Clavell

TAI-PAN

Издательство АЗБУКА®

***

Джеймс Клавелл (1924–1994) – сценарист, режиссер, продюсер и писатель – родился в Австралии. Его отец и дед были офицерами Британского королевского флота. Они сохранили в молодом Джеймсе любовь к историям о плаваниях в океанах, об экзотических портах и великих людях. В раннем возрасте Клавелл начал изучать восточную культуру. Его способность к языкам расширила кругозор будущего писателя.

Следуя семейной традиции, Клавелл выбирает военную карьеру. Во время Второй мировой войны он попал в плен и провел в японских лагерях более более трех лет. Несчастный случай, который произошел с Клавеллом во время отпуска в Англии, заставил его закончить военную карьеру. Попробовав себя на разных поприщах, Джеймс находит свое призвание в киноиндустрии, которая в конце 1940-х годов переживает бурный подъем.

В 1953 году он эмигрирует в США, где работает на телевидении начинает карьеру киносценариста. Но подлинную известность ему приносят романы. Клавелл – признанный мастер в жанре историко-приключенческой литературы. Его книги, побившие рекорды продаж, популярны во всем мире и послужили основой для фильмов и телесериалов. В «Азиатскую сагу» писателя вошли шесть романов: «Сегун», «Тайпан», «Гайдзин», «Король крыс», «Благородный дом» и «Шамал».

***

Не могу вспомнить, чтобы роман так захватывал меня… Вы не просто читаете его, вы живете в нем.

New York Times Book Review

***

Посвящается тайтай, Холли и Микаэле

Предисловие автора

Я хочу выразить искреннюю признательность людям Гонконга, которые столь щедро делились со мной своим временем и знаниями и открыли мне дверь в свое настоящее и прошлое. Разумеется, эта книга – прежде всего роман, а не историческое повествование. Ее населяют персонажи, созданные воображением автора, и любое сходство с отдельными людьми и компаниями, которые являлись – или являются – частью Гонконга, носит случайный характер.

Книга первая

Дирк Струан поднялся на ют линейного корабля ее величества «Возмездие» и направился к трапу. Семидесятичетырехпушечный флагман стоял на якоре в полумиле от острова. Вокруг него расположились остальные военные корабли флотилии, десантные суда экспедиционного корпуса, лорчи и опиумные клиперы китайских торговцев.

Светало. Утро вторника, 26 января 1841 года было пасмурным и холодным.

Проходя по главной палубе, Струан взглянул на берег, и его охватило радостное возбуждение. Война с Китаем закончилась.

Его план полностью оправдал себя: победа, быстрая и почти бескровная, как он и предсказывал. Главный приз – вот этот самый остров.

Двадцать лет он жил ради этого дня. И вот сейчас отправляется на берег, чтобы присутствовать на официальной церемонии вступления во владение и увидеть своими глазами, как китайский остров засияет еще одной жемчужиной в короне ее британского величества королевы Виктории.

Остров назывался Гонконг. Тридцать квадратных миль скал и каменистой почвы к северу от устья полноводной Жемчужной реки в Южном Китае, отделенных от материка проливом не более тысячи ярдов. Негостеприимный. Неплодородный. Необитаемый, за исключением крошечной рыбацкой деревушки в южной его части. Стоящий на самом пути свирепых ураганов, которые каждый год врываются сюда из бескрайних просторов Тихого океана. Окруженный с востока и запада коварными мелями и рифами. Не приносящий никакого дохода мандарину, к чьей провинции он принадлежал.

Но Гонконг еще и величайшая гавань на свете. И для Струана это ключ, который откроет ему Китай.

– Эй, там! – крикнул молодой вахтенный офицер морскому пехотинцу в ярко-красном мундире. – Баркас мистера Струана к среднему трапу!

– Есть, сэр! – Солдат перегнулся через борт и прокричал приказ вниз.

– Сию минуту будет готово, сэр, – доложил офицер, стараясь не выдать трепета, который испытывал в присутствии торгового князя, ставшего живой легендой в китайских морях.

– Никакой спешки нет, парень.

Струан выглядел настоящим великаном. Его лицо обветрилось в тысяче штормов. Синий сюртук застегивался на серебряные пуговицы, узкие белые брюки были небрежно заправлены в морские сапоги. Он был вооружен, как обычно: нож в складке сюртука за спиной и еще один – за голенищем правого сапога. Ему минуло сорок три. У него были рыжие волосы и изумрудно-зеленые глаза.

– Славный денек, – сказал он.

– Да, сэр.

Струан спустился по трапу, вступил на нос баркаса и улыбнулся своему сводному брату Роббу, который сидел в середине.

– Опаздываем, – с широкой улыбкой заметил Робб старшему брату.

– Да. Его превосходительство и адмирал затеяли состязаться в многословии. – Струан на мгновение задержался взглядом на острове. Затем махнул рукой боцману: – Отчаливаем. К берегу, мистер Маккей!

– Так точно, есть, сэр-р!

– Наконец-то! После стольких лет, а, тайпан? – спросил Робб.

«Тайпан» по-китайски означало «верховный повелитель». В торговой компании, в армии, на флоте или у целого народа есть только один такой человек – тот, кто держит в своих руках всю реальную власть.

– Да, – ответил Струан.

Он был тайпаном Благородного Дома.

Глава 1

– Чума забери этот вонючий остров! – проворчал Брок, оглядывая пляж и поднимая взгляд на гору. – Весь Китай у наших ног, а что мы берем? Ничего, кроме этой голой растреклятой скалы.

Он стоял на берегу у самой воды в компании двух китайских торговцев. Вокруг небольшими группами расположились еще торговцы и офицеры экспедиционного корпуса. Все ожидали, когда офицер Королевского флота начнет церемонию. Почетный караул из двадцати морских пехотинцев двумя ровными шеренгами выстроился у флагштока, алый цвет их мундиров резал глаз. Неподалеку от них неопрятными кучками толпились матросы, только что с огромным трудом установившие высокий шест в каменистой почве.

– Восемь склянок было время поднятия флага, – продолжал Брок охрипшим от нетерпения голосом. – На час уже опаздываем. Какого дьявола, кому нужны эти задержки, в бога душу мать?!

– Ругаться во вторник – плохой йосс, мистер Брок, – заметил Джефф Купер, крючконосый американец из Бостона, в черном сюртуке и лихо заломленном набок фетровом цилиндре. – Очень плохой!

Партнер Купера, Уилф Тиллман, приземистый, крепко сбитый южанин из Алабамы, внутренне напрягся, уловив скрытый вызов в несколько гнусавом голосе своего молодого компаньона.

– А я вам вот что скажу: весь этот чертов кусок дерьма размером с мушиное пятно – плохой йосс! – раздраженно ответил Брок. «Йосс» было китайским словом, означавшим удачу, неудачу, Бога и дьявола одновременно. – Такой плохой, что хуже некуда.

– Было бы лучше, если бы это оказалось не так, сэр, – вмешался в разговор Тиллман. – Здесь сейчас закладывается будущее всей торговли с Китаем, хороший там йосс или плохой.

Брок пристально посмотрел на него сверху вниз.

– Нет у Гонконга никакого будущего. Нам нужны открытые порты на материковом побережье Китая, и вы, черт меня побери, сами это прекрасно знаете!

– Гавань здесь самая лучшая в этих водах, – возразил Купер. – Хватит места, чтобы откилевать и переоснастить все наши корабли. Остров достаточно велик, чтобы построить здесь дома и пакгаузы. И главное – здесь мы наконец сами себе хозяева.

– Колония должна иметь плодородные земли и крестьян, чтобы их обрабатывать, мистер Купер. Должна приносить доход, – горячась, начал объяснять Брок. – Я исходил остров вдоль и поперек. Да вы и сами все видели. Урожая здесь не вырастить. Нет ни полей, ни рек, ни лугов. Значит, ни мяса тебе, ни картофеля. Все необходимое придется доставлять морем. Прикиньте-ка, во что это встанет. Черт, даже рыбы тут толком не наловишь! А кто будет оплачивать содержание Гонконга, а? Мы и наша торговля, клянусь Богом!

– А-а, так вот какая колония вам нужна, мистер Брок, – произнес Купер. – А я-то думал, что у Британской империи, – он ловко сплюнул, – таких колоний уже достаточно.

Рука Брока незаметно передвинулась ближе к ножу.

– Вы плюнули, потому что у вас запершило в горле, или вы плюнули на Империю?

Тайлеру Броку было под пятьдесят. Это был одноглазый исполин, твердый и несокрушимый, как железо, которое ему в дни юности приходилось разносить покупателям в Ливерпуле, ловкий, сильный и опасный, как торговые суда, несущие по двадцать пушек, на которых он мальчишкой сбежал из дому и которыми со временем сам стал управлять как глава торгового дома «Брок и сыновья». Одевался он богато, рукоятку ножа, висевшего у пояса, украшали драгоценные камни. Его волосы уже поседели, начинала седеть и борода.

– День сегодня выдался холодный, мистер Брок, – быстро проговорил Тиллман, злясь в душе на своего молодого партнера за его несдержанный язык. Брок не из тех людей, которых позволительно дразнить удовольствия ради, а они пока не могут открыто враждовать с ним. – Ветер прямо до самых костей пробирает, а, Джефф?

Купер коротко кивнул. Однако глаз не опустил и по-прежнему продолжал смотреть на Брока. Ножа у Купера не было, но в кармане он носил «дерринджер». Одного роста с Броком, Купер был не так широк в плечах, однако не боялся никого на свете.

– Я дам вам один совет, мистер Купер, – тяжелым голосом произнес Брок. – Лучше вам не плеваться слишком часто после слов «Британская империя». А то найдутся люди, которые могут и не спросить, какие у вас были намерения.

– Благодарю вас, мистер Брок, я запомню, – небрежно ответил Купер. – У меня для вас тоже есть совет: ругаться по вторникам – плохой йосс.

Брок подавил в себе раздражение. Придет время, и он без всякой жалости раздавит Купера, Тиллмана и их компанию – крупнейшую среди американских. Но сейчас он нуждался в них как в союзниках против Дирка и Робба Струанов. Вспомнив о Дирке, Брок выругался про себя и в который раз проклял йосс. Йосс сделал Струана и его компанию крупнейшим торговым домом в Азии, настолько богатым и могущественным, что другие китайские торговцы, благоговея и завидуя, называли его Благородным Домом – «благородным», потому что он с истинно королевским постоянством был первым всегда и во всем: самый крупный, самый богатый, с самым большим торговым оборотом и лучшими клиперами, и главное – потому, что Дирк Струан был тайпаном, первым среди всех тайпанов Азии. И тот же йосс стоил Броку глаза семнадцать лет назад, как раз в тот самый год, когда Дирк положил начало своей империи.

Это произошло у острова Чушань, недалеко от устья великой Янцзы, чуть южнее огромного порта, который назывался Шанхай. Брок прорвался сквозь муссоны с небывалым грузом опиума. Струан отстал от него на несколько дней, тоже с опиумом в трюмах. Брок первым добрался до Чушаня, продал груз и повернул назад, довольно ухмыляясь при мысли, что Струану придется идти дальше на север и пытаться с новым для себя риском продать опиум в незнакомых местах. Брок, набив сундуки серебряными слитками, со свежим попутным ветром спешил на юг домой – в Макао, когда со стороны моря внезапно налетел страшной силы ураган. Китайцы звали эти ураганы Большой Ветер, а европейцы тайфунами. Море во время тайфуна превращалось в ад.

Тайфун безжалостно расправился с кораблем Брока, его самого придавило рухнувшей мачтой и брусьями. Пока он, беспомощный, лежал там, оборванный конец фала, став игрушкой ветра, хлестал его, подобно бичу. Команда освободила его из-под обломков, но не раньше, чем обрывок каната с металлическим кольцом на конце выбил ему левый глаз. Корабль к этому времени лег на борт, и Брок вместе со всеми рубил такелаж, спуская в воду переломанные мачты, реи. Каким-то чудом судно выпрямилось. Тогда он залил в кровоточащую глазницу бренди – он до сих пор помнил эту боль.

И он помнил, что через много дней после того, как его уже сочли погибшим, он все-таки дотащился в порт. От трехмачтового красавца-клипера остался один корпус, который тек по всем швам. Паруса, мачты, пушки – все бесследно сгинуло в пучине. И к тому времени, когда Брок заново оснастил судно, доставил на борт пушки, ядра и порох, набрал команду и купил новый груз опиума, заработанное им в том плавании серебро растаяло как дым.

Струан попал в тот же шторм на своей лорче – небольшом судне с европейским корпусом и китайским такелажем, которым пользовались для контрабандных перевозок в прибрежных водах в хорошую погоду. Но Струан сумел выбраться из урагана целым и невредимым, и когда он, по обыкновению элегантный и невозмутимый, подошел приветствовать Брока на пирсе, его странные зеленые глаза смеялись.

