычного. Холод делал воров сговорчивее.
Нам же на Лэнт-стрит холод был не страшен, потому что помимо кухонного очага была у нас еще и жаровня мистера Иббза, он исправно поддерживал в ней огонь: в любой момент она могла понадобиться – что-нибудь перековать или вовсе расплавить. В ту ночь возле нее возились трое или четверо парнишек – они вытапливали золото из соверенов. Чуть поодаль восседала на своем кресле миссис Саксби, покачивая колыбель с парой малюток, и еще там были парень и девушка, жившие в нашем доме, – Джон Врум и Неженка Уоррен.
Джон был чернявый и худосочный парнишка лет четырнадцати. Он постоянно что-нибудь жевал. Думаю, это из-за глистов. В тот вечер он грыз арахис, разбрасывая по полу шелуху.
Миссис Саксби сделала ему замечание.
– Веди себя как полагается, – сказала она. – Мусоришь тут, а Сью убирать за тобой.
На что Джон ответил:
– Бедняга Сью, прямо сердце кровью обливается.
На самом деле ему плевать было на меня. Это он из ревности. Он, как и я, был сирота, мать его умерла, и к нам он попал еще младенцем. Но был таким страшненьким, что никто не захотел взять его к себе. Миссис Саксби нянчила его лет до четырех-пяти, а потом отдала в приход – но уже тогда он был сущий сорванец и все норовил сбежать из работного дома. В конце концов она упросила одного капитана взять его на корабль, он сплавал аж до Китая и вернулся в Боро при деньгах, чем и похвалялся. Денег хватило лишь на месяц. Теперь он жил на Лэнт-стрит и выполнял поручения мистера Иббза, а кроме того, обделывал кой-какие свои делишки, а Неженка ему помогала.
Это была рослая рыжая девица двадцати трех лет, довольно простоватая на вид. Руки у нее были гладкие, белые, а как она шила – любо-дорого глядеть! Джон задал ей работу – нашивать собачьи шкурки на ворованных собак, чтобы они казались попородистей.
Он был в деле с собачьим вором. Тот держал пару сук; когда у них начиналась течка, выводил на улицу, и породистые псы, забыв о своем хозяине, увязывались за ним. Потом делец возвращал собак хозяевам за десятифунтовую мзду. С охотничьими это получается лучше всего, ну и насчет дамских болонок тоже можно сговориться. Хотя попадаются такие хозяева, которые ни за что не заплатят – даже если отрежете собаке хвост и пошлете им его по почте, все равно не получите ни гроша, такие жестокосердые, – ну и вот, тех собак, которые остались невостребованными, этот Джонов приятель душил и продавал ему за бесценок. Что Джон делал с мясом, не знаю, – наверно, продавал как крольчатину или съедал сам, – но шкуры, как я уже сказала, он оставлял себе, и Неженка нашивала мех на обычных дворняжек – их он потом продавал как породистых на Уайтчепелском рынке[5].
Из меховых обрезков она шила ему шубу. В тот вечер она как раз этим и занималась. Верх почти закончила: ворот и плечи были готовы и даже рукава, и шубейка уже получалась из сорока псин. Все это ее рукоделие издавало жуткий запах – она сидела у огня, – и наш домашний пес (не сторожевой, Джек, а другой, каштановый, которого назвали Чарли Хвост, как того вора в стишке[6]) весь извелся.
Время от времени Неженка показывала нам свою работу, чтобы мы оценили, как ладно у нее получается.
– Джон, правда, повезло Неженке, что ты не каланча? – заметила я, когда она в очередной раз продемонстрировала нам шубейку.
– Это тебе повезло, что ты еще не труп, – ответил Джон. Он был коротышкой и стеснялся этого. – Как это мы недоглядели? Надо нашить кусок твоей кожи на рукава, а еще лучше на манжеты, чтобы нос вытирать. Там тебе самое место, рядом с бульдогом или боксером.
Он достал нож, который всегда носил при себе, и провел пальцем по лезвию.
– Я вот все думаю, – проговорил он, – может, прокрасться к тебе ночью да и срезать кусок твоей шкуры, пока ты спишь? Как, Неженка, пришьешь такой кусочек?
Неженка, закрывшись ладошкой, пронзительно заверещала. На руке у нее было кольцо, правда великоватое, и, чтобы оно не спадало, она намотала на палец нитку – нитка вся почернела от грязи.
– Ну и шуточки у тебя! – сказала она.
Джон ухмыльнулся и стал постукивать кончиком ножа о сломанный зуб.
Миссис Саксби сказала:
– Хватит, или получишь по башке. Я не позволю тебе пугать нашу Сью.
Я вскинулась: да если бы я пугалась всякой малявки вроде Джона Врума, я бы давно перерезала себе горло. Джон ответил, что с удовольствием поможет мне в этом. Тогда миссис Саксби качнулась вперед вместе с креслом и влепила ему затрещину – точно так же она ударила когда-то бедняжку Флору, а случалось, бивала и других – и все из-за меня.
