Julian Fellowes
PAST IMPERFECT
Copyright © Julian Fellowes 2008
The right of Julian Fellowes to be identifi ed as the author of this work has been asserted in accordance with the Copyright, Designs and Patents Act 1988.
All rights reserved
First published in Great Britain in 2008 by Weidenfeld & Nicolson, London
© Е. Кисленкова, перевод, 2018
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018
Издательство АЗБУКА®
Эмме и Перегрину, без которых ничего и никогда не было бы написано
Мой нынешний Лондон населен призраками, и один из них – я сам. Я иду по своим делам, и каждая улица, каждая площадь шепчет об иных, прежних периодах моей жизни. Короткая прогулка по Челси или Кенсингтону приводит к двери, за которой когда-то были мне рады, но сегодня никто не узнает. Я возникаю из воздуха – молодой, ради позабывшейся уже шалости разодетый в подобие национального костюма какой-то балканской страны, вечно раздираемой войнами. Эти расклешенные брюки, эти рубашки в рюшах с отложными воротниками – о чем мы тогда только думали? Перед моими глазами мимо призрака меня, юного и стройного, проходят тени усопших: покойные родители, тетушки и бабушки, дядюшки и кузены, друзья и подруги, уже покинувшие этот мир или, по крайней мере, покинувшие остаток моей жизни. Говорят, одна из примет надвигающейся старости – когда прошлое становится реальнее настоящего. И я уже чувствую, как минувшие десятилетия жестче давят на мое воображение, отчего недавние воспоминания меркнут и гаснут.
Вполне понятно, почему я удивился, даже опешил, обнаружив среди счетов, писем с благодарностями и просьбами о финансовой поддержке, что ежедневно скапливаются у меня на столе, письмо Дэмиана Бакстера. Такого я не мог и предположить. С нашей последней встречи мы не виделись уже лет сорок и не поддерживали никаких отношений. Это может показаться странным, но каждый из нас прожил жизнь в своем мирке. И хотя Англия – страна маленькая, она тем не менее достаточно велика, чтобы за все это время наши с ним пути ни разу не пересеклись. Но была и другая, более веская причина удивиться.
Я ненавидел его.
Одного взгляда на конверт мне хватило, чтобы понять, от кого письмо. Почерк остался тем же, хотя изменился, как детское лицо, над которым потрудились безжалостные годы. Так или иначе, до того утра я почти не вспоминал о Дэмиане и не поверил бы, что существует причина, заставившая его написать мне. Или меня написать ему. Надо сказать, однако, что получение столь неожиданного послания меня вовсе не оскорбило. Ничуть. Всегда приятно получить письмо от старого друга, но в моем возрасте еще приятнее весточка от заклятого врага. В отличие от друга, враг расскажет вам о вашем прошлом то, чего вы еще не знаете. И если в полном смысле врагом Дэмиана назвать было нельзя, он мог считаться моим бывшим другом, что намного хуже. Мы расстались со скандалом, жестко, в порыве безудержной ярости, которую еще больше распалял жар сожженных за нами мостов, и разошлись каждый в свою сторону, не предпринимая попыток загладить ущерб.
Письмо, во всяком случае, было честное. Англичане, как правило, не любят ситуаций, вследствие чьего-то поведения запомнившихся как «неловкие». Обычно значимость всех нелицеприятных сцен из прошлого принижают, о них упоминают туманно и снисходительно: «Помните тот ужасный обед, который давала Джоселин? И как только мы его пережили?» Или, если эпизод никак нельзя подобным образом подать как незначительный и безвредный, собеседники делают вид, что его и не было. «Как давно мы с вами не виделись!» – такое начало нередко следует перевести как: «Не стоит продолжать нашу вражду, все это произошло в незапамятные времена. Вы готовы подвести черту?» Если слушающий готов, ответ будет дан в столь же невозмутимой манере: «Да, надо бы встретиться. Чем вы занимались, с тех пор как покинули компанию „Лазард“?» Этого оказывается вполне достаточно, чтобы обозначить: все дурное закончилось, можно возобновить добропорядочные отношения.
Но сейчас Дэмиан отказался от общепринятой практики. Его прямолинейность была сродни древнеримской. «Осмелюсь предположить, что после всего произошедшего ты не рассчитывал еще раз услышать обо мне, но ты окажешь мне большую любезность, если почтишь меня своим присутствием, – писал он в своей жесткой и по-прежнему достаточно злой манере. – Не представляю себе, чтó после нашей последней встречи может подвигнуть тебя на подобный визит, но, рискуя напроситься на жалость, скажу, что жить мне осталось недолго, и это будет как исполнить последнюю волю умирающего». Что ж, по меньшей мере на уклончивость я ему попенять не мог. Некоторое время я убеждал себя, будто размышляю о его просьбе и пытаюсь принять решение, но на самом деле я сразу понял, что поеду, так как мне необходимо утолить любопытство и я готов снова очутиться в блаженных временах утраченной юности. Поскольку с лета 1970 года я не поддерживал с Дэмианом никаких связей, то, когда всплыло его имя, это не могло не напомнить мне со всей остротой, что мой мир сильно изменился, как, впрочем, и мир любого другого человека.
Хотя это и неправильно, но я прекратил бороться с печальной мыслью, что воздух моих юных лет мне слаще того, в котором я обитаю сейчас. Сегодняшние молодые, резонно защищая свое время, обычно скептически относятся к нашим воспоминаниям о золотом веке, когда покупатель был всегда прав, когда патрули Автомобильной ассоциации отдавали честь эмблеме «АА» на вашей машине, а полицейские, приветствуя, касались шлемов. Слава богу, что закончилась эпоха этой повальной учтивости, говорят они, но учтивость – часть упорядоченного, устойчивого мира, а он, по крайней мере на взгляд из нашего времени, отличается теплотой и добротой. Пожалуй, более всего я скучаю по доброте Англии полувековой давности. Правда, трудно сказать, о ней я сожалею или о собственной ушедшей юности.
– Не понимаю, кто такой этот Дэмиан Бакстер? Что в нем примечательного? – спросила Бриджет, когда вечером мы сидели дома и ели какую-то непомерно дорогую и плохо прожаренную рыбу, купленную у знакомого итальянца на Олд-Бромптон-роуд. – Ты про него никогда не говорил.
В те времена, когда Дэмиан отправил свое письмо – не так давно, в сущности, – я еще жил в большой квартире на первом этаже дома в Уэзерби-Гарденс. Это было уютное местечко, удобное по целому ряду причин и расположенное вблизи ресторанчиков, где можно брать еду на дом, – традиция, к которой мы в последние несколько лет пристрастились. Адрес был не без претензии, и купить эту квартиру я бы никогда не смог, но за много лет до этого ее уступили мне родители, когда окончательно покинули Лондон. Отец пытался возражать, но мать горячо настаивала, что мне нужно же с чего-то начинать, и он сдался. Я воспользовался их щедростью, от души рассчитывая в этом жилище не только начинать, но и заканчивать. В сущности, я почти ничего не изменил там после матери, и в квартире по-прежнему оставалось полно ее вещей. Вот и сейчас мы сидели у окна за маминым круглым столиком для завтрака. Вся квартира могла показаться женской – с очаровательной мебелью эпохи Регентства и портретом кого-то из предков в детстве, мальчика в кудряшках, – если бы моя мужская натура не проявляла себя полным пренебрежением к ее обстановке.