Дирк и его проклятый йосс, думал Брок. Йосс помог Дирку превратить одну-единственную вонючую лорчу в целый флот клиперов и сотни лорчей, в забитые товарами пакгаузы, груды серебра. В растреклятый Благородный Дом, черт бы его побрал! Йосс спихнул «Брока и сыновей» на трижды растреклятое второе место. Второе! И все эти годы, продолжал негодовать Брок, йосс склонял к Струану ухо нашего бесхребетного полномочного посланника, его растакого-разэтакого превосходительства Лонгстаффа, разрази гром этого идиота! И вот теперь они на пару продали нас ни за грош.

– Чума на этот Гонконг! И чума на Струана!

– Если бы не план Струана, вы бы никогда не выиграли эту войну с такой легкостью.

Война началась два года назад в Кантоне, когда китайский император, решив привести европейцев к покорности, попытался положить конец контрабандной торговле опиумом, которая являлась краеугольным камнем всей британской торговли с Китаем. Наместник Линь окружил европейское поселение в Кантоне войсками и потребовал, чтобы ему доставили все до последнего ящики с опиумом, сколько их найдется в Азии, в качестве выкупа за жизнь беззащитных английских торговцев. Через некоторое время ему были переданы двадцать тысяч ящиков опиума, которые тут же уничтожили, а заложникам разрешили уехать в Макао. Но Британия не собиралась терпеть ни вмешательства в свои торговые дела, ни действия, угрожающие жизни ее подданных. Шесть месяцев назад на Восток прибыл Британский экспедиционный корпус, который формально был передан в распоряжение капитан-суперинтенданта торговли Лонгстаффа.

Но именно Струан разработал хитроумный план, согласно которому следовало оставить в покое Кантон, где начались все неприятности, и отправить экспедиционный корпус на север к Чушаню. Струан рассчитал, что англичанам будет нетрудно овладеть островом, поскольку китайцы не имели представления о современной войне и были бессильны против любой европейской армии или флота. Оставив на Чушане небольшой гарнизон и несколько кораблей, чтобы блокировать устье Янцзы, экспедиционный корпус должен был двинуться дальше на север, подойти к устью Бэйхэ и угрожать оттуда Пекину – столице Китая, находившейся всего в ста милях вверх по течению. Струан понимал, что только такая непосредственная опасность заставит императора запросить мира – и немедленно. Этот блестящий замысел великолепно оправдал себя. Экспедиционный корпус прибыл к берегам Китая в июне прошлого года. К июлю англичане уже были на Чушане. К августу флот встал в устье Бэйхэ. А еще через две недели император прислал чиновника, чтобы обсудить условия мирного договора – впервые в китайской истории император официально признал существование европейцев. И война закончилась почти без потерь с обеих сторон.

– Лонгстафф поступил очень разумно, последовав этому плану, – уверенно заявил Купер.

– Любой китайский торговец скажет вам, как поставить китаезу на колени, – грубо ответил Брок. Он сдвинул цилиндр со лба назад и поправил повязку на глазу. – Лучше объясните, почему Лонгстафф и Струан согласились вести переговоры здесь, в Кантоне. Каждый дурак знает, что вести переговоры для китайца означает просто тянуть время. Нам нужно было стоять на севере у Бэйхэ до тех пор, пока мирный договор не будет подписан. Так ведь нет, мы вернулись со всем флотом назад и вот уже полгода ждем, когда эти содомиты приложат наконец перо к бумаге. – Брок сплюнул. – Глупо все, чертовски глупо! Нам следовало оставить за собой Чушань. Вот уж, скажу я вам, остров так остров. – Чушань имел двадцать миль в длину и десять в ширину, земли его были богаты и плодородны, построенный там большой город Динхай был удобным портом. – На Чушане, по крайности, можно вздохнуть полной грудью. Да что говорить, три-четыре фрегата с этого острова закупорят Янцзы быстрее, чем вы шляпу снимете. А кто держит в своих руках эту реку, тому открыт путь к сердцу Китая.

– Чушань пока что еще у вас, мистер Брок.

– Ну да. Только это не записано в вонючем договоре, так что он вроде и не наш. – Брок принялся притопывать ногами, чтобы согреться на холодном ветру.

– Может быть, вам стоит поговорить об этом с Лонгстаффом, – предложил Купер. – Он обычно прислушивается к советам.

– Только не к моим, нет. И вам это хорошо известно. Но я вот что скажу: когда в парламенте услышат об этом договоре, вот тогда и придет час расплаты, помяните мое слово.

Купер закурил сигару:

– Здесь я, пожалуй, соглашусь с вами. Это поразительный документ, мистер Брок. Особенно в наше время, когда все европейские державы захватывают земли, где только можно, и рвутся к власти.

– Соединенные Штаты, я так полагаю, остаются выше этого? – Лицо Брока стало жестким. – А как насчет ваших индейцев? А покупка Луизианы? Испанская Флорида? Вы уже посматриваете на Мексику и на русскую Аляску. В последней почте говорилось, что вы даже пытаетесь прибрать к рукам Канаду. А?

– Канада американская, а не английская. Мы не будем воевать с вами из-за Канады, она присоединится к нам по своей доброй воле, – ответил Купер, скрывая беспокойство.

Он подергал себя за бачки и плотнее запахнул сюртук, чтобы защититься от пронизывающего ветра. Купер понимал, что война с Британской империей сейчас будет катастрофой и погубит компанию «Купер и Тиллман». Черт бы побрал войны! Но при этом он знал и то, что Штатам рано или поздно придется воевать за Мексику и Канаду, если не отыщется иного решения. Точно так же, как Британии пришлось воевать с Китаем.

– Никакой войны не будет, – сказал Тиллман, дипломатично пытаясь успокоить своего компаньона. Он вздохнул и пожалел, что сейчас не у себя в Алабаме. Вот где человек может жить как джентльмен. Там не придется каждый божий день иметь дело с проклятыми англичанами, или с богохульствующим и сквернословящим отребьем вроде Брока, или с самим дьяволом во плоти вроде Струана, или даже со старшим партнером Джефферсоном Купером, который считает Бостон пупом земли и по молодости лет не имеет представления о сдержанности. – И эта война уже закончилась, к лучшему то или к худшему.

– Помяните мои слова, мистер Тиллман, – обратился к нему Брок. – Этот растреклятый договор ничего не дает ни нам, ни им. Нам нужно было закрепиться на Чушане и открыть порты на материковом побережье. Через пару-тройку недель воевать придется снова. В июне, когда ветер посвежеет и погода установится, флоту опять плыть на север к Бэйхэ, это уж как пить дать. А если дело дойдет до драки, как, спрашивается, мы сможем закупить чай и шелка, когда время придет? В прошлом году торговля почти остановилась из-за войны, в позапрошлом вообще прекратилась, да еще в придачу весь наш опиум забрали на выкуп. Восемь тысяч ящиков только у меня одного. Мне это обошлось в два миллиона таэлей серебром. Наличными.

– Ну, эти-то деньги не пропали, – возразил Тиллман. – Ведь тогда Лонгстафф приказал нам расстаться с ними. Чтобы спасти наши жизни. Он выдал нам бумагу от имени британского правительства. Да и в договоре это есть. Нам должны вернуть шесть миллионов таэлей серебром за конфискованный опиум.

Брок грубо расхохотался:

– Вы думаете, парламент признает писульку Лонгстаффа? Господи, да любое правительство вылетит из своих кресел в мгновение ока, стоит ему лишь заикнуться о выделении денег для уплаты за опиум! А что до шести миллионов по договору, так все это пойдет в счет военных издержек. Я знаю парламент получше вас. Мой совет вам обоим: помашите своим пятистам тысячам таэлей ручкой. Так что, если мы ввяжемся в войну и в этом году, торговли опять не будет. А не будет торговли, мы все вылетим в трубу. Вы, я, любой китайский торговец. Даже Благородный Дом, чтоб он провалился ко всем чертям!

Резким движением Брок вытащил часы из кармана. Церемония должна была начаться уже час назад. Время уходит, подумал он. Да, но не для компании «Брок и сыновья», Господь свидетель. Семнадцать лет Дирку сопутствует добрый йосс, но теперь настала пора перемен.

Брок с торжеством подумал о своем втором сыне, Моргане, который умело – и безжалостно – управлял всеми их вкладами в Англии. Он спрашивал себя, удалось ли Моргану подорвать влияние Струана в парламенте и банковских кругах. Клянусь Господом, мы еще пустим тебя ко дну, Дирк, думал он, и твой Гонконг вместе с тобой!

– Какого черта, почему не начинаем? – раздраженно бросил он и заторопился к морскому офицеру, который расхаживал взад-вперед рядом с шеренгами морских пехотинцев.

– Что с тобой творится, Джефф? Ты же знаешь, что он прав насчет Гонконга, – заговорил Тиллман, когда Брок отошел достаточно далеко. – Тебе следовало бы дважды подумать, прежде чем задирать его.

Купер слабо улыбнулся:

– Брок так чертовски самоуверен. Ничего не мог с собой поделать.

– Если Брок прав относительно нашего полумиллиона таэлей, мы банкроты.

– Да. Но Струан потеряет в десять раз больше, если выплата не состоится. Так что деньги он получит, можешь не сомневаться. Ну а вместе с ним получим свое и мы. – Купер посмотрел вслед Броку. – Как ты думаешь, ему известно о нашей сделке со Струаном?

Тиллман пожал плечами:

– Не знаю. Одно скажу: насчет договора Брок прав. Это глупость. Он еще влетит нам в копеечку.

Последние три месяца компания «Купер и Тиллман» действовала как тайный агент Благородного Дома. Британские военные корабли блокировали Кантон и устье Жемчужной реки, и английским купцам было запрещено торговать с китайцами. Лонгстафф – по совету Струана – наложил это эмбарго как еще одно средство ускорить подписание мирного договора, зная, что склады в Кантоне буквально завалены чаем и шелком. Но поскольку Америка не объявляла войны Китаю, американские корабли могли беспрепятственно проходить в порт, показывая нос английским фрегатам. Поэтому компания «Купер и Тиллман» закупила четыре миллиона фунтов чая у Чэнь-цзе Жэнь Ина, или Жэнь-гуа, как его прозвали европейцы, – самого богатого китайского купца, и переправила все это в Манилу, якобы для испанских торговцев. В Маниле испанский чиновник за солидную взятку выдал необходимые разрешения на ввоз и вывоз, и чай был перегружен – беспошлинно – на клиперы Струана, которые на всех парусах полетели в Англию. С Жэнь-гуа расплатились опиумом с целого корабля, который Струан доставил в укромное место на побережье.

Гениальный план, думал Купер. Каждый получил нужный товар. Но мы заработали бы целое состояние, если бы американские корабли могли доставлять чай непосредственно в Англию. И Купер в который раз стал проклинать британские Навигационные акты, воспрещающие любым судам, кроме британских, доставлять грузы в английские порты. Черт их всех побери, негодовал он, мир принадлежит им!

– Джефф!

Купер проследил направление взгляда своего компаньона. Какое-то короткое мгновение он не мог отыскать в переполненной гавани то, что привлекло внимание Тиллмана. Наконец он заметил баркас, отчаливший от флагманского корабля, и в нем – высокого рыжего шотландца, который был столь могуществен, что заставил сам парламент служить своим целям и вовлек в войну величайшую державу на земле.

– Было бы, наверное, слишком наивно надеяться, что Струан не доплывет до берега.

Купер рассмеялся:

– Ты несправедлив к нему, Уилф. Да к тому же у моря никогда не хватит дерзости его тронуть.

– Может быть, и хватит. Давно, ох, давно пора. Клянусь всем, что есть в мире святого.

Дирк Струан стоял на носу баркаса, нырявшего вверх-вниз на невысокой волне. И хотя время начала церемонии уже прошло, он не поторапливал гребцов, зная, что без него она все равно не состоится.

Баркас находился в трехстах ярдах от берега. Боцманское «так держать» приятно пророкотало, растворяясь в бодрящем северовосточном муссоне. Далеко впереди и в вышине ветер набирал силу и гнал облака с материка, через остров и дальше, в открытый океан.

В гавани было тесно от кораблей – сплошь британских, не считая лишь нескольких американских и португальских. Торговые суда всех размеров. До войны «купцы» стояли бы на якоре в Макао, крохотном португальском поселении, построенном на выступающем в море пятачке земли в сорока милях к юго-западу от Гонконга, по ту сторону огромного устья Жемчужной реки. Или у острова Вампоа в тринадцати милях южнее Кантона. Китайские законы запрещали кораблям европейцев подходить к Кантону ближе этого острова. Императорским указом вся торговля с Европой концентрировалась в этом городе. Если верить слухам, за его стенами жило свыше миллиона человек. Но ни один европеец не знал этого наверняка, поскольку ни один еще никогда не ходил по его улицам.