Джон на миг застыл – мы подумали, даст ей сдачи, но нет, он повернулся ко мне – верно, в отместку хотел стукнуть меня. А тут как раз Неженка вскочила со стула, так что он ударил ее.
– Ума не приложу, – оторопел он, – почему это все против меня.
Неженка расплакалась.
– Не обращай на них внимания, Джон, – сказала она, закрываясь рукавом, – они ругаются, но я-то всегда с тобой…
– Ты-то со мной, это верно. Как дерьмо с лопатой. – Он оттолкнул ее руку, и она снова села в углу – горбиться над собачьей шубейкой и поливать швы слезами.
– Ну-ну, Неженка, перестань, – сказала миссис Саксби. – Работу испортишь.
Неженка еще с минуту поплакала. Один из мальчишек, что возились у жаровни, обжегся горячей монеткой и выругался. Джон закинул в пасть очередной орех и выплюнул скорлупу на пол.
После этого все сидели тихо, и так продолжалось примерно с четверть часа. Чарли Хвост лежал у огня и подергивался – наверно, гонялся во сне за пролетками. Хвост у него был сломан – однажды угодил в колесо кэба, прямо между спиц. Я достала карты и стала раскладывать пасьянс. Неженка шила. Миссис Саксби дремала. Джон сидел и с виду бездельничал, но время от времени поглядывал на мои карты и давал советы, куда какую положить.
– Вальта пик на сучку червей, – подсказывал он.
Или:
– Ты что делаешь? Ты что, совсем тупая?
– А ты не лезь! – огрызнулась я, продолжая раскладывать карты по-своему.
Колода была старая, карты замусоленные. Прежний владелец мухлевал с этой колодой, за что и был убит в драке. Я сделала раскладку в последний раз и чуть подвинула стул, чтобы Джону было не видно, как они легли.
В конце концов один из младенцев вдруг проснулся и запищал, а Чарли Хвост вскочил и залаял. От внезапного порыва ветра пламя в очаге взметнулось ввысь, а дождь ливанул по углям, и они зашипели.
Миссис Саксби открыла глаза.
– Что это? – спросила она.
– Что «что это»? – переспросил Джон.
И тут мы все это услышали: невнятный глухой стук где-то на заднем дворе. Потом отчетливо послышались шаги. У кухонной двери шаги стихли, с минуту была тишина, а потом в дверь постучали: сильно, требовательно, уверенно.
Бух-бух-бух. Вот так примерно. Как в театре, когда является призрак мертвеца. Вор так не стал бы колотить, вор стучится легонько, чуть слышно. Мы всегда могли по стуку определить, по какому делу к нам пожаловали. Но тут было что-то непонятное – думай что угодно. И даже самое нехорошее.
Мы переглянулись, и миссис Саксби вынула дитя из колыбели и прижала к груди, чтобы не слышно было плача. А Джон схватил Чарли Хвоста за пасть и крепко сжал. Ребята у жаровни сидели тихо как мышки.
Мистер Иббз шепотом сказал:
– Мы кого-нибудь ждем? Мальчики, спрячьте это добро. Ничего, что обожжете пальцы. Если это «синие»[7], мы пропали.
Они принялись собирать соверены и золотишко, какое удалось вытопить, и складывать все в носовые платки, а платки засовывали под шляпы и в карманы брюк. Один из мальчишек, Фил, самый старший из племянников мистера Иббза, быстро подошел к двери и встал за дверью, у косяка. Руку он держал за пазухой. Он два срока отсидел в тюрьме и божился, что третьего раза не будет.
Стук повторился.
Мистер Иббз сказал:
– Все чисто? А теперь спокойно, мальчики, спокойно. Сью, дорогая, как ты смотришь на то, что я попрошу тебя открыть дверь?
Я глянула на миссис Саксби и, когда та кивнула, подошла к двери и отодвинула засов. Дверь резко распахнулась мне навстречу, словно снаружи на нее навалились всем телом, – Фил так и подумал, потому что я заметила, как он, еще сильней вжавшись в стену, достает из-за пазухи нож. Но всему виной был ветер – ворвавшись в кухню, он задул половину свечей, взъерошил пламя в жаровне, разметал по полу карты. А в дверях стоял человек, весь в черном, мокрый с головы до пят, у ног его – кожаная дорожная сумка. В темноте трудно было его разглядеть – черная тень от полей шляпы падала на глаза, так что видны были лишь бледные впалые щеки да усы. И если бы он не заговорил, я бы ни за что его не узнала.
А сказал он следующее:
– Сью! Никак это Сью? Боже мой! Я сорок миль преодолел, только чтобы увидеть тебя. Может, не будешь держать меня на пороге? Промерз до костей.
И лишь после этих слов я его и узнала, хотя не видела больше года. Ни один из мужчин, появлявшихся на Лэнт-стрит, не говорил так, как он. Его звали Ричард Риверс, или Дик Риверс, а иногда Ричард Уэллс. Однако мы зовем его по-своему, и это домашнее имя я сейчас и произнесла, когда миссис Саксби, видя, что я стою и хлопаю глазами, вопросила:
– Кто же это, наконец?