В то время, когда произошла вся эта история с письмом, Бриджет Фицджеральд была моей тогдашней – я хотел сказать «девушкой», но не уверен, что они бывают у людей за пятьдесят. С другой стороны, если для девушки ей слишком много лет, а для компаньонки еще недостаточно, то как ее называть? Современная речь украла столько слов, извратив их смысл, что, возникни необходимость найти подходящее определение, в загашниках ничего не нашлось бы. Говорить «партнер» где-либо, помимо средств массовой информации, уже старомодно и небезопасно. Недавно я отрекомендовал второго директора маленькой компании, которой владею, как своего партнера и не сразу понял недоуменные взгляды людей, считавших, что хорошо меня знают. «Вторая половина» звучит точно фраза из комедии положений о секретарше гольф-клуба, а до того момента, когда можно будет сказать: «Это моя любовница», мы еще не вполне дошли, хотя до этого оставалось уже немного. В общем, мы с Бриджет встречались. Мы были довольно необычной парой: я, не слишком преуспевающий литератор, и она, энергичная ирландская бизнесвумен, занимающаяся недвижимостью, не успевшая в личной жизни вскочить в последний вагон и довольствующаяся мною.
Мама бы не одобрила этого, но она умерла, так что теоретически ее можно было не принимать в расчет, хотя вряд ли мы когда-нибудь освобождаемся от гнета родительского порицания, живы наши родители или нет. Есть, конечно, шанс, что загробная жизнь смягчила ее, но сомневаюсь. Может, мне и стоило прислушаться к ее рекомендациям с того света, ибо не могу не признаться: у нас с Бриджет было мало общего. Но при этом она была умна и мила, и это больше, чем я заслуживал, а я все же одинок, и мне надоели телефонные звонки с приглашениями на воскресные семейные обеды. Так или иначе, мы нашли друг друга, и, хотя формально не жили вместе, поскольку Бриджет продолжала возвращаться в собственную квартиру, мы довольно мирно провели бок о бок уже пару лет. Это была не то чтобы любовь, но все же кое-что.
Возвращаясь к письму Дэмиана, что повеселило меня – это хозяйский тон Бриджет, когда она вспомнила о прошлом, которое не могло быть ей известно. Фраза «Ты о нем никогда не говорил» заявляла только об одном: если бы этот человек был значим в моей жизни, я бы о нем упомянул. Или хуже того: обязан был упомянуть. Все это связано с распространенным убеждением, что если вы тесно с кем-нибудь общаетесь, то вправе знать о нем все до мельчайших подробностей, но такого никогда не бывает. «У нас нет друг от друга секретов!» – говорят в фильмах молодые жизнерадостные лица, тогда как все мы хорошо знаем, что вся наша жизнь наполнена секретами, часто даже от самих себя. Понятно, что в этот момент Бриджет заволновалась: если Дэмиан для меня так важен, но при этом я никогда о нем не заговаривал, то сколько еще важных моментов от нее скрываются? В оправдание я сказал только, что и ее прошлое, подобно моему, да и прошлому всех остальных, – темный лес. Время от времени мы позволяем окружающим заглянуть туда одним глазком, но, как правило, только издали. С темными пучинами воспоминаний все справляются в одиночку.
– Он учился со мной в Кембридже, – ответил я. – Мы познакомились, когда я был на втором курсе, в конце шестидесятых, как раз когда я участвовал в сезоне[1]. Я представил Дэмиана девушкам. Они его приняли, и некоторое время мы болтались по Лондону вместе.
– Кавалеры дебютанток, как же, как же! – произнесла Бриджет со смесью притворного восторга и насмешки.
– Рад, что мои юные годы неизменно вызывают на твоих губах улыбку.
– Так что же произошло?
– Ничего не произошло. По окончании университета мы без особой причины расстались. Просто пошли каждый своей дорогой.
Тут я, конечно, солгал.
Бриджет глянула на меня, услышав в моих словах больше, чем я намеревался сказать.
– Если ты поедешь, то, видимо, один.
– Да, я поеду один.
Я ничего больше не объяснял, но, надо отдать Бриджет должное, она и не спросила.
Поначалу я считал Дэмиана Бакстера своим творением, хотя это лишь демонстрирует мою неопытность. Любой фокусник может достать из шляпы кролика, только если он там уже сидит, пусть и хорошо спрятанный. Дэмиан никогда бы не снискал себе успеха, который я ставлю себе в заслугу, если бы не обладал качествами, сделавшими его триумф возможным и даже неизбежным. И тем не менее я не верю, чтобы он в молодости мог пробиться в верхние слои общества без посторонней помощи. И эту помощь оказал ему я. Наверное, поэтому и негодовал потом так яростно на его предательство. Я делал хорошую мину при плохой игре – по крайней мере, старался, – но рана все равно саднила. Трильби предала Свенгали, Галатея разбила мечты Пигмалиона.
«Мне подойдет любой день и любое время, – говорилось в письме. – Теперь я не выхожу и не принимаю у себя, так что полностью в твоем распоряжении. Ты найдешь меня неподалеку от Гилфорда. Если поедешь на машине, это полтора часа, но поездом быстрее. Сообщи мне, что ты решил, и я либо напишу, как доехать, либо отправлю кого-нибудь тебя встретить, на твое усмотрение».
В конце концов, прекратив придумывать отговорки, я написал ему ответ, где предложил дату обеда и указал поезд, на который сяду. Он, в свою очередь, пригласил остаться у него переночевать. Как правило, я, подобно Джорроксу[2], предпочитаю «где обедаш, там и спиш», поэтому согласился. На том и порешили. И вот однажды приятным июньским вечером я вышел за шлагбаум на вокзале Гилфорда.
Я предполагал увидеть какого-нибудь иммигранта из Восточной Европы с табличкой в руках, на которой фломастером будет с ошибками намалевано мое имя, но вместо этого ко мне подошел шофер в униформе – вернее, человек, похожий на актера, играющего роль шофера в фильме про Эркюля Пуаро. Он негромко и почтительно представился, приподняв фуражку, и повел меня на улицу к новенькому «бентли», припаркованному в нарушение всех правил на местах для инвалидов. Я говорю «в нарушение всех правил», хотя в окне четко был виден знак – полагаю, такие знаки не раздаются направо и налево, – чтобы хозяин мог встречать друзей прямо у поезда и тем не пришлось бы мокнуть под дождем или далеко тащить свой багаж. Но если есть удобная возможность, почему ею не воспользоваться?