С древних времен китайцы придерживались в отношениях с европейцами самых жестких законов, практически закрывавших для них страну. Негибкость установившейся системы, недостаточная свобода для европейских коммерсантов появляться там, где им вздумается, и торговать так, как им хочется, и послужили причиной войны.

Когда баркас со Струаном проплывал мимо одного из торговых кораблей, несколько детей помахали ему с палубы, и он помахал им в ответ. Хорошо, подумал он, что у ребятишек будет наконец-то свой дом, настоящий дом на собственном куске твердой земли. С началом войны всех британских подданных в целях безопасности эвакуировали на корабли. Всего их набралось примерно сто пятьдесят мужчин, шестьдесят женщин и восемьдесят детей. Некоторые семьи кочевали с одного корабля на другой без малого год.

Вокруг торговых судов расположились боевые корабли Британского экспедиционного корпуса: семидесятичетырех-, сорокачетырех-, двадцатидвухпушечные линейные, бриги, фрегаты – малая часть небывалого по мощи флота. И вместе с ними десятки десантных кораблей, доставивших сюда четыре тысячи британских и индийских солдат – небольшую часть сильнейшей в мире армии.

Среди этих кораблей выделялись великолепные, с наклонными мачтами опиумные клиперы – самые быстрые суда из всех, какие когда-либо строились.

Струан почувствовал, как волнение охватывает его при виде этого острова с его главной вершиной, поднимающейся на пятьсот с лишним метров почти из моря. Он еще ни разу не был на Гонконге, хотя знал о нем больше, чем любой другой человек. Он поклялся, что не ступит на этот берег, пока остров не станет британским. Ему нравилось быть таким по-королевски высокомерным. Однако клятва не помешала ему послать на Гонконг своих капитанов и брата Робба, которые обследовали каждую его пядь. Он знал все рифы и скалы, долины и холмы, знал, где будет строить свои пакгаузы и Большой Дом компании и где пройдут дороги.

Струан повернулся и посмотрел на свой клипер «Китайское облако», несущий на борту двадцать две пушки. Все клиперы компании Струана имели в своих названиях слово «облако» в честь его матери, умершей много лет назад, которая принадлежала к клану Макклаудов^[1]. Матросы красили и драили и без того сверкающий чистотой корабль. Шел осмотр орудий и проверка такелажа. Юнион Джек гордо плескался на корме, а флаг компании – на бизани. На флаге Благородного Дома переплелись красный королевский лев Шотландии и зеленый императорский дракон Китая. Под этим флагом двадцать оснащенных пушками клиперов бороздили все океаны мира, и сотня быстрых вооруженных лорчей контрабандой доставляла опиум на побережье. Он развевался также и на трех громадных плавучих складах опиума, под которые были приспособлены корпуса больших торговых судов. И тот же флаг реял на «Отдыхающем облаке» – крупном, проводившем бо́льшую часть времени на рейде командном судне с его сейфами для перевозки серебра, рабочими кабинетами, роскошными каютами и кают-компаниями.

Ах ты, красавец, с гордостью подумал Струан, глядя на свой флаг.

Впервые он поднял его на груженной опиумом лорче, захваченной у пиратов. Прибрежные воды буквально кишели пиратами и корсарами всех мастей, так что китайские и португальские власти даже назначали крупные суммы серебром в награду за их поимку. Поэтому, когда ветер и море не позволяли заниматься контрабандой или весь опиум оказывался распроданным, Струан отправлялся на охоту. Серебро, которое ему приносили налеты на пиратов, шло на закупку новых партий опиума. Чертово зелье, подумал он, поморщившись. Но Струан знал, что его жизнь накрепко связана с опиумом. Без него не могли бы существовать ни Благородный Дом, ни сама Британская империя.

Причину этого следовало искать начиная с 1699 года, когда первый британский корабль мирно продал свой груз в Китае и привез назад шелка и – впервые – удивительную траву, которая называлась чай, – на всей земле лишь Китай выращивал ее дешево и в изобилии. В обмен на нее китайский император согласился брать только серебро. И с тех пор эта политика оставалась неизменной.

За пятьдесят с небольшим лет чай стал самым популярным напитком на Западе – и особенно в Англии, крупнейшей торговой державе. Еще через двадцать лет чай сделался для британского правительства главным источником доходов от внутреннего налогообложения. А к концу XVIII века отток серебра в Китай практически опустошил государственную казну, и несбалансированная торговля, при которой за чайный лист платили звонкой монетой, стала национальной катастрофой.

В течение всего XVIII века британская Ост-Индская компания – гигантская, наполовину частная, наполовину государственная корпорация, получившая особым парламентским актом безраздельное право на торговлю с Индией и всей остальной Азией, – с возрастающим отчаянием предлагала взамен серебра все, что только можно: хлопчатобумажные ткани, ткацкие станки, даже пушки и корабли. Но императоры по-прежнему отвечали высокомерным отказом. Они считали, что Китай в состоянии сам обеспечить себя всем необходимым, с презрением относились к варварам, как они называли всех некитайцев, и рассматривали остальные страны мира как своих вассалов.

И вот, тридцать лет назад, британское торговое судно «Блуждающая звезда» поднялось вверх по Жемчужной реке и бросило якорь у острова Вампоа. В трюмах этого судна находился секретный груз – опиум, который в избытке производился в Британской Бенгалии. Опиум китайцы употребляли уже много веков – правда, доступен он был либо очень богатым, либо тем, кто жил в провинции Юньнань, где тоже рос мак, – тем не менее это была контрабанда. Ост-Индская компания тайно выдала капитану «Блуждающей звезды» разрешение предложить опиум китайцам. Но только за серебро. Китайская купеческая гильдия, которой император своим указом предоставил монополию на торговлю с Западом, купила груз и тайно продала его с огромной прибылью. Следуя джентльменскому соглашению, капитан «Блуждающей звезды» передал серебро представителям Компании в Кантоне, получил свою долю в виде чека, выписанного на лондонский банк, и, не теряя времени, полетел назад в Калькутту за новым грузом опиума.

Струан хорошо помнил «Блуждающую звезду». Он плавал на ней юнгой. На этом корабле он стал мужчиной – и увидел Азию. И поклялся уничтожить Тайлера Брока, который был на «Звезде» третьим помощником капитана. Струану тогда исполнилось двенадцать, Броку – восемнадцать, и он был не по годам силен. Брок возненавидел его с первого взгляда и с особым удовольствием придирался к нему, урезая паек, назначая вне очереди на вахту, отправляя на реи в бурную погоду, всячески издеваясь и изводя непосильной работой. Малейшая оплошность – и Струана привязывали к мачте, а по его спине начинала гулять плеть.

На «Блуждающей звезде» Струан проплавал два года. Потом как-то ночью судно наскочило на риф в Малаккском проливе и пошло ко дну. Струан выплыл на берег и добрался до Сингапура. Позже он узнал, что Брок тоже остался в живых, и эта новость сделала его счастливым. Он жаждал мести, но хотел сам выбрать способ и время.

Струан нанялся на другой корабль. К тому времени Ост-Индская компания выдала тайные лицензии на торговлю опиумом уже многим независимым торговцам, тщательно отобранным среди капитанов собственных кораблей, и продолжала продавать им только бенгальский опиум по сходной цене. Компания стала получать гигантскую прибыль и сосредоточила в своих руках огромные запасы серебра. Китайские купцы и мандарины закрывали глаза на эту незаконную торговлю, поскольку их собственные доходы тоже резко возросли. И, будучи тайными, эти доходы не учитывались при исчислении обязательной мзды, регулярно выплачиваемой императору.

Опиум стал основным товаром, ввозимым в Китай. Ост-Индская компания быстро монополизировала все его мировые запасы за пределами провинции Юньнань и Оттоманской империи. За двадцать лет количество серебра, вырученного за контрабанду опиума, сравнялось с долгом за чай и шелк.

Баланс торговли был наконец восстановлен. Затем стрелка весов наклонилась в другую сторону, потому что потребителей опиума в Китае оказалось в двадцать раз больше, чем потребителей чая в Западной Европе, и серебро хлынуло в карманы европейцев таким мощным потоком, что это встревожило даже китайских купцов. Компания вновь предложила другие товары, чтобы стабилизировать торговлю. Но император остался непреклонен: за чай – только серебро.

К двадцати годам Струан уже являлся капитаном собственного судна, на котором перевозил опиум. Брок был его основным конкурентом. Они беспощадно соперничали друг с другом. Через шесть лет Струан и Брок стали главными фигурами среди торговцев с Китаем.

Тех, кто занимался контрабандой опиума, стали называть китайскими торговцами. Это была группа неустрашимых, жестких, предприимчивых индивидуалистов, командовавших собственными кораблями – англичан, шотландцев, нескольких американцев. Они с легким сердцем направляли свои крошечные суда в незнакомые воды навстречу неведомым опасностям. Другой жизни они не знали и не хотели. В море они уходили, чтобы мирно торговать: это были купцы, а не завоеватели. Но если море становилось враждебным, если на них нападали, мирные суда превращались в боевые корабли. И если они дрались плохо, корабли бесследно исчезали и о них быстро забывали.

Китайские торговцы очень скоро поняли: в то время как они постоянно рискуют, Компании достается львиная доля прибыли. И, кроме того, их не допускали к законной – и баснословно выгодной – торговле чаем и шелком. Поэтому, продолжая жестокую конкуренцию между собой, они, следуя увещеваниям Струана, начали совместную борьбу против Компании, чтобы лишить ее монополии на торговлю с Азией. Без этой монополии торговцы могли бы превращать опиум в серебро, серебро – в чай, затем доставлять чай в Европу на своих кораблях и продавать его в страны всего мира. В этом случае китайские торговцы самостоятельно контролировали бы всю мировую торговлю чаем и их доходы превысили бы всякое воображение.

Местом, где разгорелась эта борьба, оказался парламент. Парламент предоставил Компании исключительные торговые привилегии два столетия назад, и только парламент мог их теперь отозвать. И вот китайские торговцы стали выделять огромные суммы, покупая голоса, поддерживая тех членов парламента, которые верили в свободное соперничество и свободную торговлю, обращаясь в газеты и к членам правительства. Они были настроены решительно, и растущее богатство придавало их словам все больший и больший вес. Они были терпеливы, настойчивы и неукротимы – такими их взрастило море, и в упорстве при достижении намеченной цели они не знали себе равных.

Компания была взбешена этим наступлением и не хотела расставаться со своими привилегиями. Но она отчаянно нуждалась в китайских торговцах для пополнения запасов серебра, шедшего в уплату за чай, и к этому времени уже попала в зависимость от тех огромных доходов, которые приносила ей продажа бенгальского опиума. Поэтому она осторожно и очень тщательно организовала в парламенте отпор посягательствам на свои интересы. Парламент, в свою очередь, оказался между двух огней. Он открыто порицал торговлю опиумом, но нуждался в доходах от продажи чая и торговли с Индией. Парламент старался прислушиваться и к китайским торговцам, и к Компании, а в результате не удовлетворил ни тех ни других.

Тогда Компания решила наказать Струана и Брока, своих основных противников. Она лишила их лицензий на торговлю опиумом и разорила их.

У Брока остался его корабль, у Струана не осталось ничего. Брок вступил в тайное партнерство с другим китайским торговцем и продолжил борьбу против Ост-Индской компании. Струан и его команда напали на логово пиратов к югу от Макао, сожгли его и захватили самую быстроходную лорчу. Затем Струан стал тайно перевозить опиум для других торговцев, захватывая все новые и новые пиратские суда и неуклонно увеличивая свое состояние. Вместе с остальными китайскими торговцами он тратил все большие суммы, покупая новые голоса, сея недоверие и возмущение до тех пор, пока парламент не начал открыто требовать полного уничтожения Компании. Семь лет назад парламент принял акт, лишавший Ост-Индскую компанию монополии на торговлю с Азией и открывавший эту часть света для свободной торговли. Однако этим же актом за Компанией сохранялось исключительное право на торговлю с Британской Индией, что означало мировую монополию на опиум. Парламент единодушно осудил торговлю опиумом. Компания не хотела его продавать. Сами китайские торговцы предпочли бы другой, но не менее выгодный, товар. Однако при этом все понимали, что без установившегося баланса «чай – серебро – опиум» империю ждет крах. Это был факт мировой торговли, который приходилось принимать.

Обретя долгожданную свободу, Струан и Брок быстро превратились в торговых принцев крови. Вооруженный флот каждого рос и становился все мощнее. И соперничество в торговле сделало их давнюю вражду еще острее.