– Это Джентльмен, – ответила я.
Конечно, произнесла я не совсем так, как сейчас говорю: не как богатые произносят, четко выговаривая все звуки, а так, как будто слово это было рыбкой, а мы ее разрезали: Дженмен.
– Это Джентльмен, – сказала я, и Фил тут же убрал нож, сплюнул и пошел назад к жаровне.
Миссис Саксби встрепенулась, при этом младенец отвернул красное личико от ее груди и снова открыл рот.
– Джентльмен! – вскричала она.
Младенец заверещал, а Чарли Хвост, которого Джон отпустил, с лаем метнулся к Джентльмену и стал наскакивать на него, пачкая лапами пальто.
– Ну ты нас и напугал! Неженка, зажги свечки-то. И поставь воду греть для чая.
– А мы решили, что вы – «синий», – сказала я, когда Джентльмен вошел в кухню.
– Я и правда чуть не посинел, – отвечал он.
Он поставил на пол свою сумку, передернул плечами, снял шляпу и перчатки, потом снял промокшее пальто – от ткани сразу повалил пар. Потом потер руки и пригладил волосы. Он носил длинные волосы и длинные усы, и теперь, побывав под дождем, они развились и казались еще длиннее, темнее и глаже. На пальцах его блестели кольца, а в кармане жилета – часы с драгоценным камнем, на длинной цепочке. Я могла и не приглядываясь сказать, что часы и кольца не из чистого золота, а камень – стекляшка, но, хоть и подделка, все равно это была очень тонкая работа.
После того как Неженка зажгла свечи, в комнате стало светлее, Джентльмен огляделся по сторонам, потирая ладони и одобрительно кивая.
– Добрый вечер, мистер Иббз, как поживаете? – произнес он весело. – Как дела, мальчики?
Мистер Иббз ответил:
– Спасибо, хорошо, золотой мой.
Мальчики ничего не ответили.
Только Фил сказал, обращаясь в пустоту:
– Он ведь вошел с заднего хода?
И другой парнишка ответил ему смешком.
Эти мальчишки всегда думают, что мужчины вроде Джентльмена – педики.
Джон тоже засмеялся, громче остальных.
Джентльмен посмотрел на него:
– Привет, блоха. Что, потерял свою мартышку?
Лицо у Джона было такое смуглое, что все принимали его за итальянца. Теперь же, после слов Джентльмена, он скорчил рожу.
– Поцелуй меня в зад, – сказал он.
– Разрешаешь? – улыбнулся в ответ Джентльмен.
Потом подмигнул Неженке:
– Привет, красавица!
И она потупилась.
Наклонился к Чарли Хвосту и потянул его за уши.
– Привет, Хвостяра. Где полиция? А? Где полиция? Ну-ка проводи их! – Чарли так и взвился. – Хороший мальчик. – Джентльмен погладил пса. – Хороший мальчик. Молодец.
Потом подошел к креслу миссис Саксби. Сказал:
– Приветствую вас, миссис С.
Младенец, проглотивший порцию джина, затих. Миссис Саксби подала гостю руку. Джентльмен взял ее руку и поцеловал – сначала суставы, потом самые кончики пальцев.
Миссис Саксби попросила Джона встать со стула:
– Пусть Джентльмен сядет.
Джон насупился, но встал и пересел на место Неженки. Джентльмен сел и вытянул ноги к огню. Он был высокий, и ноги у него были длинные. Рядом с ним Джон казался просто малявкой.
Миссис Саксби не сводила с него глаз, а он, зевая, все потирал руки. Поймав ее взгляд, улыбнулся.
– Ну вот и славно, – сказал он. – Как идут дела?
– Да помаленьку, – отвечала она.
Младенец лежал тихо, а она поглаживала его, как когда-то меня.
Джентльмен кивнул:
– А этот малютка, он приемыш или свой?
– Приемыш, разумеется, – отвечала она.
– Это он или она?
– Он, слава те господи! Еще один бедный сиротка, которого мне приходится собственноручно выхаживать.
Джентльмен наклонился к ней ближе.
– Хорошо ему! – сказал он и подмигнул.
– Ox! – воскликнула миссис Саксби и зарделась, как роза. – Не шутите так!
Да, педик не педик, а вогнать женщину в краску он умел.
…Мы называли его Джентльменом, потому что он был действительно из благородных – с его слов, когда-то ходил в настоящую школу для благородных, и у него были отец, и мать, и сестра, чье сердце он, можно сказать, разбил. У него когда-то водились деньги, но он все проиграл, и папаша его заявил, что больше он от семьи не получит ни цента, поэтому ему пришлось добывать деньги старым проверенным способом – воровством и мошенничеством. И этот образ жизни так к нему пристал, что мы думали, должно быть, у них в роду – ну, когда-нибудь давным-давно – была дурная кровь, вот ее-то он и унаследовал.