Я был в курсе, что дела у Дэмиана пошли хорошо, хотя, как я это узнал, сейчас уже и не припомню: у нас не было общих друзей и мы вращались в совершенно разных кругах. Должно быть, я увидел его имя в списке «Санди таймс»[3] или в статье из раздела финансов. Но до того вечера я не вполне понимал, насколько он на самом деле преуспел. Мы мчались по узким дорогам Суррея, и вскоре, глядя на аккуратно подрезанные изгороди и расшитые швы каменной кладки, на лужайки, ровные, как бильярдные столы, и поблескивающий под травой гравий дорожек, я понял, что мы очутились в царстве богатства. Здесь не найти крошащихся воротных столбов, пустых конюшен и сараев с протекающей крышей. Здесь не веяло традицией или былой славой. Я наблюдал не воспоминание о прежнем богатстве, а живое присутствие денег.
Этот мир был отчасти мне знаком. Любой более или менее преуспевающий писатель вращается среди тех, кого бабушка назвала бы всякими личностями, но не могу похвастаться, что эти люди стали для меня своими. Большинство знакомых мне так называемых богатых обладают уцелевшими с былых времен, а не нажитыми с нуля состояниями, это люди, которые раньше были намного богаче. Но дома, что я сейчас проезжал, принадлежали «новым богатым», а это совсем другое. Исходящее от них ощущение силы наполняло меня энергией. Странно, но в Британии до сих пор сохранился снобизм по отношению к новой денежной аристократии. Ожидать гордого презрения к ним со стороны традиционалистов-правых – это еще понятно, но, как ни парадоксально, открыто выражают свое неодобрение людьми, добившимися успеха своими силами, как раз высоколобые левые. Не представляю, как это совмещается с представлениями о равных возможностях. Вероятно, левые и не пытаются объединить эти две идеи, а просто повинуются противоположным порывам души, что в той или иной степени делаем все мы. Но если в юности меня можно было обвинить в ограниченности воззрений, сейчас я уже не таков. Сегодня я без зазрения совести восхищаюсь теми, кто самостоятельно сколотил состояние, как и теми, кто, всматриваясь в уготованное им от рождения будущее, не боится перечеркнуть его и набросать другое, получше. Люди, всем обязанные только самим себе, имеют больше шансов, чем остальные, найти свою жизненную стезю. Отдаю должное им и их блистательному миру. Правда, тогда меня, в глубине души, немало раздражало, что частью этого мира оказался Дэмиан Бакстер.
В качестве декорации для своей роскошной жизни он избрал не дворец обедневшего аристократа, а солидный особняк в стиле «Движения искусств и ремесел»[4], несколько хаотичный, словно из диснеевского мультфильма. Такие дома плохо вязались с образом старой доброй Англии еще на исходе позапрошлого века, когда Лаченс их строил. Дом стоял в парке с террасами, аккуратно подстриженном, с пересекающими его крест-накрест ухоженными дорожками, но никаких других земель вокруг не было. Видимо, Дэмиан решил не играть в мелкого землевладельца. Здание не походило на усадьбу, уютно расположившуюся среди просторных полей. Это был просто дом, где обосновался успех.
Хотя жилище не было традиционно аристократическим, все же оно оставляло ощущение 1930-х годов, словно его построили на барыши спекулянта времен Первой мировой войны. Присутствие шофера придавало происходящему атмосферу романов Агаты Кристи, ее подкреплял кланяющийся у дверей дворецкий и даже горничная в черном платье и фартуке с оборками, которую я мимоходом заметил, пока шел к лестнице из серого дуба. Хотя горничная была для Агаты Кристи, пожалуй, чересчур фривольна, словно я вдруг переместился в сцену из мюзикла Гершвина. Ощущение причудливой нереальности только укрепилось, когда меня, прежде чем дать поздороваться с хозяином, провели в мою комнату. Такой распорядок всегда вызывает чувство легкого детективного холодка тревоги. Образ одетого в темное слуги, который маячит в дверном проеме, бормоча: «Пожалуйста, спускайтесь в гостиную, когда будете готовы, сэр», больше сочетается с оглашением завещания, чем со светским визитом. Но комната оказалась довольно милой. Стены обиты голубым дамаском, из него же – полог над высокой кроватью. Мебель английская, солидная и надежная, а несколько висевших в проеме между окнами рисунков по стеклу в псевдокитайском стиле были просто очаровательны, хотя во всем этом чувствовался скорее привкус загородного отеля, чем настоящего сельского дома. Впечатлению способствовала и грандиозная ванная комната, с огромной ванной, душевой кабиной, блестящими кранами на длинных трубах, поднимающихся прямо из пола, и новехонькими полотенцами, огромными и пушистыми. В частных домах Центральной Англии подобное увидишь редко. Я привел себя в порядок и спустился. Гостиная, вполне ожидаемо, оказалась громадной, как пещера, со сводчатым потолком и пружинистыми коврами, которые тоже постелили совсем недавно. Это были не ворсистые паласы состоятельного владельца клуба и не примятый от старости антиквариат аристократических домов, а гладкие ковры, упругие и абсолютно новые. Вся обстановка комнаты была приобретена в наше время и даже, видимо, одним покупателем. Никакой мешанины вкусов, которую нередко являют собой загородные виллы, где в одну комнату свезено содержимое десятка домов – плоды двух-трехвековой работы нескольких десятков коллекционеров-дилетантов. Но выглядела комната неплохо. Просто отлично. Мебель по большей части относилась к началу XVIII века, картины чуть более поздние, все превосходное, сверкающее чистотой и в отличном состоянии. Первый раз я отметил это в своей спальне, и теперь мне подумалось, что Дэмиан мог нанять специального закупщика, в задачу которого входило обустроить его жизнь. Хотя никаких видимых следов присутствия такого человека в доме не было. Здесь вообще не ощущалось присутствия людей. Я побродил по комнате, разглядывая картины, не зная, сесть мне или остаться стоять. Как ни странно, несмотря на все свое великолепие, она казалась нежилой, горящий в камине уголь не разгонял стылого воздуха, словно комнату содержали в порядке, но давно ею не пользовались. И еще я не увидел цветов – их отсутствие всегда казалось мне верным признаком отсутствия жизни. Здесь не было ничего живого, отчего безукоризненная чистота приобретала какую-то затхлость, безжизненную стерильность. Я не мог представить, чтобы в создании этой комнаты участвовала женщина или, того пуще, ребенок.
В дверях послышалось шевеление.
– Мой дорогой друг, – произнес голос все с той же хорошо помнившейся мне легкой заминкой, словно говорящий борется с заиканием. – Надеюсь, я не заставил тебя ждать.