Для заполнения политического вакуума, образовавшегося в Азии, когда Ост-Индская компания потеряла там свою власть и торговля стала свободной, британское правительство назначило туда своего дипломата, достопочтенного Уильяма Лонгстаффа, сделав его капитан-суперинтендантом торговли и вменив ему в обязанность защиту интересов короны. Эти интересы сводились к неуклонному расширению товарооборота – для увеличения отчисляемых в государственную казну сумм – и к тому, чтобы не допускать к торговле с Азией все остальные европейские державы. Лонгстафф отвечал также за безопасность торговли и британских подданных. Однако его полномочия были сформулированы весьма расплывчато и реальной власти для определения политики в регионе он не получил.

Бедный малыш Уилли, беззлобно подумал Струан. Даже после семи лет моих терпеливых разъяснений наше «высокое» превосходительство капитан-суперинтендант торговли все еще не в состоянии видеть дальше собственного носа.

Струан посмотрел на берег как раз в тот момент, когда солнце появилось над горой и залило неожиданным светом собравшихся людей: друзей и врагов, но в обоих случаях соперников. Он повернулся к Роббу:

– Взгляни-ка на них. Ни дать ни взять дружная компания, вышедшая, чтобы тепло нас встретить. – Годы, проведенные вдали от родины, не стерли окончательно его шотландского выговора.

Робб Струан коротко хохотнул и еще круче посадил на ухо фетровую шляпу.

– По-моему, Дирк, они все молятся, чтобы мы сейчас, у них на глазах, пошли ко дну.

Роббу было тридцать три. Темные волосы, чисто выбритое лицо, глубоко посаженные глаза, тонкий нос и пышные бакенбарды. Он был одет во все черное, за исключением плаща из темно-зеленого бархата, белой рубашки с оборками и белого галстука. Запонки и пуговицы на рубашке были с рубинами.

– Боже милостивый, да это никак капитан Глессинг? – спросил он, вглядываясь в собравшихся на берегу.

– Он самый и есть, – ответил Струан. – Я подумал, что именно ему следует зачитать постановление.

– А что сказал Лонгстафф, когда ты предложил его кандидатуру?

– «Чес-с-слово, Дирк, ну хорошо, пусть будет он, если вы полагаете это разумным». – Струан улыбнулся. – Мы далеко продвинулись с тех пор, как начали, клянусь Господом Богом!

– Ты продвинулся, Дирк. Когда я сюда приехал, все уже было готово.

– Ты наш мозг, Робб. Я всего лишь твердая рука.

– Да, тайпан, конечно. Всего лишь твердая рука. – Робб прекрасно понимал, что его сводный брат был тем, кем был – тайпаном, и что в торговом доме «Струан и компания» и во всей Азии Дирк Струан единственный имел право на этот титул. – Чудесный сегодня денек для поднятия флага, не правда ли?

– Да, – ответил Робб, продолжая наблюдать за братом, когда тот опять повернулся к берегу.

Дирк казался ему таким огромным, стоя там, на носу баркаса, – выше скал и, как они, несокрушимый. Как бы я хотел быть похожим на него, подумал Робб.

Робб участвовал в контрабандном рейсе лишь однажды, вскоре после своего приезда на Восток. На их корабль напали китайские пираты, и Робб едва не лишился рассудка от ужаса. Его до сих пор мучил стыд, хотя Струан и сказал ему тогда: «В этом нет никакой беды, парень. Первый раз в сражении всегда трудно». Но Робб раз и навсегда понял, что он не боец. Ему не хватало храбрости. Он нашел другие способы помогать брату. Покупал чай, шелк и опиум. Договаривался о займах и присматривал за серебром. Вникал в механизм мировой торговли и финансирования, становившийся день ото дня все более сложным. Охранял брата, компанию и их флот, обеспечивал их безопасность. Продавал чай в Англии. Вел счета. Словом, делал все, что позволяет современной компании успешно работать. Да, все это верно, говорил себе Робб, но без Дирка ты ничто.

Струан рассматривал людей на берегу. До них оставалось не менее двухсот ярдов, но он уже отчетливо видел лица. Большинство из них были обращены к баркасу. Струан улыбнулся про себя.

Да, подумал он, мы все собрались здесь в этот день, назначенный судьбой.

Морской офицер капитан Глессинг терпеливо ждал, когда можно будет начать церемонию поднятия флага. Ему исполнилось двадцать шесть лет. Сын вице-адмирала, он сам являлся капитаном линейного корабля, и преданность Королевскому флоту была у него в крови. С восходом солнца на берегу быстро становилось светло; далеко на востоке, у самого горизонта, небо рассекали нити облаков.

Через несколько дней будет шторм, подумал Глессинг, пробуя ветер. Он отвел взгляд от Струана и по привычке проверил расположение своего корабля, двадцатидвухпушечного фрегата. Сегодняшний день стал вехой в его жизни. Не часто именем королевы провозглашали присоединение к Империи новых земель, и то, что ему выпала честь зачитать этот документ, было большой удачей в его карьере. На флоте немало капитанов старше Глессинга. Но он знал, что выбор пал на него, потому что он дольше всех пробыл в этих водах и его корабль, фрегат ее величества «Русалка», принимал самое деятельное участие во всей кампании от начала до конца. Даже и не кампании вовсе, презрительно подумал он. Так, скорее небольшом инциденте. Все можно было бы уладить еще два года назад, найдись у этого идиота Лонгстаффа хоть капля мужества. Ну конечно. Стоило ему только разрешить мне появиться со своим фрегатом у ворот Кантона. Черт побери, потопил же я потом целый флот этих дурацких боевых джонок, расчищая себе дорогу! Я мог бы обстрелять Кантон из своих пушек, захватить это дьявольское отродье наместника Линя и вздернуть его на нок-рее.

Глессинг раздраженно пнул песок под ногой. Мне, собственно, наплевать на то, что язычники украли весь наш опиум, черт бы его побрал! Здесь они правы: с контрабандой пора кончать. Это оскорбляет флаг. Но подумать только, эти варвары осмелились требовать выкуп за жизнь английских подданных! Лонгстафф должен был разрешить мне принять надлежащие меры. Но куда там! Он отступил, поджав хвост, пересадил всех на торговые суда, а потом спутал меня по рукам и ногам. Меня, клянусь Господом, который должен был защищать наших торговцев и их семьи! Черт бы побрал этого слепца! И будь проклят Струан, который водит его за нос!

Ну да ладно, добавил он, обращаясь к самому себе, как бы то ни было, тебе повезло, что ты здесь. Это единственная война, которую мы ведем в данный момент. По крайней мере, единственная война на море. Все остальное не более чем стычки: скучное покорение индусских княжеств – клянусь Господом, эти язычники молятся коровам, сжигают вдов и поклоняются идолам! – да еще афганские войны. И он почувствовал прилив гордости, оттого что был представителем величайшего флота в мире. Хвала Господу, что он родился англичанином!

Неожиданно он заметил приближающегося к нему Брока и с облегчением увидел, как того перехватил по дороге толстый, совсем без шеи коротышка тридцати с небольшим лет с огромным животом, вываливавшимся из брюк. Это был Морли Скиннер, владелец «Ориентал таймс» – самой влиятельной английской газеты на Востоке. Глессинг внимательно знакомился с каждым выпуском и считал, что Скиннер знает свое дело. Очень важно иметь приличную газету, подумал он. Очень важно, чтобы все кампании освещались должным образом во славу Англии. Но сам Скиннер просто отвратителен. Да и все остальные тоже. Впрочем, нет, не все. Уж никак не старый Аристотель Квэнс.

Глессинг взглянул на уродливого человечка, расположившегося на невысоком холмике, откуда был виден весь пляж. Человечек сидел на табурете, перед ним стоял мольберт с картиной, над которой он с очевидным увлечением работал. Глессинг усмехнулся про себя, вспомнив те добрые вечера, которые он проводил с художником в Макао.

Кроме Квэнса, ему не нравился никто из собравшихся на пляже, за исключением Горацио Синклера. Горацио был одних с ним лет, и за два года, что Глессинг провел на Востоке, они сошлись довольно близко. Тем более что Горацио был помощником Лонгстаффа, его переводчиком и секретарем, поскольку свободно говорил и писал по-китайски, – и им приходилось много работать вместе.

Глессинг окинул взглядом берег, и лицо его исказила гримаса отвращения: Горацио стоял у самой воды и беседовал с австрийцем Вольфгангом Мауссом, которого Глессинг презирал всей душой. Его преподобие Вольфганг Маусс был еще одним, кроме Синклера, европейцем, способным писать и изъясняться по-китайски. Этот огромный чернобородый священник-ренегат исполнял обязанности переводчика у Струана и вместе с ним торговал опиумом. За поясом у него торчали пистолеты, полы сюртука покрылись белесой плесенью. Красный нос бесформенной картофелиной сидел на обрюзгшем лице, черные с проседью волосы спутались и выглядели дико, так же как и борода. Несколько уцелевших зубов обломились и стали коричневыми. Но главным на этом крупном лице были яркие глаза.

Такой контраст в сравнении с Горацио, подумал Глессинг. Горацио был светловолосым, хрупким, чистым, как адмирал Нельсон, в честь которого и получил свое имя – память о Трафальгаре и о дяде, которого он там потерял.

В беседе принимал участие третий: высокий стройный евразиец – молодой человек, которого Глессинг знал только в лицо. Гордон Чэнь, незаконнорожденный сын Струана.

Черт побери, думал Глессинг, как только у англичанина может достать стыда, чтобы выставлять вот так, всем напоказ, своего ублюдка-полукровку? А этот к тому же и одет, как все проклятые язычники, в длинную рубашку, и за спиной болтается эта их чертова косичка. Гром Господень! Если бы не голубые глаза и светлая кожа, никто бы в жизни не подумал, что в его жилах течет хоть капля английской крови. Почему этот чертенок не подстрижет волосы, как приличествует мужчине? Отвратительно!

Глессинг отвернулся. Полагаю, в том, что он полукровка, нет ничего страшного, продолжал он разговор с самим собой, это не его вина. Но этот дьявол Маусс – плохая компания. Плохая для Горацио и для его милой сестры Мэри. Вот уж поистине юная леди, достойная внимания! Клянусь всеми святыми, из нее выйдет прекрасная жена!

Глессинг в нерешительности замедлил шаг. Впервые он серьезно подумал о Мэри как о возможной подруге жизни.

А почему бы и нет, спрашивал он себя. Ты знаком с ней вот уже два года. Она первая красавица Макао. Содержит дом Горацио в безукоризненном порядке и обращается с братом как с принцем. У них лучший стол в городе, а как умело она управляет слугами. Божественно играет на клавесине и поет как ангел, клянусь Создателем! Ты ей явно нравишься. Почему же еще ты получаешь открытое приглашение на обед всякий раз, когда оказываешься вместе с Горацио в Макао? Так чем не жена? С другой стороны, она никогда не бывала в Англии. Вся ее жизнь прошла среди язычников. У нее нет никаких доходов. Родители умерли. Но какое это, спрашивается, имеет значение? Преподобного Синклера уважали во всей Азии, а Мэри прекрасна, и ей всего двадцать. У меня отличные перспективы. Я получаю пятьсот фунтов в год и со временем унаследую родовое поместье и земли. Возможно, она назначена мне судьбой. Мы могли бы обвенчаться в английской церкви в Макао и снять там дом, пока не истечет срок моего назначения здесь, а потом мы уедем домой. Решено. Когда подвернется подходящий момент, я скажу Горацио: «Послушай, Горацио, старина, я хочу поговорить с тобой кое о чем…»

– Что за задержка, капитан Глессинг? – прервал его мечтания грубый голос Брока. – Флаг должны были поднять в восемь склянок, уже целый час прошел.

Глессинг круто обернулся. Он не собирался сносить подобный тон ни от кого рангом ниже вице-адмирала.

– Флаг поднимут, мистер Брок, не раньше, чем его превосходительство прибудет на берег или с флагмана будет дан сигнал пушечным выстрелом.

– И когда же это произойдет?

– Если не ошибаюсь, еще не все собрались.

– Вы имеете в виду Струана?

– Ну разумеется. Разве он не тайпан Благородного Дома? – Глессинг сказал это сознательно, зная, что тем самым разозлит Брока, а затем добавил: – Я предлагаю вам вооружиться терпением. Никто не приказывал вам, торгашам, высаживаться сегодня на берегу.

Брок покраснел от гнева:

– Вам лучше научиться отличать торговцев от торгашей. – Он передвинул языком за щеку кусок жевательного табака и сплюнул на камни под ноги Глессингу. Несколько капелек слюны попали на безукоризненно вычищенные туфли с серебряными пряжками. – Прошу прощения, – обронил Брок с издевательским смирением и отошел в сторону.

Лицо Глессинга словно окаменело. Не будь этого «прошу прощения», он вызвал бы Брока на дуэль. Гнусное отребье! – подумал он, кипя от возмущения.