Он умел рисовать и даже одно время подделывал картины, когда жил в Париже. Потом это дело накрылось, и он, кажется, целый год переводил французские книги с французского на английский или английские на французский – не имеет значения, и при этом каждый раз слегка их переделывал и придумывал для них разные названия, так что из одной и той же истории получалось у него до двух десятков новых. Но вообще-то, по большей части он занимался чистым мошенничеством, был шулером в больших игорных домах, потому что все-таки был вхож в высшее общество и производил впечатление честного человека. Дамы – те просто были без ума от него. Три раза он чуть не женился на богатой наследнице, но каждый раз отец чуял неладное, и дело проваливалось. Многих людей он разорил, продавая им акции несуществующих банков. Он был красавчик, и миссис Саксби его просто обожала. Он появлялся на Лэнт-стрит примерно раз в год, приносил мистеру Иббзу товар, забирал фальшивые монеты, выслушивал советы и предостережения.
Я подумала, что и на этот раз он принес краденое, так же, кажется, решила и миссис Саксби, потому что, погревшись у огня и выпив принесенную Неженкой чашку чая с ромом, она уложила спящего младенца в колыбель, разгладила на коленях юбку и сказала:
– Ну что же, Джентльмен, я очень вам рада. Мы не видели вас месяц или даже два. Есть у вас что-нибудь, на что мистеру Иббзу стоит посмотреть?
Джентльмен покачал головой:
– Боюсь, для мистера Иббза у меня ничего нет.
– Как же так – ничего нет? Вы слышали, мистер Иббз?
– Очень жаль, – отозвался мистер Иббз, сидевший у жаровни.
– Тогда, может, для меня? – осторожно спросила миссис Саксби.
Но Джентльмен опять покачал головой.
– Не для вас, миссис С., – сказал он. – Не для вас, и не для этого Гарибальди, – (он имел в виду Джона), – и не для Неженки, и не для Фила и мальчиков, и даже не для Чарли Хвоста.
Говоря так, он обводил взглядом всех поочередно, остановился на мне и замолчал. Я успела собрать разбросанные карты и теперь раскладывала их по мастям. Почувствовав, что на меня смотрят – и не только он, еще и Джон с Неженкой, и раскрасневшаяся миссис Саксби, – я отложила карты. Он быстро схватил их и принялся тасовать. Таким людям всегда нужно чем-нибудь занять руки.
– Итак, Сью, – сказал он, по-прежнему не сводя с меня глаз. Глаза у него были голубые, ясные.
– Что «итак»? – переспросила я.
– Итак, что ты на это скажешь? Я ведь за тобой пришел.
– За ней! – фыркнул Джон.
Джентльмен кивнул:
– У меня есть кое-что для тебя. Предложение.
– Предложение! – ахнул Фил. Он подслушивал. – Глянь-ка, Сью, он хочет на тебе жениться!
Неженка взвизгнула, мальчишки захихикали. Джентльмен скривился, отвел наконец от меня взгляд и обратился к миссис Саксби:
– Попросите наших друзей у жаровни удалиться, хорошо? А Джон с Неженкой пусть останутся: мне понадобится их помощь.
Миссис Саксби помедлила, глянула на мистера Иббза, и тот сказал:
– Ладно, ребятки, эти кругляши хорошо пропотели, королевы почти не видать. Еще немного – и нас обвинят в измене. – Он взял ведро и одну за другой стал бросать горячие монеты в воду. – Слышите, как желтые ребятки шикают! – заметил он. – Золото все знает. Так что же золото знает?
– Ладно, дядя Хамфри, – сказал Фил.
Он надел пальто и поднял воротник. Остальные сделали то же самое.
– Пока! – И они кивнули по очереди мне, Джону, Неженке и миссис Саксби. С Джентльменом они прощаться не стали.
Он проводил их взглядом.
– Берегите спины, парни! – крикнул он, когда за ними закрывали дверь.
Слышно было, как Фил сплюнул в сердцах.
Мистер Иббз повернул ключ в замке. Потом пошел и налил себе чашку чаю, плеснув в него рома, как сделала только что Неженка, когда подавала чай Джентльмену. Запах рома, витавший над чашкой, смешивался с запахом горящих углей, топленого золота, собачьих шкур и непросохшего пальто. Капли дождя тихонько стучали по каминной решетке. Джон жевал арахис, сплевывая шелуху в кулак. Мистер Иббз переставил лампы. Высветилась поверхность стола, наши руки и лица, остальная часть кухни погрузилась во тьму.
С минуту все молчали. Джентльмен все тасовал карты, а мы сидели и смотрели на него. Мистер Иббз смотрел пристальнее всех, даже глаз сощурил – словно целился из ружья.
– Так в чем дело, сынок? – спросил он. – О чем речь?
Джентльмен поднял глаза от карт.