В «Гордости и предубеждении» есть такой эпизод, когда Элизабет Беннет замечает свою сестру, которая возвращается с подлым Уикхэмом, спасенная от бесчестья усилиями мистера Дарси. «Лидия по-прежнему оставалась Лидией»[5], – замечает Элизабет. Так и Дэмиан по-прежнему оставался Дэмианом. Несмотря на то что обаятельный широкоплечий юноша с кудрявыми волосами и непринужденной улыбкой исчез и его место занял ссутулившийся человек, больше всего вызывающий в памяти доктора Манетта[6], я видел скрытое за характерной запинающейся речью глубокое и отточенное чувство превосходства и сразу узнал знакомое покровительственное высокомерие, с которым он протянул мне костлявую руку.
– Как приятно тебя видеть, – улыбнулся я.
– Правда?
Мы вглядывались друг в друга, дивясь изменениям – или отсутствию изменений, – которые находили.
Присмотревшись внимательнее, я увидел, что когда Дэмиан писал в письме об исполнении «последней воли умирающего», то говорил истинную правду. Он не просто преждевременно постарел, но был болен, очень болен, возможно, уже прошел точку невозврата.
– По крайней мере, интересно. Можно так сказать.
– Да, так можно сказать. – Он кивнул дворецкому, ожидавшему у дверей. – Скажите, а нельзя ли нам немножко того шампанского?
Меня не удивило, что даже сорок лет спустя он по-прежнему любил облекать свои приказания в неуверенные вопросы. Эта фигура речи звучала в моем присутствии столько раз, что меня можно считать старейшим ее слушателем. Мне кажется, что Дэмиан, как и многие другие люди, практикующие такие фразы, считают, что они придают их словам оттенок милой робости, неловкого, но благородного желания не совершить ошибки, – чувство, которое, как мне доподлинно известно, Дэмиан не испытывал года с 1967-го, да и тогда тоже вряд ли о нем задумывался. Человек, к которому он обратился, не счел, что от него требуется ответ, как это наверняка и задумывалось. Он просто пошел за вином.
Чопорно-молчаливый обед проходил в обеденном зале, неудачно сочетавшем в себе стиль Уильяма Морриса[7] и Артура Либерти[8] с эстетикой голливудских холмов. Высокие венецианские окна, тяжелый резной камин и неизменный пружинистый ковер складывались в нечто унылое и невыразительное, словно стол и стулья по непонятной причине поставили в пустом, но дорогом офисе адвоката. Еда тем не менее оказалась отменной, хотя Дэмиан к ней почти не притрагивался, но нас обоих порадовало выбранное им «Шато Марго». Безмолвный дворецкий – как я теперь узнал, его звали Бассетт – не оставлял нас ни на минуту, поэтому беседа, протекавшая в его присутствии, то и дело прерывалась. Помню, как одна моя тетушка вспоминала, что в предвоенные дни ее поражали застольные разговоры, которые ничуть не сдерживало присутствие слуг. Политические секреты, семейные сплетни, неосмотрительные замечания личного характера – все это щедро изливалось перед находившимися тут же лакеями и, верно, оживило немало вечеров в местном пабе и хорошо хоть не издано в мемуарах, как было бы в наши отличающиеся жадностью и распущенностью времена. Но мы уже потеряли непоколебимую уверенность предыдущего поколения в правильности своего образа жизни. Нравится нам это или нет – лично мне чрезвычайно нравится, – но время заставило нас отдавать себе отчет, что те, кто нам прислуживает, тоже живые люди. Для всех, кто родился после 1940-х годов, стены имеют уши.
Поэтому мы с Дэмианом болтали о том о сем. Он расспросил меня о моих родителях, потом я спросил о его родителях. Мой отец немало ему благоволил, но мать, которую природное чутье обычно не подводило, с самого начала предчувствовала беду. Но мамы не стало уже после нашей с ним последней встречи, а у него умерли оба родителя, поэтому говорить тут особенно было не о чем. Потом мы обсудили общих знакомых, так что, когда пришло время переходить к другой теме, мы перебрали весьма солидный список неудачных карьер, разводов и преждевременных смертей.
Наконец он встал, обращаясь к Бассетту:
– Нельзя ли нам выпить кофе в библиотеке?
И снова вопрос прозвучал кротко, словно просьба об одолжении, в которой может быть отказано. Что произойдет, задумался я, если неуверенный вопрос будет воспринят буквально? «Нет, сэр. Я сейчас занят. Постараюсь принести вам кофе, когда освобожусь». Забавно было бы посмотреть. Но этот дворецкий знал, что надо делать, и отправился выполнять завуалированный приказ, а Дэмиан тем временем провел меня в самую очаровательную из виденных мной комнат. По ее виду можно было заключить, что предыдущий владелец, а может, и сам Дэмиан, целиком купил библиотеку из какого-то старого дома – с темными блестящими полками и рядом колонн с искусной резьбой. Камин светло-розового мрамора был изящен. К нашему появлению в стальной топке уже разожгли огонь. Дрожащие язычки пламени, поблескивающие кожаные переплеты, несколько превосходных картин, в том числе большой морской пейзаж, напоминающий Тернера, и потрет молодой девушки работы Лоуренса, – все это вкупе создавало атмосферу теплоты, которой заметно недоставало в остальном доме. Я был несправедлив в своих суждениях. Не отсутствие вкуса, а отсутствие интереса придавало унылость другим комнатам. А здесь Дэмиан, в сущности, и жил. Вскоре нам принесли напитки и кофе и оставили одних.
– Ты хорошо устроился, – сказал я. – Поздравляю.
– Удивлен?
– Не слишком.
– Если ты имел в виду, что я всегда отличался целеустремленностью, признаю, что это так.
– Ты бы от меня не отстал, если бы я сказал по-другому.
– Да нет, – покачал он головой. Я не вполне понял, что он имел в виду, но, прежде чем успел уточнить, Дэмиан продолжил: – Я еще тогда осознал, что проиграл. Оказавшись в ситуации, где успех не предусмотрен в качестве возможного исхода, я принял ее и пошел дальше. Это ты должен поставить мне в заслугу.
Полная чушь!
– Не поставлю, – ответил я. – Возможно, такое похвальное свойство ты приобрел впоследствии, не знаю. Но когда я с тобой познакомился, ты хотел все сразу и проигрывать не умел.
Дэмиан на секунду растерялся. Возможно, оттого, что бóльшую часть жизни он провел в окружении людей, которым, в том или ином виде, платил за соглашательство, он забыл, что не все обязаны следовать их примеру. Дэмиан глотнул бренди, помолчал и кивнул:
– Сейчас, так или иначе, я потерпел поражение. У меня неоперабельный рак поджелудочной железы. Сделать ничего нельзя. Доктор дал мне примерно три месяца жизни.
– Они часто ошибаются в своих прогнозах.
– Они редко ошибаются в таких прогнозах. Но не в моем случае. Может быть, погрешность в несколько недель, но не более того.
– Ясно.