– Виноват, прошу прощения, сэр, – обратился к нему главный старшина корабельной полиции, отдавая честь. – Сигнал с флагмана.

Глессинг прищурился от резкого ветра. Сигнальные флажки возвещали: «Всем капитанам прибыть на борт к четырем склянкам». Прошлой ночью Глессинг присутствовал на приватной беседе адмирала с Лонгстаффом. Адмирал категорически утверждал, что именно контрабанда опиума являлась причиной всех беспорядков в Азии. «Черт возьми, сэр, они утратили всякое чувство приличия! – громогласно возмущался он. – Ни о чем не хотят думать, кроме денег. Запретите продавать опиум, и у нас, черт возьми, не будет никаких проблем ни с этими дьяволами-язычниками, ни с торговцами, черт бы их побрал! Флот ее величества проследит за выполнением вашего приказа, клянусь Господом Богом!» Лонгстафф согласился с ним – и правильно сделал. Приказ, видимо, будет оглашен сегодня, думал Глессинг, с трудом сдерживая ликование. Хорошо. Самое время. Интересно, Лонгстафф уже сказал Струану о том, что отдает такой приказ?

Капитан Глессинг оглянулся через плечо на лениво приближающийся к берегу баркас. Струан всегда поражал его. Он восхищался им и ненавидел его – непревзойденного морехода, который избороздил все океаны мира, уничтожая людей, компании и корабли ради процветания Благородного Дома. Он так не похож на Робба, подумал Глессинг, Робб мне скорее нравится.

Он против воли содрогнулся. Возможно, и есть доля правды в тех сказках, которые шепотом пересказывают друг другу моряки на всех китайских морях, будто Струан тайно поклоняется дьяволу и тот за это наделил его властью на земле. Иначе как еще человек его лет мог бы выглядеть так молодо и сохранить свою силу, белые зубы, густые волосы и молниеносную реакцию, когда большинство людей в этом возрасте уже нетвердо держатся на ногах, ни на что не годны и выглядят полуживыми? И уж конечно, на кого Струан наводил ужас, так это на китайцев. Они называли его Старая Зеленоглазая Крыса-Дьявол и назначили награду за его голову. Награды, правда, были назначены за голову каждого европейца, но голова тайпана оценивалась в сто тысяч серебряных таэлей. Мертвого. Потому что никто не мог даже надеяться захватить его живым.

Глессинг с раздражением попытался пошевелить пальцами ног в туфлях с пряжками. Ноги ныли от холода, и он чувствовал себя неудобно в парадной форме с золотым позументом. Черт побери все эти проволочки! Черт побери этот остров, и эту гавань, и это бессмысленное использование добрых английских кораблей и добрых английских моряков! Ему вспомнились слова отца: «Разрази Господь этих штатских! Все, о чем они пекутся, – это деньги и власть. Им неведомо чувство чести. Они просто не знают, что это такое. Когда тобой командует гражданский чин, смотри в оба, сынок. И не забывай, что даже Нельсон прикладывал подзорную трубу к слепому глазу, когда им помыкал какой-нибудь олух в партикулярном платье». Как может Лонгстафф быть таким непроходимо глупым? Он ведь из хорошей семьи, получил прекрасное воспитание – его отец был дипломатом при испанском дворе. Или португальском?

И зачем Струану понадобилось убеждать Лонгстаффа прекратить военные действия? Конечно, мы получили гавань, которая способна вместить все флоты мира. Но что еще?

Глессинг обвел взглядом суда в гавани. Двадцатидвухпушечный корабль Струана «Китайское облако». «Белая ведьма», тоже с двадцатью двумя пушками, – гордость компании Брока. Двадцатипушечный бриг Купера и Тиллмана «Принцесса Алабамы». Красавцы, все до единого. Н-да, подумал Глессинг, за них стоило бы подраться. Я знаю, что могу пустить ко дну американцев. Брок? Трудная задача, но я лучше Брока. Струан?

Джордж Глессинг попробовал представить себе морскую схватку со Струаном и вдруг понял, что боится Струана. Этот страх разозлил его и заставил до боли жалеть, что Брок, Струан, Купер и все остальные китайские торговцы не пираты.

Бог свидетель, поклялся он, как только приказ Лонгстаффа будет объявлен официально, я поведу флотилию, которая разнесет их всех в пух и прах.

Аристотель Квэнс задумчиво сидел перед наполовину законченной картиной на мольберте. Это был крошечный человечек с черными седеющими волосами. Его одежда, в отношении которой он отличался почти болезненной щепетильностью, соответствовала последней моде: облегающие серые брюки, белые шелковые носки, черные туфли с бантами, жемчужно-серый атласный жилет и сюртук из черной шерсти. Наряд довершали высокий воротник и галстук с жемчужной заколкой. Наполовину англичанин, наполовину ирландец, Квэнс в свои пятьдесят восемь лет был старейшим европейцем на Востоке.

Сняв очки в золотой оправе, он принялся протирать их белоснежным платком, украшенным французскими кружевами. Я жалею, что дожил до этого дня, думал он. А все этот Дирк Струан, черт бы его побрал! Не будь его, не было бы и этого проклятого Гонконга.

Квэнс чувствовал, что присутствует при закате эпохи. Гонконг означает конец Макао, думал он. Этот остров перетянет сюда всю торговлю. Все английские и американские тайпаны переедут сюда со своими главными конторами. Отныне они будут жить и строиться здесь. Вслед за ними сюда переберутся португальские клерки. И все китайцы, которые кормятся за счет европейцев и торговли с Западом. Ну и пусть. Я, по крайней мере, никогда здесь жить не буду, поклялся он. Время от времени придется приезжать сюда ненадолго, чтобы подзаработать, но Макао навсегда останется моим домом.

Макао был его домом уже больше тридцати лет. Квэнс единственный из всех европейцев думал о Востоке как о своем доме. Другие приезжали сюда на несколько лет, потом возвращались на родину. Оставались только те, кто здесь умирал. Но даже и в этом случае, если это было им по карману, они писали в своих завещаниях, чтобы их тела отправили домой.

Меня, благодарение Господу, похоронят в Макао, говорил себе старый художник. Какие славные времена я там знавал, знавали мы все! Теперь это в прошлом. Черт бы побрал китайского императора! Надо быть полным идиотом, чтобы разрушить здание, с таким умом построенное сто лет назад.

Все шло так замечательно, с горечью подумал Квэнс, и вот Гонконг принадлежит нам. Мощь Англии утвердилась на Востоке, и торговцы вкусили власти, теперь они уже не ограничатся одним этим островом.

– Что же, – нечаянно произнес он вслух, – император пожнет то, что посеял.

– Почему так мрачно, мистер Квэнс?

Квэнс надел очки. Прямо у подножия холмика, на котором он расположился, стоял Морли Скиннер.

– Не мрачно, молодой человек. Печально. Художник имеет особое право – даже обязанность – быть печальным. – Он отложил незаконченную картину в сторону и укрепил на мольберте чистый лист бумаги.

– Вполне, вполне с вами согласен. – Скиннер с трудом поднялся к нему наверх. Его бледные карие глаза напоминали цветом прокисшие остатки пива в кружке. – Я, знаете ли, просто хотел услышать ваше мнение об этом великом дне. Мы готовим специальный выпуск. Без нескольких слов от нашего старейшего жителя номер был бы неполным.

– Совершенно верно, мистер Скиннер. Вы можете написать следующее: «Мистер Аристотель Квэнс, наш ведущий художник, бонвиван и обожаемый друг, отклонил предоставленную ему возможность высказаться со страниц газеты, находясь в процессе создания очередного шедевра». – Он взял щепоть табака и громоподобно чихнул. Затем платком смахнул табачные крошки с сюртука и брызги слюны с бумаги на мольберте. – Желаю вам всего хорошего, сэр. – Он сосредоточился на белоснежном листе. – Вы мешаете свершиться бессмертному творению.

– Я в точности знаю все, что вы сейчас чувствуете, – сказал Скиннер, довольно кивая. – В точности. Я и сам чувствую то же самое, когда мне предстоит написать нечто значительное. – Он повернулся и тяжело двинулся дальше.

Квэнс не доверял Скиннеру. Ему никто не доверял. По крайней мере, никто из тех, чье прошлое хранило какие-то тайны, а таких здесь было большинство. Скиннер любил вытаскивать всякую всячину из тьмы лет на свет божий.

Прошлое. Квэнс вспомнил о своей жене и весь передернулся. Смерть, гром и молния! Как я мог быть таким глупцом, чтобы поверить, будто это ирландское чудище способно стать достойной подругой жизни? Благодарение Господу, она вернулась в свое мерзкое ирландское болото и больше не омрачит чистого неба над моей головой. Женщины – источник всех бед и страданий, выпадающих на долю мужчины на этом свете. Ну, осторожно добавил он, пожалуй, все-таки не все из них. Уж никак не моя милая, дорогая Мария Тан. Ах, вот лакомый кусочек, или я ничего не понимаю в женщинах! А уж если кому и дано оценить, какое чудо получается, когда португальская кровь смешивается с китайской, то это тебе, славный, мудрый старина Квэнс. Черт побери, все-таки я прожил удивительную жизнь!..

И он вдруг отчетливо осознал, что, наблюдая закат одной эпохи, он одновременно становится и частью другой. Здесь сейчас открывается первая страница новой истории, очевидцем которой ему предстояло стать и которую его кисть была призвана запечатлеть. Появятся новые лица, которые он нарисует, новые корабли, которые он напишет. Новый город, который он увековечит в своих картинах. И новые девушки, за которыми можно будет приволокнуться, новые попки, которые можно будет ущипнуть.

– Печальным! Да никогда в жизни! – проревел он. – За работу, Аристотель, старый ты пердун!

Те из собравшихся на пляже, кто услышал последнее восклицание Квэнса, весело переглянулись. Старый художник был жутко популярен, и его компании искали многие. И все знали о водившейся за ним привычке разговаривать вслух с самим собой.

– Сегодняшний день был бы совсем не тот без доброго старого Аристотеля, – с улыбкой заметил Горацио Синклер.

– Да. – Вольфганг Маусс раздавил вошь в своей бороде. – Он так уродлив, что кажется почти красавчиком.

– Мистер Квэнс – великий художник, – сказал Гордон Чэнь. – Следовательно, он прекрасен.

Маусс повернулся всем телом и в упор посмотрел на евразийца.

– Следует говорить «красив», мой мальчик. Неужели я так плохо учил тебя все эти годы, что ты не чувствуешь разницы между словами «прекрасный» и «красивый»? И он не великий художник. Он пишет в отличном стиле, и он мой друг, но волшебства великого мастера у него нет.

– Я употребил слово «прекрасен» в художественном смысле, сэр.

Горацио заметил, как на лице Гордона Чэня промелькнуло раздражение. Бедный Гордон, подумал он, от души жалея юношу. Чужой в равной степени и тому миру, и этому. Отчаянно пытающийся быть англичанином, но при этом не расстающийся со своим халатом и косичкой. Хотя все знали, что он сын тайпана, прижитый им от китайской наложницы, никто не признавал его открыто, даже отец.

– Я считаю, что его картины удивительны, – сказал Горацио, смягчая тон. – И сам он тоже. Странно, все его обожают, и все же мой отец презирал его.

– О, твой отец, – вздохнул Маусс. – Он был святым среди нас. Он сохранил в душе высокие христианские принципы, не то что мы, бедные грешники. Да упокоится душа его с миром.

Нет, подумал Горацио. Пусть душа его горит в аду во веки вечные.

Преподобный Синклер прибыл и поселился в Макао с первой группой английских миссионеров тридцать с небольшим лет назад. Он помогал переводить Библию на китайский язык и был одним из учителей в английской школе, которую основала миссия. Всю жизнь его почитали как достойнейшего человека – исключение составлял лишь тайпан, – и когда он умер семь лет назад, похоронили как святого.

Горацио мог простить отцу, что тот раньше времени свел в могилу их мать, мог простить ему те высокие принципы, которые превратили его в злобного тирана с узким, ограниченным взглядом на жизнь, его фанатичную веру в Бога грозного и карающего, его одержимую приверженность миссионерской работе и побои, которые он обрушивал на собственного сына. Но даже по прошествии всех этих лет Горацио не мог простить отцу то, как он избивал Мэри, и те проклятия, которые он неустанно призывал на голову тайпана.

Тайпан подобрал маленькую Мэри, когда она, шестилетняя девочка, в ужасе убежала из дому. Он успокоил ее, а потом отвел домой к отцу и предупредил его, что, если тот еще хоть пальцем дотронется до крошки, он прилюдно стащит его с проповеднической кафедры в церкви и будет гнать кнутом через все улицы Макао. С тех пор Горацио боготворил тайпана. Избиения прекратились, но отец был изобретателен на наказания. Бедная Мэри!