– О чем речь… – повторил он. – Речь вот о чем. – Он вынул из колоды одну карту и открыл ее. Это был бубновый король. – Представьте себе, живет на свете такой человечек, – проговорил он, выкладывая карту на стол, – этакий старичок, так сказать, мудрый старец или, говоря по-нашему, ученый джентльмен, что правильнее. Но со странностями. Он живет в некоем заброшенном доме возле некой заброшенной деревни, в нескольких милях от Лондона – сейчас не важно, где именно. У него есть огромная зала, доверху набитая книгами и гравюрами, и ни о чем он не думает, кроме как об этих книгах и о своем труде, который он пишет, – назовем его для простоты словарем. Это словарь всех его книг. Но и картинками он тоже не брезгует – и вот ему пришло в голову собрать их в красивые альбомы и переплести. Но сам он сделать это не в состоянии. Он помещает в газете объявление, что ему требуются услуги… – С этими словами он вынул другую карту и положил ее рядом с первой. Это был валет пик. – Смышленого молодого человека, который бы помог ему оформить коллекцию. И один такой смышленый молодой человек, к тому времени хорошо известный в лондонских игорных домах и подумывающий о легком и необременительном заработке, с питанием и проживанием, откликнулся на это объявление, с ним побеседовали и сочли годным.
– И этот молодой человек – вы, – сказал мистер Иббз.
– Смышленый молодой человек – это я. Угадали!
– А деревенская халупа, – оживился вдруг Джон, который все это время сидел надувшись, – небось, битком набита сокровищами. Надо только забраться туда и пошарить как следует. И вы пришли одолжить у мистера Иббза клещи и ушлую девчонку. А у Сью глаза как у невинной овечки, старого перца ей провести ништяк.
Джентльмен покачал указательным пальцем.
– Холодно! – сказал он. – Эта деревенская халупа, того и гляди, развалится, ей лет двести, не меньше, к тому же мрачная, сырая и заложена-перезаложена от подвала до крыши, которая, кстати, протекает. Ни ковров, ни ваз, ни серебра – ничего такого, боюсь, там не найдется. Старичок ест на обычном фарфоре, как мы.
– Вот козел! – сказал Джон. – Небось, такие скупердяи хранят свои денежки в банке? И вы уговорили его написать бумагу, где он вам все завещает, и теперь вам нужна бутылочка яда…
Джентльмен покачал головой.
– Ни унции яда? – спросил Джон, не терявший надежду.
– Ни унции. Ни капли. И никаких денег в банке – по крайней мере, у старика. Он живет анахоретом, и такой чудак, что вряд ли знает, для чего нужны деньги. Но он живет там не один. И вот кого он держит у себя за компанию…
На стол легла дама червей.
– Э-хе, – сказал Джон, улыбнувшись лукаво. – Жену, кого же еще.
Но Джентльмен снова покачал головой.
– Ну, дочь…
– Не жену и не дочь, – отвечал Джентльмен, прижимая пальцами карту и вглядываясь в печальное лицо дамы. – Племянницу. Возраста… – Он посмотрел на меня. – Примерно как Сью. Внешне довольно симпатичную. И по характеру она, – он улыбнулся, – святая простота.
– А-а, дурочка! – воскликнул Джон. – Так, может, хоть она богата?
– Да, она богата, – кивнул Джентльмен. – Так же, как гусеница богата крыльями, а клевер – медом. Она наследница, Джонни: наследство ее велико, и дядя не вправе к нему прикасаться, но достанется оно ей на определенных условиях. Она не увидит ни пенни, пока не выйдет замуж. Если она умрет старой девой, деньги перейдут к ее двоюродному брату. Если выйдет замуж, – он погладил карту белым холеным пальцем, – то будет богата, как королева.
– Насколько богата? – поинтересовался мистер Иббз, который все это время молчал.
Джентльмен посмотрел ему прямо в глаза.
– Десять тысяч наличными, – тихо сказал он. – Пять тысяч в ценных бумагах.
В камине щелкнул уголек: п-пух! Джон присвистнул, Чарли Хвост тявкнул. Я посмотрела на миссис Саксби, но та сидела, опустив голову, и не радовалась. Мистер Иббз задумчиво поднес чашку ко рту.
– Готов поспорить, старик ее ни на шаг от себя не отпускает, – промолвил он, сделав глоток.
– Вы близки к истине, – кивнул Джентльмен и откинулся на стуле. – Все это время она была при нем чем-то вроде секретаря: читает ему вслух часами. Думаю, он и не догадывается, что она подросла и превратилась в настоящую леди. – Он хитро улыбнулся. – Хотя, мне кажется, сама она догадалась. Не успел я начать работу над рисунками, как в ней обнаружилась страсть к живописи. Она пожелала брать уроки – у меня. Ну уж в этом-то деле я умею пустить пыль в глаза. А она, невинное дитя, не отличит пастели от коростеля. Но видели бы вы, как старательно она выполняет задания! С неделю мы учились проводить линии, потом растушевывать тени. Пошла вторая неделя: переходим к композиции. Третья неделя: пишем акварелью. Следующая – смешиваем масляные краски. На пятой неделе…
– На пятой вы ее дрючите! – не вытерпел Джон.
Джентльмен выдержал паузу.