Трудно решить, как следует отвечать на такие заявления, поскольку людям в подобной ситуации нужно очень разное. Вряд ли Дэмиан ожидал от меня причитаний или советов по альтернативному лечению макробиотической диетой. Но как знать. Я ждал.
– Не думай, будто я сетую на несправедливость судьбы. В каком-то смысле моя жизнь подошла к естественному финалу.
– То есть?
– Как ты справедливо заметил, я был весьма удачлив. Я хорошо пожил. Много путешествовал. И в делах успел достичь всего, что хотел. Неплохо, правда? Знаешь, чем я занимался?
– Не особо.
– Я создал компьютерную компанию. Мы одними из первых предвидели огромный потенциал этой области.
– Какая проницательность!
– Ты прав. Звучит скучно, но мне нравилось. В общем, этот бизнес я продал и новый начинать не стану.
– Мало ли. Откуда ты знаешь? – Не понимаю, почему я так сказал, ведь он, безусловно, прекрасно знал.
– Я не жалуюсь. Продал я его большой и солидной американской компании, и они дали мне столько денег, что хватило бы поднять на ноги экономику Малави.
– Но ты же не собираешься потратить их таким способом?
– Вряд ли.
Он замялся. Наступал, что называется, момент истины, готовилась открыться главная причина того, почему я здесь, но Дэмиан был не в силах сделать следующий шаг. Мне показалось, что теперь моя очередь подтолкнуть его в нужном направлении.
– А как личная жизнь? – решил любезно осведомиться я.
Дэмиан на мгновение задумался:
– Нет у меня никакой личной жизни. Ничего такого, что стоило бы называть личной жизнью. Кое-какие варианты для удобства, но ничего более, уже много лет. Я необщителен.
– Когда мы были знакомы, ты был весьма общителен, – проговорил я, не успев оправиться от формулировки «кое-какие варианты для удобства». Черт! Я счел за благо держаться как можно дальше от любых попыток уточнения.
Подталкивать разговор больше не было нужды. Дэмиан уже пустился в воспоминания.
– Как ты знаешь, мне не нравился мир, куда ты меня ввел. – Он с вызовом посмотрел на меня, но мне нечего было ответить, и он продолжил: – Но как ни странно, когда я оставил его, оказалось, что развлечения моего прежнего мира меня тоже не прельщают. Через некоторое время я окончательно перестал ходить на приемы.
– Ты женился?
– Один раз. Мы прожили недолго.
– Прости.
– Не стоит извиняться. Я женился лишь потому, что вступил в возраст, когда начинаешь чувствовать себя неловко, если не женат. Мне было уже тридцать шесть, и люди недоумевали, глядя на мой образ жизни. Я, конечно, сглупил. Надо было подождать еще лет пять, друзья начали бы разводиться, и я оказался бы не единственным уродом в цирке.
– Я ее знал?
– О нет! К тому времени я уже бежал из твоего круга общения и, уверяю тебя, не горел желанием туда возвращаться.
– Настолько же и мы не имели ни малейшего желания видеть тебя, – почувствовав облегчение, парировал я. Замаячил след нашей давней вражды, и она была понятнее, чем видимость дружбы, в которую мы весь вечер играли. – И потом, ты не знаешь, каков мой круг. Ты ничего не знаешь о моей жизни. В ту ночь она переменилась, так же как и твоя. Ты считаешь, после лондонского сезона сорокалетней давности у меня был только один путь?
Он не стал протестовать:
– Все верно. Извини. Но Сьюзан ты и правда вряд ли знал. Когда мы познакомились, она владела фитнес-центром под Лезерхедом.
Внутренне я согласился, что наши пути с бывшей миссис Бакстер вряд ли могли пересечься, поэтому ничего не ответил.
– Она была славная, – устало вздохнул Дэмиан. – Не могу сказать о ней дурного. Но нас ничто не связывало… Ты ведь в итоге так и не женился?
– Нет. В итоге.
Ответ прозвучал более резко, чем мне бы хотелось, но Дэмиан не удивился. Тема была болезненна для меня и неприятна для него. По крайней мере, должна быть неприятна, черт побери! Я решил вернуться на более безопасную почву:
– Чем занималась потом твоя жена?
– Замуж вышла. За одного славного парня. У него своя фирма по продаже спортивного оборудования, так что, полагаю, у них больше общего, чем было у нас с ней.
– Дети были?
– Два мальчика и девочка. Не знаю, где они сейчас.
– Я имел в виду, дети от тебя.
– Не было, – покачал головой Дэмиан. На этот раз установилась глубокая тишина. Через несколько минут Дэмиан закончил мысль: – У меня не может быть детей.
Несмотря на внешнюю безапелляционность этого утверждения, в его голосе прозвучала странная незаконченность, как будто он ставил тот чудной и ненужный вопросительный знак, который молодые люди привезли из Австралии, где им заканчивают каждую фразу.
– Вернее, – продолжил он, – когда женился, не мог иметь детей.
Дэмиан замолчал, словно давая мне время осознать эту причудливую фразу. Что же он имел в виду? Вряд ли незадолго до того, как он сделал предложение владелице фитнес-центра, его кастрировали. Поскольку тему задал он сам, я не ощущал вины за то, что мне захотелось задать ему несколько вопросов, но Дэмиан ответил раньше:
– Мы ходили по врачам, и те сказали, что численность сперматозоидов у меня на нуле.
Даже в нынешнем циничном и разобщенном мире на такое тяжелое заявление трудно чем-то возразить.
– Как это печально… – проговорил я.
– Да уж. Было очень… печально.
Судя по всему, с ответом я не угадал.
– И ничего не могли поделать?
– Практически ничего. Называли причины, по которым это могло произойти, но все сочли, что процесс необратим. Так что вот так.
– Вы могли бы попробовать что-нибудь другое. Сейчас столько всего мудреного изобрели… – Я не смог заставить себя изъясниться конкретнее.
– Я бы не стал воспитывать чужого ребенка, – покачал головой Дэмиан. – Сьюзан пыталась переубедить меня, но я не разрешил. Не видел смысла. Если ребенок не твой, то ты ведь по большому счету просто играешь в куклы. Да, это живые куклы. Но куклы.
– Многие бы с тобой не согласились.
– Знаю, – кивнул он. – Сьюзан тоже. Она не могла понять, почему ей приходится оставаться бесплодной, когда она не виновата, и это было вполне резонно. Пожалуй, мы поняли, что расстанемся, как только вышли из кабинета врача.
Дэмиан встал, чтобы еще налить себе вина. Он заслужил.
– Ясно, – сказал я, чтобы заполнить тишину. Меня страшило то, что должно было прозвучать.
Когда он продолжил, голос его стал решительней…
– Два специалиста утверждали, что это могут быть последствия перенесенной во взрослом возрасте свинки.
– Я думал, это миф, которым пугают нервных молодых людей.