При мысли о Мэри сердце его забилось быстрее, и он посмотрел на флагманский корабль, ставший их временным пристанищем. Он знал, что сейчас она смотрит на берег и так же, как он, считает дни, оставшиеся до их благополучного возвращения в Макао. Всего лишь сорок миль отсюда на юг, но как далеко. В Макао Горацио прожил все свои двадцать шесть лет, не считая того времени, что учился дома, в Англии. Школу он ненавидел – и дома, и в Макао. Он ненавидел уроки, которые проводил с ним отец. Горацио отчаянно старался угодить ему, но это не удавалось. В отличие от Гордона Чэня, который был первым евразийским мальчиком, принятым в английскую школу Макао. Гордон Чэнь оказался блестящим учеником и неизменно заслуживал одобрение преподобного отца Синклера. Но Горацио не завидовал ему: у Гордона был свой мучитель – Маусс. За каждую порку, которую Горацио получал от отца, Маусс давал Гордону Чэню три. Маусс тоже был миссионером, он преподавал английский, латынь и историю.

Горацио расправил нывшие от холода плечи. Он увидел, что Маусс и Гордон Чэнь опять не отрываясь смотрят на баркас, и в который раз спросил себя, почему Маусс так жестоко обходился с молодым человеком в школе, почему требовал от него столь многого. Он полагал, что причиной тому была ненависть, которую Вольфганг испытывал к тайпану. Ненависть, вызванная тем, что тайпан видел его насквозь и поэтому предложил ему деньги и место переводчика в контрабандных рейсах вдоль побережья, позволив за это распространять Библию на китайском языке и проповедовать язычникам на каждой стоянке, но только после того, как опиум будет продан. Горацио считал, что Вольфганг презирает себя за лицемерие и за то, что участвует в таком зле. За то, что его заставили притворяться, будто цель оправдывает средства, когда он знал, что это не так.

Странный ты человек, Вольфганг, думал Горацио. Он вспомнил, как в прошлом году они вместе отправились на только что захваченный остров Чушань. Лонгстафф с одобрения тайпана назначил туда Маусса временным магистратом для поддержания порядка на период военных действий и отправления британского правосудия.

Вопреки обычаю, на Чушане были отданы строгие приказы, запрещавшие грабеж и насилие. Маусс проводил над каждым мародером – китайцем, индусом, англичанином – честный, открытый суд и затем приговаривал его к смерти, произнося при этом одни и те же слова: «Gott im Himmel^[2], прими сию заблудшую душу. Повесить его». Вскоре грабежи прекратились.

Поскольку между повешениями Маусс любил предаваться в суде воспоминаниям, Горацио узнал, что тот был трижды женат, каждый раз на англичанке, что первые две жены скончались от дизентерии и нынешняя тоже часто болеет. Что, хотя Маусс был преданным мужем, дьявол по-прежнему и с неизменным успехом искушал его борделями и винными погребами Макао. Что Маусс выучил китайский у язычников в Сингапуре, куда был направлен еще совсем молодым миссионером. Что двадцать лет из своих сорока он прожил в Азии и за все это время ни разу не побывал дома. Что теперь он носил с собой пистолеты, потому что «никогда не угадаешь, Горацио, вдруг один из этих дьяволов-язычников захочет убить тебя или эти богопротивные пираты позарятся на твое добро». Что всех людей он считал грешниками и себя – первейшим среди них. И что его единственной целью в жизни осталось обращение язычников в истинную веру, дабы сделать Китай христианским государством.

– Чем это так занята твоя голова? – Неожиданный вопрос прервал течение мыслей Горацио.

Он увидел, что Маусс внимательно смотрит на него.

– Нет, так, ничего, – поспешно ответил он. – Я просто… просто размышлял.

Маусс задумчиво поскреб бороду:

– Вот и я тоже. В такой день есть над чем поразмыслить. Азия теперь уже никогда не будет прежней.

– Да. Наверное, вы правы. Вы собираетесь уехать из Макао? Будете строиться здесь?

– Да. Куплю себе земли. Хорошо бы иметь собственную землю подальше от этой папистской выгребной ямы. Моей жене здесь понравится. Ну а мне? Даже не знаю. Сердце мое там, – добавил Маусс голосом, полным тоски, и махнул огромным кулаком в сторону материка.

Горацио увидел, как глаза Маусса, устремленные вдаль, вдруг стали бездонными. Почему Китай так завораживает людей, спросил он себя.

Он окинул усталым взглядом пляж, зная, что не найдет ответа на свой вопрос. О, если бы я был богат! Пусть не так богат, как тайпан или Брок, но все же достаточно, чтобы построить красивый дом, принимать у себя торговцев и устроить для Мэри роскошное путешествие домой через всю Европу.

Ему нравилось работать переводчиком и личным секретарем его превосходительства, но денег, которые он получал на службе, ему не хватало. В этом мире без денег не обойтись. У Мэри должны быть бальные платья и бриллианты. Обязательно. Но даже несмотря на скудное жалованье, он был рад, что ему не приходится зарабатывать свой хлеб насущный так, как это делали китайские торговцы. Торговцам нужно быть безжалостными, слишком безжалостными, и жизнь их полна опасностей. Многие из тех, кто сейчас мнит себя богачом, останутся без гроша в кармане через какой-нибудь месяц. Один невернувшийся корабль – и все для них может быть кончено. Даже Благородный Дом время от времени нес убытки. Возвращения их клипера «Багровое облако» ждали еще месяц назад. Возможно, он попал в шторм, кое-как добрался до берега с дырой в корпусе и сейчас чинится и переоснащается на безвестном острове где-нибудь между Гонконгом и Землей Ван-Димена^[3], отклонившись от курса на две тысячи миль. Но скорее всего, он покоится на дне морском с грузом опиума на полмиллиона гиней в трюме.

А как человеку, если он торговец, приходится поступать с людьми, даже с друзьями, чтобы просто выжить, не говоря уже о том, чтобы преуспевать. Чудовищно!

Он заметил, как Гордон Чэнь неотрывно смотрит на баркас, словно прикованный к нему взглядом, и попытался угадать, о чем он думает. Это, должно быть, ужасно, когда в тебе течет кровь двух рас. Наверное, если уж говорить откровенно, Гордон тоже ненавидит тайпана, хотя и притворяется, что это не так. Я бы на его месте ненавидел…

Гордон Чэнь думал об опиуме. И мысленно благословлял его. Не будь опиума, не было бы и Гонконга, а Гонконг, с восторгом говорил он себе, – это самая невероятная возможность делать деньги, которая когда-либо могла мне представиться. И для Китая это большая удача, подлинный подарок йосса, о каком нельзя было даже мечтать.

Если бы не было опиума, продолжал он, не было бы торговли с Китаем. Если бы не было торговли с Китаем, у тайпана никогда не появилось бы столько денег, чтобы выкупить из борделя мою мать, и я бы никогда не родился на свет. Опиум дал отцу те деньги, на которые он много лет назад купил матери дом в Макао. Опиум кормит нас и одевает. Опиум позволил заплатить за мое обучение в школе, за моих английских и китайских наставников – и вот сегодня я самый образованный молодой человек на всем Востоке.

Гордон взглянул на Горацио Синклера, который с хмурым видом смотрел вокруг себя, и почувствовал укол зависти оттого, что Горацио ездил учиться домой. Сам он еще никогда не был дома.

Однако он тут же прогнал от себя это чувство. «Дом» придет позже, радостно пообещал он себе. Через несколько лет.

Чэнь повернулся и вновь посмотрел на баркас. Тайпана он боготворил, хотя никогда не называл Струана «отец» и тот никогда не говорил ему «мой сын». В действительности за всю жизнь Струан разговаривал с ним раз двадцать или тридцать, не больше. Но Гордон старался, чтобы отец гордился им, и в мыслях своих всегда думал о нем как об отце. Гордон не уставал благословлять Струана за то, что он продал его мать Чэнь Шэну, чтобы тот сделал ее своей третьей женой. Мой йосс поистине огромен, думал он.

Чэнь Шэн являлся компрадором Благородного Дома и к Гордону Чэню относился почти как к сыну. В качестве китайского посредника он покупал и продавал товары для Струана. Любой товар, крупный или мелкий, обязательно проходил через его руки. По обычаю, на каждый вид товара он набрасывал определенный процент. Эти деньги и составляли его личный доход. Но поскольку доходы компрадора зависели от благосостояния компании, на которую он работал, и, кроме этого, ему приходилось оплачивать большие долги, он должен был проявлять в делах крайнюю осторожность и быть очень дальновидным, чтобы разбогатеть.

Ах, думал Гордон Чэнь, если бы я был так же богат, как Чэнь Шэн! Или еще лучше, как Жэнь-гуа, дядя Чэнь Шэна. Гордон улыбнулся про себя, удивляясь, насколько трудно давались англичанам китайские имена. Жэнь-гуа звали Чэнь-цзе Жэнь Ин, но даже тайпан, который знал Чэнь-цзе Жэнь Ина почти тридцать лет, до сих пор не научился правильно выговаривать его имя. Поэтому много лет назад тайпан дал ему прозвище Жэнь; «гуа», которое к нему обычно добавляли, являлось скверно произнесенным китайским словом «господин».

Гордон Чэнь знал, что китайские купцы с легким сердцем принимали свои исковерканные имена: они только веселили их, лишний раз доказывая, насколько далеки от культуры эти дикари из далекой Европы. Гордон вспомнил, как ребенком он тайком наблюдал через дыру в ограде сада за Чэнь-цзе Жэнь Ином и Чэнь Шэном, когда те курили опиум. Он слышал, как они смеялись над его превосходительством – мандарины Кантона дали Лонгстаффу прозвище Грозный Пенис, обыграв на свой лад его фамилию^[4], и иероглифы с этим значением использовались в адресуемых ему официальных посланиях больше года, пока Маусс не рассказал Лонгстаффу об этом, испортив замечательную шутку.

Он исподтишка взглянул на Маусса. Гордон уважал его как твердого, не ведающего жалости учителя, был благодарен ему за то, что тот заставил его стать лучшим учеником школы. И одновременно с этим презирал его за грязь, вонь и звериную жестокость.

Гордону Чэню нравилась школа при миссии, нравилось учиться, сидеть в классе вместе с другими учениками. Но однажды он узнал, что он не такой, как остальные дети. Маусс поднял его и при всех растолковал значение слов «бастард», «незаконнорожденный» и «полукровка». Гордон тогда в смятении убежал из школы. Дома он впервые взглянул на мать другими глазами и исполнился презрения к ней за то, что она китаянка.

Потом он узнал, глядя на нее сквозь еще не высохшие слезы, что быть китайцем даже наполовину – большое счастье, потому что китайцы – самая чистая раса на земле. И еще он узнал, что тайпан его отец.

– Но почему же тогда мы живем здесь? Почему «отец» – это Чэнь Шэн?

– У варваров бывает только одна жена, и они не женятся на китаянках, сын мой, – объяснила ему Кай-сун.

– Почему?

– Такой у них обычай. Глупый обычай. Но так уж они устроены.

– Я ненавижу тайпана! Ненавижу! Ненавижу его! – вырвалось у мальчика.

Мать ударила его по лицу. Наотмашь. Раньше она никогда его не била.

– На колени! На колени и проси прощения! – гневно заговорила она. – Тайпан – твой отец. Он дал тебе жизнь. Он мой бог. Он выкупил меня для себя, а потом облагодетельствовал, продав Чэнь Шэну как жену. С чего бы, ты думаешь, Чэнь Шэн, который мог купить себе тысячу девственниц, стал брать в жены женщину с двухлетним сыном нечистой крови, когда бы тайпан не захотел так? Зачем бы тайпан стал тратить столько денег и покупать мне дом, если бы он не любил нас? И почему ренту получаю я, а не Чэнь Шэн, если бы сам тайпан не распорядился так? Почему даже сейчас, когда мне столько лет, Чэнь Шэн так хорошо относится ко мне, если не уважает неизменное расположение к нам тайпана? Отправляйся в храм и долгими поклонами вымоли себе прощение. Тайпан дал тебе жизнь. Поэтому люби и почитай его, и благословляй его, как благословляю его я. И если ты еще хоть раз произнесешь такие слова, я навсегда отвернусь от тебя.

Гордон Чэнь мысленно улыбнулся. Как права была мать и как ошибался я, каким был глупцом! Но все же не таким, как наши мандарины и император – будь он проклят! – когда вздумали запретить торговлю опиумом. Любой дурак знает, что без нее у европейцев не будет серебра, чтобы платить за чай и шелк.