– На пятой неделе уроки отменяются, – сказал он. – Или ты думаешь, что такой девушке позволят долго оставаться наедине с преподавателем? Все это время с нами сидела ее горничная, ирландка, – то и дело покашливала, едва руки мои оказывались слишком близко от ручек ее госпожи или когда я слишком низко нагибался к ее ушку, чтобы объяснить правило. «Вот ханжа!» – думал я. Но случилось так, что она заболела скарлатиной – и сейчас умирает, бедняжка. Так что в настоящее время у моей дамы нет другой компаньонки, если не считать экономки – а у экономки и без того забот хватает, чтобы еще и на уроках сидеть. По этой причине уроки отменены, краски на палитре сохнут. Я теперь встречаюсь с госпожой лишь за ужином, но она всегда сидит рядом с дядей. А когда случайно прохожу мимо ее комнаты, слышу за дверью тяжкие вздохи…
– Сдается мне, – сказал мистер Иббз, – она думает о вас и тоскует.
– Именно так, – сказал Джентльмен, – именно так.
– Бедная леди! – сказала Неженка. В глазах ее блеснули слезы. Она вообще пускала слезу по любому поводу. – Так вы говорите, она хорошенькая? На фигуру и на лицо?
Джентльмен пожал плечами:
– Заметная. С мужской точки зрения.
Джон засмеялся:
– Вот бы она меня заметила!
– Давай лучше я замечу, – сказал Джентльмен и прищурился. – И по шее накостыляю.
Джон, весь пунцовый, вскочил со стула:
– Да я вам сам!..
Мистер Иббз замахал руками:
– Мальчики! Мальчики! Довольно! Перестаньте. Я этого в своем доме не потерплю, тут женщины, дети. Джон, сядь и угомонись. Джентльмен, вы обещали рассказать нам что-то интересное. Пока что мы выслушали лишь присказку. Где же суть? И, возвращаясь с небес на землю, где в вашей истории место для нашей Сью?
Джон лягнул стул, но все-таки сел. Джентльмен достал коробку сигарет. Мы подождали, пока он зажжет спичку. Огоньки серного пламени заплясали в его зрачках. Потом он снова склонился над столом, где лежали три карты, и принялся разглаживать их углы.
– Где суть, хотите знать? – сказал он. – Ну хорошо, сейчас узнаете. – Он постучал по даме червей. – Я намерен жениться на этой девушке и забрать ее деньги. Намерен выкрасть ее, – он отодвинул карту в сторону, – из-под носа у дяди. И я уже был на верном пути, как вы могли догадаться, но она со странностями, и полностью полагаться на нее нельзя: вдруг наймет в служанки женщину сурового нрава – тогда я пропал. Я отпросился в Лондон за переплетным материалом для альбомов. И хочу, чтобы Сью оказалась там раньше меня. Чтобы устроилась горничной к юной особе и помогала мне в моих ухаживаниях, чтобы я мог медленно, но верно подвести дело к побегу.
Он посмотрел на меня. Бледные пальцы его все еще поглаживали карты.
– И есть еще одно дельце, – сказал он, понизив голос, – в котором мне понадобится помощь Сью. Женившись на этой девице, я не хотел бы вечно держать ее при себе. Я знаю одного человека, который заберет ее у меня. У него есть дом, там мы ее и поселим. Сумасшедший дом. Место надежное. Может, даже…
Не договорив, он перевернул карту вниз лицом и хлопнул по ней кончиками пальцев.
– Мне нужно лишь жениться на ней, – сказал он, – пользуясь выражением Джонни, отдрючить ради денег. Потом я беру ее, ничего не подозревающую, под белы ручки и подвожу прямо к воротам психушки. Что в этом плохого? Я уже говорил вам, что она странная. Но я должен действовать наверняка. Вот мне и нужна Сью, она подыграет мне и поможет до самого конца держать дамочку в блаженном неведении.
Он снова потянулся за сигаретой, а все, как и прежде, посмотрели на меня. Все, кроме миссис Саксби. Та слушала Джентльмена молча, не проронив ни слова. Пока Джентльмен рассказывал, я видела, как она наливает чай из чашки в блюдце, слегка покачивает блюдце, остужая, подносит к губам. Она не пила горячий чай, говорила, от него черствеют губы. И действительно, я не встречала ни одной женщины, у которой были бы такие мягкие и нежные губы.
И вот, все так же молча, она поставила чашку и блюдце на стол, достала носовой платок и отерла рот. Потом посмотрела на Джентльмена и наконец заговорила:
– Почему именно Сью? Что, во всей Англии не нашлось другой девушки?
– Потому что она – ваша, миссис С. Потому что ей я доверяю. Потому что она приличная девушка, то есть я хочу сказать – порочная девушка, которая не привыкла держаться буквы закона.
Миссис Саксби кивнула:
– А каков ее интерес?
И снова он посмотрел на меня, но ответ его предназначался не мне, а ей.
– Она получит две тысячи фунтов, – сказал он, приглаживая усы, – и пусть возьмет себе любой из нарядов юной дамы, а также драгоценности, какие ей приглянутся.