– Так бывает. Редко, но бывает. Заболевание называется орхит, поражает яички. Обычно оно проходит, и все нормализуется, но иногда, изредка, не проходит. В детстве я не болел свинкой и считал, что уже не могу подхватить ее, но только я подумал, что она мне уже не страшна, у меня сильно заболело горло – через несколько дней после того, как я вернулся из Португалии, в июле тысяча девятьсот семидесятого года. Пару недель провалялся в постели, гланды распухли, так что, наверное, врачи были правы.
Я поежился и выпил. Мое присутствие начинало принимать неприятный оборот. Можно сказать, что это я пригласил Дэмиана в Португалию со своими друзьями. На самом деле все было гораздо сложнее, но отговоркой послужило то, что в компании недостает мужчин и хозяйка попросила меня пригласить Дэмиана. Последствия, как выясняется, оказались катастрофичными. Попытается ли он сейчас обвинить в своей бесплодности меня? Может быть, он вызвал меня для того, чтобы я признал свою вину? Чтобы показать, что я причинил ему той поездкой столько же зла, сколько и он мне?
– Не помню, чтобы тогда кто-нибудь заболел, – сказал я.
Но он все прекрасно помнил.
– Подружка парня, у которого была вилла. Нервная белесая американка. Как ее звали? Элис? Аликс? Пока мы там жили, она постоянно жаловалась на боль в горле.
– У тебя исключительная память.
– У меня было много времени поразмышлять.
В голове внезапно возник образ той выбеленной солнцем виллы в Эшториле, изгнанный из моей сознательной памяти лет на десять. Жаркий белый пляж под террасой, атмосфера пьяных ужинов, пропитанная чувственностью и намеками, подъем на гору под Синтрой, к замку с привидениями, купание в голубых, перешептывающихся волнах, ожидание на огромной площади перед Лиссабонским собором, чтобы пройти мимо тела Салазара… Все впечатления разом воскресли, стали живыми, яркими, как в кино. Это была такая поездка, что отделяет отрочество от зрелости, со всеми сопутствующими опасностями такого путешествия, после которого возвращаешься домой совсем иным, не таким, каким ты был, когда отправлялся в путь. Поездка, в сущности, переменившая всю мою жизнь.
– Да, – кивнул я. – У тебя было предостаточно времени.
– Правда, если бы все дело было в ней, то ребенок мог родиться у меня до этой поездки.
Несмотря на всю его серьезность, я не смог подыграть.
– Даже ты бы не успел. Нам было всего двадцать один. Это сегодня любая девчонка из рабочих кварталов может забеременеть к тринадцати годам, но тогда люди вели себя по-другому.
Я ободряюще улыбнулся, но Дэмиан на меня не смотрел. Он открыл ящик красивого бюро, стоящего под Лоуренсом, и протянул мне письмо. Конверт был уже старый. Я с трудом разобрал штемпель. Что-то вроде: «Челси. 23 декабря 1990 г.»
– Прочти, пожалуйста.
Я осторожно развернул бумагу. Письмо было целиком напечатано на машинке, даже обращение и подпись в конце не были приписаны от руки.
«Здравствуй, дерьмо!» – начиналось оно. Какая прелесть… Я удивленно посмотрел на Дэмиана.
– Читай, читай!
Здравствуй, дерьмо! Скоро Рождество. А еще сейчас довольно поздно, выпито уже очень много, так что у меня хватит духу сказать, что ты на девятнадцать лет превратил мою жизнь в сплошную ложь. Эту ложь я изо дня в день вижу перед собой, и все из-за тебя. Никто никогда не узнает правды, а я скорее сожгу это письмо, чем отправлю его, но ты должен знать, куда завели меня твой обман и моя слабость. Я тебя, пожалуй, не прокляну – не смогу. Но и не прощаю тебя за то, какой стала моя жизнь. Я такого не заслуживаю.
И в конце, после всего текста, автором было напечатано: «Идиотка».
Я недоуменно смотрел на письмо.
– Все-таки она его отправила, – сказал я. – Интересно, сознательно или так получилось случайно?
– Может быть, кто-нибудь взял его со стола в холле и отправил, не говоря ей.
Объяснение не показалось мне невероятным.
– Это должно было сильно ее встревожить.
– Ты уверен, что «ее», а не «его»?
Я кивнул:
– А ты нет? «Моя жизнь – сплошная ложь». «Твой обман и моя слабость». Непохоже, чтобы это писала мужская рука. И какая забавная подпись: «Идиотка». Напоминает слова эстрадных песен нашей молодости. В общем, я предполагаю, что обман, о котором она пишет, относится к области романтических отношений. Вряд ли это писал человек, которого обманом заставили вложить деньги в неудачное предприятие. Следовательно, делаем вывод, что автор письма – женщина. Я не прав? Или жизнь вывела тебя на новые, неизведанные пути?
– Делаем вывод, что женщина.
– Вот видишь, – улыбнулся я. – Как мило, что она не в состоянии тебя проклинать. Очень по-китсовски. Помнишь «Изабеллу, или Горшок с базиликом»? «В урочный час к ней не любовь явилась – воспоминаний сладострастный рой»[9].
– Как думаешь, что все это значит?
Какие уж тут сомнения.
– Не вижу большой загадки, – ответил я. Но Дэмиан ждал, и мне пришлось произнести вслух: – Судя по всему, ты кого-то обрюхатил.
– Да.
– Полагаю, обман, о котором она говорит, был некой клятвой в вечной любви. Ты принес ее ради того, чтобы заставить свою пассию прыгнуть в койку.
– Ты груб.
– Да что ты? И в мыслях не было. Как все мальчишки в те дни, я и сам часто пытался проделать то же самое. Слова о ее слабости означают, что в тот раз твои старания все же увенчались успехом.
Но я мысленно вернулся к его вопросу. Значит ли, что Дэмиану все казалось не столь очевидным?
– А почему ты спросил? Есть другое истолкование? Полагаю, эта женщина была в тебя влюблена, и ее жизнь с тех пор превратилась в сплошную ложь, потому что бедняжка вышла замуж за другого, хотя ей хотелось быть с тобой. Ты об этом думаешь?
– Нет. Не совсем. Если она только об этом, то стала бы она писать двадцать лет спустя?
– Некоторым людям требуется много времени, чтобы это пережить.
– «Эту ложь я изо дня в день вижу перед собой». «Никто никогда не узнает правды». Не узнает правды о чем?
Он произнес это так, будто в ответе на этот вопрос не могло быть никаких сомнений. И я с ним согласился.
– Как я уже сказал, она от тебя забеременела, – повторил я.
Дэмиан словно вздохнул с облегчением, что никакого другого объяснения этому письму быть не может, словно до сих пор он экзаменовал меня.
– И родила, – кивнув, добавил он.
– Видимо, так. Правда, все становится похоже на историческую пьесу. Она могла бы избавиться от ребенка.
На это Дэмиан ответил мне своим неповторимым высокомерным взглядом с презрительной ухмылкой. Как же я хорошо ее помнил…
– Полагаю, аборт был противен ее принципам. У некоторых людей, знаешь ли, есть принципы.