Однажды Гордон спросил у матери, откуда берется опиум, но она не смогла ему ответить, и никто в доме не смог. На следующий день он обратился с этим вопросом к Мауссу, и тот рассказал ему, что опиум – это сок – «слезы», как он тогда выразился, – созревшей коробочки мака. На коробочке делают тонкий надрез, и оттуда сочится белая жидкость. Через несколько часов «слеза» отвердевает и меняет цвет на темно-коричневый. Тогда ее бережно соскребают и делают еще один аккуратный надрез. Потом соскребают новую каплю и делают следующий надрез. «Слезы» собирают вместе и скатывают в шар – обычный его вес десять фунтов. Лучший опиум поступает из Бенгалии, что в Британской Индии. Или из Мальвы. Где находится Мальва, мальчик?

– В Португальской Индии, сэр!

– Она когда-то была португальской, но теперь принадлежит Ост-Индской компании. Компания завладела ею, чтобы ее монополия на производство опиума стала полной, разорив тем самым португальских торговцев опиумом здесь, в Макао. Ты делаешь слишком много ошибок, мальчик, поэтому получай кнута, hein?

Гордон вспомнил, как ненавидел опиум в тот день. Но сейчас он благословлял его. И благодарил свой йосс за отца и за Гонконг. Гонконг сделает его богатым. Очень богатым.

– Здесь, на этом острове, будут нажиты целые состояния, – произнес он вслух, обращаясь к Горацио.

– Некоторые торговцы действительно будут процветать, – рассеянно ответил Горацио, не сводя глаз с приближающегося баркаса. – Но весьма немногие. Торговля – дьявольски обманчивое дело.

– Одни только деньги на уме, Гордон, hein? – Голос Маусса звучал грубо. – Лучше бы ты почаще задумывался о своей бессмертной душе и о ее спасении, мальчик. Деньги значения не имеют.

– Конечно, сэр. – Гордон Чэнь скрыл снисходительную усмешку: до чего же глуп этот человек.

– Тайпан выглядит как могущественный правитель, который пришел, чтобы принять владения под свою руку, – заметил Горацио, словно разговаривая сам с собой.

Маусс обернулся и посмотрел на Струана:

– А разве это не так, hein?

Баркас достиг прибрежных бурунов.

– Суши весла! – прокричал боцман. Матросы выполнили команду, попрыгали за борт и с привычной сноровкой потащили баркас по мелководью.

Стоя на носу баркаса, Струан вдруг замер в нерешительности. Затем спрыгнул. В тот момент, когда его сапоги коснулись песка на берегу, он почувствовал, что этот остров принесет ему смерть.

– Господь милосердный!

Робб был рядом и видел, как внезапно побледнел его брат.

– Что случилось, Дирк?

– Ничего. – Струан заставил себя улыбнуться. – Ничего, мой мальчик. – Он отер со лба соленые брызги и пошел по пляжу к флагштоку. Клянусь кровью Христовой, думал он, столько лет я трудился, чтобы заполучить тебя, остров, и теперь тебе со мной не сладить! Нет, клянусь Богом!

Робб смотрел ему вслед, отмечая его легкую хромоту. Нога, должно быть, постоянно причиняет ему боль, подумал он. Он попробовал представить себе, что испытывает человек, у которого осталось чуть больше половины стопы. Это случилось во время того единственного контрабандного рейса, в котором он участвовал. Спасая жизнь Роббу, беспомощному и парализованному страхом, Струан отбивался сразу от нескольких пиратов. Мушкетная пуля оторвала ему два пальца и наружную часть стопы. Когда нападение было отбито, корабельный врач прижег рану и залил ее горячей смолой. Робба до сих пор преследовал запах горелого мяса. Если бы не я, подумал он, ничего этого не произошло бы.

Он последовал за Струаном, снедаемый отвращением к самому себе.

– Доброе утро, джентльмены, – поздоровался Струан, подходя к группе торговцев, стоявших у флагштока. – Прекрасный денек сегодня, клянусь Создателем!

– Холодно, Дирк, – ответил Брок. – И это прямо страсть как учтиво с твоей стороны, что ты так поторопился.

– Я приехал рано. Его превосходительство все еще на корабле, и сигнального выстрела я пока тоже не слышал.

– Видно, ты и в самом деле спешил. Правда, при этом опоздал на полтора часа, а заодно и обделал все свои делишки с этим малахольным лакеем, чтоб мне провалиться.

– Я буду благодарен вам, мистер Брок, если вы воздержитесь от подобных выражений, говоря о его превосходительстве, – отрывисто процедил капитан Глессинг.

– А я буду благодарен вам, если вы оставите свое мнение при себе. Я не служу на флоте, и вы мне не указ. – Брок смачно сплюнул. – Лучше тревожьтесь о тех войнах, где за победу не приходится драться.

Рука Глессинга сжала рукоятку сабли.

– Никогда не предполагал, что доживу до того дня, когда Королевский флот будет призван защищать контрабандистов и пиратов, которыми вы все являетесь. – Он посмотрел на Струана. – Все до единого.

Сразу наступило молчание. Струан засмеялся:

– Его превосходительство думает иначе.

– У нас есть акты парламента, клянусь Богом, Навигационные акты. Один из них гласит: «Любое судно, несущее вооружение без специального на то разрешения, может быть захвачено как приз военным флотом любой державы». У ваших кораблей есть такое разрешение?

– В этих водах полно пиратов, капитан Глессинг, как вам известно, – небрежно заметил Струан. – Мы вооружаемся в такой степени, в какой это необходимо, чтобы защитить себя. Ни больше ни меньше.

– Торговля опиумом противозаконна. Сколько тысяч ящиков вы продали на побережье Китая вопреки законам, китайским и всего человечества? Три тысячи? Двадцать тысяч?

– О том, чем мы здесь занимаемся, знает любой судья в Англии.

– Ваша торговля бросает пятно на наш флаг.

– Возблагодарите-ка лучше Бога за эту торговлю, потому что без нее в Англии не будет ни чая, ни шелка, а только одна всеобщая нищета, которая поразит ее в самое сердце.

– Верно сказано, Дирк, – поддержал его Брок и опять повернулся к Глессингу. – Лучше вам раз и навсегда усвоить, что без торговли не будет никакой Британской империи. И налогов не будет, чтобы покупать порох и строить военные корабли. – Он окинул взглядом аккуратную форму Глессинга: белые чулки, белые панталоны, туфли с пряжками и треуголку. – И ни фартинга не найдется, чтобы одевать красавчиков, которые ими командуют.

Морские пехотинцы поморщились при этих словах, а кое-кто из матросов рассмеялся, правда с большой осторожностью.

– Это вы должны благодарить Бога за Королевский флот, клянусь честью! Не будь его, вам некуда было бы сунуться со своей торговлей.

С флагмана прогремел сигнальный выстрел. Не договорив фразу до конца, Глессинг круто повернулся и зашагал к флагштоку:

– На караул!

Он развернул постановление. На берегу воцарилась полная тишина. Глессинг подождал, пока уляжется его гнев, потом начал читать:

– «По указу его превосходительства достопочтенного Уильяма Лонгстаффа, ее британского величества королевы Виктории капитан-суперинтенданта торговли в Китае. В соответствии с документом, известным как договор Чуаньби, подписанным двадцатого января сего года его превосходительством от имени правительства ее величества и его превосходительством Тисэнем, полномочным представителем его величества Даогуана, императора Китая, я, капитан Королевского флота Глессинг, настоящим вступаю во владение сим островом Гонконг от имени ее британского величества, ее наследников и правопреемников навечно и безоговорочно в день сей, двадцать шестого января, в год тысяча восемьсот сорок первый от Рождества Христова. Земля сего острова – отныне английская земля. Боже, храни королеву!»

Юнион Джек взлетел на верхушку флагштока и гордо заплескался там; почетный караул морских пехотинцев салютовал из ружей. Затем загрохотали пушки всего флота и ветер наполнился запахом пороха. Собравшиеся на берегу трижды прокричали здравицу в честь королевы.

Ну вот, подумал Струан, дело сделано. Теперь назад пути нет. Теперь мы можем начинать. Он отошел от группы торговцев и спустился к воде. Здесь он в первый раз повернулся к острову спиной и устремил взор в ту сторону огромной гавани, где, в тысяче ярдов от него, лежал материковый Китай.

Полуостров, своим острым концом врезавшийся в бухту, которая кольцом огибала его, был низменным, с девятью приземистыми холмами. Он назывался Цзюлун – торговцы произносили «коулун» – что означало «девять драконов». К северу от него лежали бескрайние неизведанные земли Китая.

Струан прочел все книги, написанные в разное время тремя европейцами, побывавшими в Китае: Марко Поло, почти шесть столетий назад, и двумя католическими священниками, которым было позволено посетить Пекин в середине XVII века. Из этих книг он не почерпнул почти ничего.

Последние двести лет европейцам не разрешалось путешествовать по Китаю. Однажды Струан вопреки существующему закону углубился на милю внутрь страны, когда продавал опиум на побережье недалеко от Шаньтоу. Но китайцы повели себя враждебно, а с ним не было никого, кроме его первого помощника. Однако не враждебность заставила его повернуть назад. Лишь неисчислимость людских толп и неоглядность земель.

Кровь Христова, думал он, ведь мы же абсолютно ничего не знаем о самой древней и многочисленной нации на земле. Что кроется там внутри?

– Лонгстафф собирается прибыть на берег? – спросил Робб, подходя к нему.

– Нет, Робби, мой мальчик. У его превосходительства есть дела поважнее.

– Какие это?

– Ну, скажем, чтение и составление донесений. И заключение тайных договоренностей с адмиралом.

– Зачем?

– Затем, чтобы поставить торговлю опиумом вне закона. – (Робб рассмеялся.) – Я вовсе не шучу. Как раз по этому поводу он сегодня и хотел меня видеть. Меня и адмирала. Он собирается спросить моего совета, когда ему лучше отдать приказ. Адмирал заверил нас, что флоту не составит труда проследить за его неукоснительным выполнением.

– Боже милостивый! Лонгстафф что, сумасшедший?

– Нет. Он всего лишь простоват. – Струан закурил сигару. – Я посоветовал ему обнародовать приказ, когда пробьет четыре склянки.

– Это безумие! – воскликнул Робб.

– Это очень мудрый ход. Они договорились, что флот не должен ни во что вмешиваться в течение недели, чтобы дать китайским торговцам время избавиться от своих запасов.

– Но что прикажете делать потом? Без опиума нам конец. Всей китайской торговле конец. Бесповоротный.

– Сколько у нас есть наличными, Робб?

Робб огляделся, убедился, что поблизости никого, и заговорил, понизив голос:

– У нас есть серебро в Шотландии. Миллион сто тысяч фунтов стерлингов в нашем банке в Лондоне. Около ста тысяч серебром здесь. Нам должны три миллиона за конфискованный опиум. На «Багровом облаке» опиума на двести тысяч фунтов по сегодняшним рыночным ценам. Потом…

– «Багровое облако» можешь вычеркнуть, приятель. Мы его потеряли.

– Надежда пока остается, Дирк. Давай дадим им еще месяц. На складах у нас опиума еще на сто тысяч. Мы должны девятьсот тысяч по срочным траттам.

– Во что нам обойдется содержание компании в следующие полгода?

– Ста тысяч должно хватить на корабли, выплату жалованья и мзду китайцам.

Струан на мгновение задумался:

– К завтрашнему дню среди торговцев поднимется паника. Ни один из них, исключая, пожалуй, Брока, не в состоянии сбыть весь свой опиум за неделю. Позаботься о том, чтобы весь наш опиум сегодня же был переправлен на берег. Я думаю…

– Лонгстаффу придется отменить приказ, – с растущей тревогой заговорил Робб. – У него просто нет иного выхода. Он разорит казну и…

– Может быть, ты все-таки выслушаешь меня? Завтра, когда начнется паника, собери каждый таэль, который у нас есть, и каждый таэль, который ты сможешь занять, и начинай скупать опиум. Ты должен суметь приобрести его по десять центов за доллар.

– Нам и свой-то не успеть продать за неделю, не говоря уже о чужом.

Струан стряхнул пепел с сигары:

– За день до того, как закон должен будет вступить в силу, Лонгстафф его отменит.

– Не понимаю.

– Все дело в том, чтобы сохранить свое лицо, Робб. Когда адмирал откланялся, я объяснил Лонгстаффу, что запрет на опиум подорвет всю торговлю с Китаем. Черт меня побери, сколько раз ему нужно это объяснять! Затем я указал, что если он отменит свой приказ сейчас же, то потеряет лицо и заставит адмирала – человека порядочного и благонамеренного, но совершенно не разбирающегося в коммерции – потерять свое. Единственное, что остается, – это отдать приказ, как было условлено, а затем, сохраняя адмиралу – а заодно и себе – лицо и место, отменить его. Я пообещал тем временем растолковать адмиралу все тонкости здешней торговли. Кроме этого, через три дня назначена еще одна встреча с Тисэнем, а такой приказ не может не заслужить одобрения китайцев и, следовательно, поставит их в невыгодное положение на переговорах. Лонгстафф целиком со мной согласился и попросил держать все это в секрете.