Вот что это было за дело.
Мы все задумались.
– Что скажешь? – спросил Джентльмен, обращаясь на этот раз ко мне и больше ни к кому.
Я ничего не ответила, и, подождав немного, он продолжил:
– Прости, что взваливаю все это на тебя, но, видишь ли, у меня мало времени. Дело не терпит отлагательств. Я должен как можно скорее найти служанку. Мне бы хотелось, чтобы это была ты, Сью. Именно ты. Но если это невозможно, тогда ответь мне скорее, ладно? Тогда я попытаюсь найти другую.
– Неженку возьмите, – встрепенулся Джон, услыхав последнюю фразу. – Она ведь у нас служила горничной, правда, Неженка? У одной дамы в Пекхэме.
– Помнится мне, – сказал мистер Иббз, прихлебывая из чашки, – что Неженка потеряла это место из-за того, что ткнула госпожу в руку шляпной булавкой.
– Она сама виновата, – пискнула Неженка. – Нечего было обзываться. Вот я и завелась. А ваша девушка, похоже, не из таких. Она недотепа, вы же сами сказали. С такой-то я управлюсь.
– Между прочим, не тебя спрашивали, а Сью, – тихо сказала миссис Саксби. – А мы еще не слышали ее ответа.
Тогда все снова уставились на меня, и от этих взглядов мне стало не по себе. Я потупилась.
– Не знаю, – сказала я. – Непривычно как-то. Какая из меня горничная? Ведь я же ничего не умею!
– Мы тебя научим, – сказал Джентльмен. – Неженка научит, у нее есть опыт. Наука нехитрая. Сиди себе, улыбайся и держи наготове флакончик с нюхательной солью.
– А если леди не захочет брать меня в горничные? С какой стати ей меня брать?
Но он и это обдумал. Он все заранее обдумал, все предусмотрел. Я буду не я, а племянница его старой няни, так он меня представит. Как тихую порядочную девушку, оказавшуюся в стесненных обстоятельствах. Леди непременно меня возьмет, если он за меня попросит.
– Мы напишем тебе рекомендательное письмо, – сказал он, – и подпишемся: «Леди Попа с Зад-стрит» или что-нибудь вроде того. Она все равно не станет наводить справки. Она никогда не бывала в свете, Лондона от Иерусалима и то не отличит. Ей и спросить-то не у кого.
– Не знаю, – повторила я. – Но вдруг окажется, что она к вам не так трепетно относится, как вы предполагаете?
Он притворно потупился, такой скромник.
– Верно, – сказал он. – Но, может, мне самому позволено будет судить о глубине сердечных чувств юной девы?
– Но если предположить, – сказала миссис Саксби, – что она недостаточно вас любит? Представьте, что она окажется новой мисс Бамбер или мисс Финч?
Мисс Бамбер и мисс Финч – так звали двух других наследниц, которых он неудачно обхаживал. Услышав эти имена, он лишь фыркнул:
– Она совсем не такая – в чем в чем, а в этом я уверен. У тех девиц были отцы – честолюбцы, обвешанные адвокатами. А дядя этой девицы не видит дальше книжного корешка. Ну а что касается того, что, как вы говорите, девчонка недостаточно меня любит, на это я могу вам сказать одно: полюбит, куда денется.
– Настолько, чтобы бежать с вами из родного дома?
– Это очень скучный дом, – отвечал он, – для девушки ее возраста.
– Но ее возраст как раз против вас, – заметил мистер Иббз (при нашем образе жизни просто необходимо досконально знать все тонкости закона). – До совершеннолетия она не имеет права поступить против воли дяди. Вы ее тайно увозите, а он приходит и требует ее назад. И то, что вы будете ее мужем, ровно ничего не значит.
– Но то, что она будет моей женой, значит многое. Вы меня понимаете. – И хитро улыбнулся.
У Неженки в глазах мелькнуло недоумение. И Джон радостно пояснил:
– Я же говорил – отдрючит.
– Тогда на ней можно ставить крест, – сказала миссис Саксби. – После этого ни один приличный человек на нее не позарится.
Неженка охнула.
– Это не наше дело, – отрезал мистер Иббз и продолжал, обращаясь к Джентльмену: – Трудно. Весьма трудно осуществить.
– Не спорю. Но надо рискнуть. Что мы теряем? По крайней мере, Сью отдохнет на природе.
Джон хохотнул:
– Отдохнет она, как же, в четырех стенах. И хрен знает сколько еще отдыхать придется, если вас поймают.
Я прикусила губу. Он был прав. Но не рискованность будущего предприятия пугала меня. Вор не может все время думать об опасности, иначе сойдешь с ума. Я просто не знала, хочется ли мне так отдыхать. Жизни вне Боро я себе не представляла. Однажды мы вместе с миссис Саксби ездили погостить к ее кузине в Бромли, так я вернулась домой вся красная от крапивницы. Жизнь на природе показалась мне однообразной и нелепой, да и живут там, похоже, одни придурки да цыгане.