Теперь пришел мой черед презрительно фыркнуть.
– Из твоих уст я не готов выслушивать наставления, – сказал я, и ему пришлось это проглотить. Вся эта история начинала меня раздражать. Почему мы тратим на нее столько времени? – Ну хорошо. Она родила ребенка. И никто не знает, что отец – ты. Всё. Точка. – Я посмотрел на конверт, который он так тщательно сберег. – Или не точка? Приходило что-то еще?
– Именно так я поначалу и подумал, – кивнул он. – Что это начало какой-то… аферы по вымоганию денег.
– Аферы?
– Так выразился мой адвокат. Я отправился к нему. Он снял копию и велел мне ждать следующего обращения. Сказал, что она выстраивает основание требовать денег и нам нужно заранее подготовить план действий. В те дни обо мне часто писали в газетах, мне уже сопутствовала удача. Вполне логично, что эта женщина вдруг осознала, что отец ее ребенка богат и сейчас самый удобный момент нанести удар. Моему сыну или дочери тогда должно было быть около двадцати лет…
– Девятнадцать, – поправил я. – Ее жизнь была сплошной ложью девятнадцать лет.
На секунду Дэмиан озадаченно задумался, потом кивнул:
– Девятнадцать. Как раз начинает самостоятельную жизнь. Деньги пришлись бы очень кстати.
Он покосился на меня. Мне нечего было добавить, поскольку, как и его адвокат, я считал, что все вполне логично.
– Я бы ей заплатил, – словно оправдываясь, проговорил он. – Я был к этому готов.
– Но она больше не писала.
– Нет.
– Может быть, умерла.
– Может быть. Хотя такой исход слишком напоминает мелодраму. Вероятно, ты прав, письмо отправили случайно. В общем, больше мы от нее ничего не получили, и мало-помалу все забылось.
– Так почему мы все это обсуждаем?
Дэмиан ответил не сразу. Сперва встал, подошел к камину. Перед топкой лежало выкатившееся из огня полено, и он с утомительной педантичностью взялся поправлять его каминными щипцами.
– Дело в том, что… – наконец, глядя в огонь, но обращаясь ко мне, начал он, – я хочу найти этого ребенка.
Это уже было совершенной бессмыслицей. Если он хотел совершить благое дело, то почему было не совершить его восемнадцать лет назад, когда в том был какой-то смысл?
– А не поздновато? – спросил я. – Прийти и представиться папашей было нелегко даже тогда, когда она только написала письмо, а сейчас этот «ребенок» – мужчина или женщина лет под сорок. Состоявшийся человек. Теперь уже поздно его воспитывать.
Все эти шпильки не возымели ни малейшего действия. Сомневаюсь даже, что Дэмиан меня вообще услышал.
– Я хочу найти его, – повторил он. – И хочу, чтобы его нашел ты.
Было бы глупо притворяться, что я еще не сообразил, к чему он клонит. Но браться за такое поручение мне совсем не улыбалось. И я ни в коей мере не собирался соглашаться.
– Почему я?
– К тому моменту, как мы с тобой познакомились, я переспал всего с четырьмя девушками.
На любого мужчину моего поколения уже это произвело бы впечатление. К девятнадцати годам – столько нам было, когда мы впервые встретились, – я, насколько мне помнится, добрался, самое большее, до поцелуя на танцплощадке.
Но Дэмиан продолжал:
– Со всеми четырьмя я встречался вплоть до начала семидесятых, и это наверняка не одна из них. Потом мы с тобой бегали по балам, и я все время был занят. Пару лет спустя, когда тот период подошел к концу, мы поехали в Португалию. И после этого я стал бесплоден. Кроме того, посмотри на почерк, посмотри на бумагу, прочитай, какие выражения она использует. Эта женщина образованна…
– И склонна к театральности. И пьяна.
– Что не мешает ей принадлежать к аристократическому классу.
– Пожалуй, – поразмыслив, ответил я. – А что происходило в те несколько лет, что прошли между концом того сезона и Португалией?
– Почти ничего, – покачал он головой. – По большей части девушки легкого поведения да еще парочка осталась с тех времен, когда мы с тобой дружили. Никто из них не родил ребенка до того лета. – Он устало вздохнул. – Так или иначе, если женщина говорит, что ее жизнь превратилась в ложь, значит ей есть что терять. Есть за что держаться, есть то, чему грозит опасность, если вскроется правда. Она написала мне в девяностом году, когда последними, кто еще задумывался о законнорожденности, остались высший класс и верхний слой среднего класса. Любой нормальный человек уже давно бы сделал тайну всеобщим достоянием.
Усилия, потребовавшиеся, чтобы проговорить эти слова, да еще возня с камином лишили Дэмиана последних сил, и он со стоном опустился в кресло.
Мне не было жаль его. Совсем напротив. Меня поразила бестактность его просьбы.
– Но я тебе никто. Я не имею к тебе никакого отношения. Мы совершенно разные люди. – Я не пытался оскорбить его. Мне просто было не понять, почему все эти дела должны оказаться на моей совести. – Пусть мы и были когда-то приятелями, но сейчас уже нет. Подумаешь, сходили вместе на танцы сорок лет назад. Потом разругались. Наверняка есть люди, которые тебе гораздо ближе. Не верю, что я единственный человек, который способен взвалить подобный груз на себя.
– Но это так и есть. Эти женщины принадлежали к твоему кругу, а не к моему. У меня нет других друзей, которые могли быть с ними знакомы или хотя бы слышали о них. И если мы ведем с тобой этот разговор, то именно потому, что других друзей у меня нет.
Это уже был неслыханный эгоизм.
– Значит, у тебя вообще нет друзей, потому что меня считать не надо.
Как только у меня вырвались эти слова, я сам пожалел о них. Раз я увидел, что он умирает, не было смысла наказывать его за прошлое, как бы ни хотелось вернуть то, чего уже не вернешь.
Но Дэмиан улыбнулся:
– Ты прав. У меня нет друзей. Как тебе прекрасно известно – лучше, чем многим другим, – я никогда не понимал этот способ человеческих отношений. Если ты откажешься, мне больше просить некого. Я даже частного детектива не могу нанять. Та информация, которая мне нужна, должна быть доступна только своему человеку.
Я чуть было не предложил ему самому заняться поисками, но лишь только глянул на его трясущееся, словно пустое внутри тело, слова застряли у меня в горле.
– Сделаешь? – спросил он.
К этому моменту я уже был уверен, что мне категорически не хочется соглашаться. Не только по причине того, что поиски представлялись делом болезненным, трудоемким и щекотливым, но еще и потому, что мне все больше претила мысль копаться как в прошлом Дэмиана, так и в своем собственном. Время, о котором он говорил, миновало. Для нас обоих. Я почти не поддерживал отношений с людьми из тех лет, и виноват в этом был Дэмиан, что он сам прекрасно понимал. Да и какая мне польза ворошить все эти дела? Я решил напоследок предпринять попытку воззвать к лучшим сторонам души Дэмиана Бакстера. Даже в таких людях, как он, бывает что-то хорошее.