И что я буду делать рядом с придурочной? Она ведь не Неженка, которая только слегка чокнутая и лишь иногда ни с того ни с сего свирепеет. Может, эта девица совсем психованная. Может, она попытается меня задушить. Я буду звать на помощь, и никто не услышит – ведь вокруг на много миль ни живой души. Цыгане не в счет, им ни до кого, кроме себя, дела нет. У нас каждый знает, если на тебе платье загорится, цыган даже плюнуть на пламя и то поленится.
Я спросила:
– А эта девушка – какая она? Вы говорили, она не в своем уме.
– Не совсем так, – ответил Джентльмен. – Странная она. Наивная такая, дикая. Ее всю жизнь держали вдали от общества. Она сирота, как и ты, но тебя воспитывала миссис Саксби, а ее никто не воспитывал.
Неженка снова уставилась на него во все глаза. Мать ее была пьянчужкой и утонула в реке. Отец бил дочку нещадно. Сестру ее забил аж до смерти.
Неженка прошептала:
– Не кажется ли вам, Джентльмен, что это грех – то, что вы собираетесь сделать?
Похоже, до сих пор никому из нас подобная мысль просто не приходила в голову. Но теперь, после того как Неженка произнесла это вслух, я огляделась вокруг – все прятали глаза. И тогда Джентльмен рассмеялся.
– Грех? – повторил он. – Конечно, милая Неженка, конечно грех! Но грех этот стоит пятнадцати тысяч фунтов, и эта цена меня устраивает, что бы ты ни говорила. И опять же, если посмотреть, как были нажиты эти денежки? Думаешь, честным трудом? Конечно же нет. Это богатство добыто слезами и потом бедняков – за каждый шиллинг два десятка смердов спины горбатили. Слышала, небось, о Робин Гуде?
– Еще бы! – сказала она.
– Так вот, мы будем как он: отберем золото у богачей и раздадим тем, кому оно принадлежит по праву.
Джон скривил губы:
– Ты, барчук! Робин Гуд был герой, и гнев его был праведный. Раздашь деньги народу? Да какой у тебя народ! Хочешь ограбить леди – иди и грабь свою мамашу.
– Мою мамашу? – Джентльмен покраснел. – При чем тут моя мать? К черту мою мать!
Но, уловив взгляд миссис Саксби, обернулся ко мне.
– Ох, Сью, – сказал он, – прошу прощения.
– Ничего-ничего, – быстро ответила я. И опустила голову, и все вокруг притихли. Подумали, наверно, как всегда в дни казни: «Какая она храбрая!» То есть мне хотелось, чтобы они так думали. А потом почему-то захотелось, чтобы не думали: потому что, как я уже говорила, храбростью я никогда не отличалась, но за семнадцать лет смирилась с тем, что окружающие так про меня думают. А теперь явился Джентльмен, и ему нужна храбрая девчонка – он ведь долгий путь проделал, сорок миль по холоду и слякоти, только чтобы найти меня.
Я посмотрела ему в глаза.
– Две тысячи фунтов, Сью, – тихо сказал он.
– Звучит заманчиво, – сказал мистер Иббз.
– И вдобавок всякие платья и драгоценности! – вздохнула Неженка. – О Сью! Ты в них будешь красавица!
– Вылитая леди, – добавила миссис Саксби.
Я обернулась к ней: она опять смотрела на меня странным таким взглядом, словно видела во мне мою мать. «…Богатство твое все еще ждет тебя… Твое богатство, Сью, ну и наше заодно…»
В общем, она оказалась права. Вот оно наконец, мое богатство, свалившееся как снег на голову. Что же делать? Я снова посмотрела на Джентльмена. Сердце у меня в груди стучало как бешеное. И я сказала:
– Ладно. Я согласна. Но за три тысячи фунтов, не за две. И если юная леди меня не примет и отправит восвояси, я все равно потребую свою сотню за труды.
Он помолчал, обдумывая. Конечно же, думать тут было нечего, и помолчал он так, для пущей важности, потому что буквально через миг он просиял улыбкой и протянул мне руку. Я подала ему свою. Он сжал мне пальцы и засмеялся.
Джон состроил рожу:
– Ставлю десять к одному, что через неделю она приползет обратно вся зареванная.
– Я вернусь в бархатном платье. И в перчатках вот посюда, – и показала на локоть, – и в шляпке с вуалью, и с полной сумкой серебряных звонких монет. А ты будешь называть меня «мисс». Правда ведь, миссис Саксби?
Он сплюнул на пол:
– Да я скорее отрежу себе язык, чем выговорю такое.
– Я раньше сама тебе его вырву! – ответила я.
Я вела себя как ребенок. Да я и была ребенком! Наверное, миссис Саксби тоже это почувствовала, потому что ничего не сказала, а только молча смотрела на меня, прикрывая рукой мягкие пухлые губы. Она улыбалась, но лицо у нее при этом было встревоженное. Я бы даже сказала, испуганное.
Может, так оно и было.
А может, мне только теперь так кажется, теперь, когда я знаю, какие страшные события за этим последовали.