– Дэмиан, задумайся! Ты вправду хочешь перевернуть этому человеку всю жизнь? Этот мужчина или женщина знают, кто они такие, и живут как могут. Обрадуется ли твой сын или дочь, узнав, что на самом деле он или она совсем другой человек? Ты собираешься заставить их считать своих родителей неродными, а то и порвать с ними? Ты это хочешь повесить на свою совесть?
Дэмиан невозмутимо смотрел на меня:
– Мое состояние, после вычета налога на наследство, составит пятьсот миллионов фунтов с лишним. Я намерен сделать своего ребенка единственным наследником. Ты готов взять на себя ответственность лишить его наследства? Ты хочешь это повесить на свою совесть?
Делать вид, что разницы никакой, было неразумно.
– С чего начинать? – спросил я.
Он заметно расслабился:
– Я предоставлю тебе список девушек, с которыми переспал за эти годы и которые родили ребенка до апреля семьдесят первого года.
Впечатляющее заявление. Список девушек, с которыми за тот же период переспал я, как родивших ребенка, так и не родивших, уместился бы на обратной стороне визитной карточки. К тому же как-то все это было педантично и по-деловому. Я-то думал, мы ведем некий философский диспут, но теперь понял, что мы подошли, что называется, ближе к делу. Дэмиан наверняка почувствовал мое удивление.
– Мой секретарь уже немного поработал с этим списком. Тебе ни к чему связываться с теми девушками, у которых не было детей.
Что ж, логично.
– Полагаю, этот список полон.
– А девушки, которые спали с тобой, но в указанное время не забеременели?
– О них беспокоиться не будем. Зачем проделывать лишнюю работу, – улыбнулся он. – Мы уже существенно проредили этот список. Есть еще парочка тех, с кем я спал, и они рано родили, но, пользуясь выражением матери императрицы Евгении, когда утверждали, что она родила дочь не от законного мужа, «les dates ne correspondent pas»[10]. – Он рассмеялся с видимым облегчением, убедившись, что его план осуществится. – Хочу, чтобы ты знал: я подошел к делу очень серьезно, и вероятность, что искомым окажется любое имя из списка, достаточно велика.
– Так с чего же мне начать?
– Просто свяжись с ними. За одним исключением, у меня есть все нынешние адреса.
– Почему ты не хочешь попросить их сдать тест на ДНК?
– Женщины этого круга никогда не согласятся на это.
– Ты их романтизируешь из-за своей неприязни. Подозреваю, что никто бы не отказался. Так же как и их дети, когда узнали бы, для чего это нужно.
– Нет. – Он вдруг снова стал тверд. Видно было, что мое замечание его раздосадовало. – Я не хочу, чтобы об этом заговорили. Только мой настоящий ребенок должен знать, что я его ищу. Когда деньги окажутся у него, пусть это будет его выбор, раскрывать или нет, откуда и почему он их получил. До тех пор все это для моего личного удовлетворения, не на потребу публике. Проведи анализ для одного из кандидатов, который окажется не моим ребенком, и на следующей неделе мы прочитаем всю историю в «Дейли мейл». – Он покачал головой. – Может быть, мы в конце концов проведем тест, но только когда ты определишь, кто из предполагаемых моих отпрысков на самом деле мой.
– Но предположим, что одна из этих женщин родила ребенка втайне от всех и отдала на усыновление?
– Никто из них этого не сделал. По крайней мере мать моего ребенка так не поступила.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что в этом случае она не видела бы каждый день перед собой свою ложь.
Мне больше нечего было добавить, по крайней мере пока я все не обдумаю. Дэмиан это, кажется, понимал и не желал торопить события. Он собрался с силами и неуверенно встал:
– Я иду спать. Несколько месяцев не ложился так поздно. Список ты найдешь в конверте у себя в комнате. Если хочешь, можем еще раз обсудить его завтра утром перед твоим отъездом. Рискую показаться вульгарным, как выразился бы ты, но там же тебя ждет кредитная карта, которая покроет любые издержки, какие ты за время работы сочтешь необходимым на нее отнести. Я не стану оспаривать никакие траты.
Последнее замечание меня не на шутку взбесило, поскольку вынуждало считать Дэмиана благородным. Но какое уж тут благородство! Откровенное выкручивание рук.
– Я еще не согласился, – ответил я.
– Надеюсь, что согласишься. – Дэмиан уже был у дверей, но остановился. – Ты с ней сейчас видишься? – спросил он, уверенный, что пояснять ничего не потребуется. И не ошибся.
– Нет. Почти нет. – Я задумался. Прошло несколько болезненных секунд. – Очень редко, на каком-нибудь вечере, на свадьбе и тому подобное. Считай, не видимся.
– Но вы не враги?
– О нет! Улыбаемся. И даже разговариваем. Никоим образом не враги. Мы друг другу никто.
Он колебался, словно размышлял, можно ли продолжать в этом направлении.
– Я тогда был совершенно не в себе.
– Да.
– Но я хочу, чтобы ты понимал: я отдаю себе в этом отчет. Я просто обезумел. – Он помолчал, словно я мог дать на это какой-то подходящий ответ. Но отвечать тут было нечего. – Поможет, если я скажу, что сожалею? – спросил он.
– Не особенно.
Он кивнул. Мы оба знали, что добавить больше нечего.
– Можешь сидеть здесь, сколько тебе захочется. Выпей еще виски, посмотри книги. Некоторые из них тебя наверняка заинтересуют.
Но я еще не закончил.
– Почему ты тянул до сегодняшнего дня? – спросил я. – Почему не навел справки сразу, как получил письмо?
Вопрос заставил его остановиться и задуматься. Свет из холла падал сквозь приоткрытую дверь, и морщины на его измученном лице становились еще глубже.
– Даже не знаю. Возмущало, что кто-то возомнил, будто может на меня претендовать. Я полагал, что если найду ребенка и удостоверюсь в его происхождении, то дам ему власть над собой. И мне, в сущности, никогда не хотелось иметь детей. Наверное, поэтому я и не прислушался к просьбам жены. Ребенок не входил в мои планы. Никогда не испытывал отцовского инстинкта.
– Однако сейчас ты готов отдать этому незнакомцу столько денег, что хватило бы на постройку целого промышленного городка. Почему? Что изменилось?
Дэмиан задумался и едва заметно вздохнул, отчего его узкие плечи поднялись и опали. Пиджак, видимо когда-то сидевший безупречно, свободно болтался на высохшем теле.
– Я умираю и ни во что не верю, – просто сказал он. – Это мой единственный шанс на бессмертие.
Сказав это, он ушел, и я остался наедине с его библиотекой.