Лицо Робба просветлело.

– Ах, тайпан, где еще найти такого человека, как ты! Но кто может гарантировать, что Лонгстафф отменит свое распоряжение?

В кармане Струана лежал подписанный указ, датированный шестым днем, считая от сегодняшнего, который отменял запрет на торговлю опиумом. Лонгстафф буквально силой сунул эту бумагу ему в руки. «Вот, Дирк, возьми лучше сейчас, тогда я не забуду его вовремя подписать. Черт возьми! Вся эта бумажная волокита… ну, ты понимаешь, – ужасно. Но лучше до поры никому его не показывать».

– Неужели ты не отменил бы такое глупое распоряжение, Робби?

– Да-да, конечно. – Робб был готов расцеловать брата. – Если у нас есть шесть дней и никто ничего не знает наверняка, мы заработаем целое состояние.

– Именно. – Взгляд Струана заскользил по гавани.

Он обнаружил ее лет двадцать с небольшим назад. Тайфун краем зацепил его корабль в открытом море, и, хотя он успел подготовиться к шторму, ему не удалось вырваться, и ураган неумолимо увлекал судно к берегу. Они шли под одними снастями, тяжело продвигаясь вперед. Полуденное небо и горизонт были неразличимы за чудовищными пластами воды, которые Большой Ветер срывал с поверхности океана и швырял на них. Потом, уже совсем недалеко от берега, цепи штормовых якорей полопались в этом аду, и Струан понял, что корабль обречен. Море подхватило их и бросило на прибрежные скалы. Каким-то чудом порыв ветра изменил курс корабля на долю градуса, и, миновав скалы, они очутились в узком, шириной каких-нибудь триста ярдов, проливе, не указанном ни на одной карте. Этот пролив образовывала с материком восточная оконечность Гонконга – в конце его их ждала спасительная гавань.

Тот тайфун вывел из строя бо́льшую часть торгового флота в Макао и потопил десятки тысяч джонок по всему побережью. Но корабль Струана и джонки, прятавшиеся в гавани Гонконга, переждали его безо всякого для себя ущерба. Когда шторм утих, Струан проплыл вокруг острова, чтобы нанести его на карту. Затем отложил эту информацию в своей голове и начал строить тайные планы.

И вот теперь, остров, когда ты наш, теперь я могу уехать, думал он, чувствуя, как на него накатывается теплая волна радостного возбуждения. Теперь – парламент.

Прошло уже много лет с тех пор, как Струан понял, что единственный инструмент, с помощью которого он сможет защитить Благородный Дом и новую колонию Империи, находится в Лондоне. Подлинным средоточием власти на земле был британский парламент. Став его членом, опираясь на ту власть, которую дадут ему несметные богатства Благородного Дома, он сумеет подчинить себе управление политикой Империи в Азии, как сейчас подчинил себе Лонгстаффа. Да.

Несколько тысяч фунтов посадят тебя на парламентскую скамью, размышлял Струан. Хватит добиваться своего через других. Отныне ты будешь в состоянии делать это сам. Да, наконец-то время пришло, дружище. Пройдет два-три года, и ты получишь дворянский титул. Затем – Кабинет. А затем… Затем, клянусь Богом, ты определишь курс, которым Империя, Азия, Благородный Дом будут следовать тысячу лет.

Робб молча наблюдал за братом. Он знал, что Дирк забыл о его существовании, но нисколько не обижался. Он любил наблюдать за тайпаном в те минуты, когда мысли его уносились далеко-далеко. Когда черты его лица смягчались и ледяная изумрудная зелень таяла в глазах. Когда его голову заполняли мечты, которые, как Робб понимал, ему никогда не суждено разделить со старшим братом. В такие моменты Робб чувствовал свою близость к нему и душу его обнимал покой.

Молчание нарушил Струан:

– Через шесть месяцев ты займешь мое место, станешь тайпаном.

Робб почувствовал, как его желудок сжался в тугой комок.

– Нет. Я не готов, – ответил он, отчаянно борясь с охватившей его паникой.

– Готов. Только в парламенте я смогу защитить и нас, и Гонконг.

– Это верно, – согласился Робб. Потом добавил, стараясь, чтобы его голос звучал ровно: – Но мы решили, что это произойдет позже – через два-три года. Пока слишком многое необходимо сделать здесь.

– Ты сам справишься со всем этим.

– Нет.

– Справишься. И Сара ни на секунду в этом не усомнится, Робб.

Робб взглянул на «Отдыхающее облако» – их плавучий склад, где временно жили его жена и дети. Он знал, что Сара в их семье честолюбива за двоих.

– Но я пока не хочу. Времени впереди достаточно.

Струан подумал о времени. Он не жалел о годах, проведенных на Востоке, вдали от дома. Вдали от жены Рональды и Кулума, Иэна, Лечи, Уинифред – его детей. Он был бы рад, если бы они были здесь, рядом с ним, но Рональда всей душой ненавидела Восток. Они поженились в Шотландии, когда ему исполнилось двадцать, а Рональде – шестнадцать, и сразу после свадьбы отплыли в Макао. Их первенец, мальчик, умер при рождении, а когда на следующий год родился их второй сын, Кулум, он тоже стал часто болеть. Тогда Струан отослал семью домой. Раз в каждые три-четыре года он брал отпуск и возвращался к ним. Месяц-другой в Глазго, в кругу семьи, а потом – назад, на Восток, потому что здесь его ждали дела, ждал Благородный Дом, который он должен был построить и возвеличить.

Ни об одном дне я не жалею, говорил он себе. Ни об одном. Человек должен идти в этот мир, чтобы взять от него все, что возможно, отдавая при этом и себя без остатка. Разве не в этом заключается смысл жизни? Даже если Рональда – чудесная жена и я люблю своих детей, мужчина все равно должен делать то, к чему призван судьбой. Разве не для этого мы рождаемся на свет? Если бы лорд всех Струанов не отнял у клана землю, не огородил ее и не прогнал нас – нас, своих родственников, которые из поколения в поколение трудились на ней, – я, наверное, стал бы фермером, каким был мой отец. И до конца дней был бы доволен своей долей. Но лорд отослал нас в зловонные трущобы Глазго и забрал все наши земли себе, чтобы стать графом Струаном, и разрушил клан. А мы умирали там с голоду, и я отправился в море, и йосс был благосклонен к нам, и вот теперь наша семья живет в полном достатке. Вся до последнего человека. Потому что я ушел в море. И потому что Благородный Дом из мечты превратился в реальность.

Струан быстро усвоил ту истину, что деньги – это прежде всего власть. И он намеревался использовать свою власть, чтобы уничтожить графа Струана и выкупить часть земель клана. Нет, он ни о чем не жалел в своей жизни. Он открыл для себя Китай, и Китай дал ему то, чего никогда не могла бы дать ему родина. Не просто богатство – богатство само по себе отвратительно, – но богатство и цель, которой оно служит. Он чувствовал себя в долгу перед Китаем.

И Струан знал, что, хотя он отправится домой, станет членом парламента, войдет в Кабинет министров, отомстит графу и сделает Гонконг немеркнущим украшением британской короны, он обязательно вернется сюда. Потому что достижение конечной цели – ее он держал в тайне от всех и даже самому себе не позволял слишком часто о ней думать – потребует многих и многих лет.

– Времени никогда не бывает достаточно. – Он посмотрел на самую высокую гору острова. – Мы назовем ее Пик, – рассеянно произнес он, и вновь у него появилось это странное, неожиданное ощущение, что остров ненавидит его и желает ему смерти. Он вдыхал эту ненависть, разлитую в самом воздухе острова, и ошеломленно спрашивал себя: почему? – Через шесть месяцев ты начнешь управлять Благородным Домом, – хрипло повторил он.

– Я не смогу. Один – нет.

– Тайпан всегда один. В этом заключается вся радость и боль его жизни. – Через плечо Робба он увидел приближающегося к ним боцмана. – Да, мистер Маккей?

– Прошу прощения, сэр. Прикажете выкатывать бочонки? – Маккей был невысок ростом, крепко сбит, его волосы были затянуты сзади в короткую прокопченную косичку, напоминавшую крысиный хвост.

– Да. Всем матросам – по двойной чарке. Устанавливайте все, как договорились.

– Есть, так точно, сэр-р. – Маккей заспешил прочь.

Струан повернулся к Роббу, и Робб уже не мог видеть ничего, кроме этих странных глаз, струивших на него свой зеленый свет.

– В конце года я пришлю тебе Кулума. К тому времени он уже закончит учебу в университете. Иэн и Лечи пойдут в море, потом присоединятся к вам. А там и твой Родди подрастет. Благодарение Богу, у нас достаточно сыновей, которые продолжат наше дело. Выбери одного из них, который придет на смену тебе. Тайпан обязательно должен сам выбирать, кто его сменит и когда. – Тут он, словно подводя итог разговору, решительно повернулся спиной к гавани и сказал: – Шесть месяцев!

Струан ушел. Робб смотрел вслед брату, чувствуя прилив ненависти к нему, к себе, к этому острову. Он знал, что как тайпан не оправдает ничьих надежд.

– Не хотите ли выпить с нами, джентльмены? – обратился Струан к торговцам. – Тост за наш новый дом! Есть бренди, ром, пиво, сак^[5], виски и шампанское. – Он указал рукой на баркас, из которого его люди выгружали на берег бочонки.

Несколько матросов уже водружали столы. Другие, пошатываясь под тяжестью корзин, подносили холодное жареное мясо: цыплят, окорока, два десятка молочных поросят, говяжий бок, а также хлеб, холодные пироги с солониной, чаны с холодной капустой, тушенной со свиным салом, три-четыре десятка копченых окороков, гроздья бананов из Кантона, пироги с сушеными фруктами, хрустальные бокалы и оловянные кружки и даже ведерки со льдом для шампанского, который лорчи и клиперы компании доставили с севера.

– Приготовлен завтрак для всех, кто проголодался, – добавил Струан.

Его слова были встречены одобрительным хором голосов, и торговцы начали собираться у столов. Когда у каждого в руке оказался наполненный бокал или кружка, Струан поднял свой бокал с бренди:

– Тост, джентльмены!

– Я выпью с тобой, но не за этот растреклятый обломок скалы. Я выпью за твой скорейший конец, – сказал Брок, поднимая кружку с элем. – Хотя, подумав дважды, я, пожалуй, выпью и за твой чертов голыш. И дам ему имя: Струанова Дурь.

– Да, остров невелик, – спокойно ответил Струан. – Но на нем хватит места и Струану, и остальным китайским торговцам. Вот достаточно ли он вместителен для Струана и Брока – судить не берусь.

– А я тебе вот что скажу, Дирк, старина: вдвоем мы не поместимся даже во всем Китае. – Брок осушил кружку, швырнул ее в сторону и направился к своему баркасу. Некоторые из торговцев последовали за ним.

– Честное слово, манеры у него преотвратные, – высокомерно поморщившись, заметил Квэнс. Затем он воскликнул среди общего хохота: – Ну же, тайпан, тост! Мистера Квэнса одолевает жажда бессмертных! Пусть вершится история.

– Извините меня, мистер Струан, – заговорил Горацио Синклер. – Прежде чем будет произнесен первый тост, не покажется ли вам уместным возблагодарить Господа нашего за те милости, которые он явил нам сегодня?

– Ну конечно, дружок. Как глупо было с моей стороны забыть об этом. Не согласишься ли ты сам прочесть молитву?

– Здесь присутствует преподобный Маусс, сэр.

Струан заколебался, предложение Синклера застало его врасплох. Он внимательно посмотрел на молодого человека, с удовольствием отметил глубокий юмор, притаившийся на самом дне светло-серых глаз, и громко объявил:

– Преподобный Маусс, где вы? Давайте помолимся.

Внушительная фигура Маусса выросла над рядами торговцев. Нетвердо ступая, он двинулся к голове стола и поставил на край свой пустой бокал, притворившись, что так и не успел его наполнить. Все присутствующие сняли шляпы и с непокрытыми головами замерли в ожидании на холодном ветру.

На берегу стало тихо. Струан поднял глаза на возвышение у подножия горы, где будет стоять кирка. Внутренним взором он увидел эту кирку и весь город с его причалами и складами, домами и садами. Он увидел Большой Дом, где тайпан из поколения в поколение будет держать свой двор. Дома для других владельцев компаний и их семей. И их любовниц. Он подумал о своей теперешней наложнице Чжун Жэнь Мэй-мэй. Струан купил Мэй-мэй пять лет назад, когда ей только-только исполнилось пятнадцать и мужчина еще не касался ее.

Хей-йа, радостно сказал он самому себе, воспользовавшись одним из ее кантонских восклицаний, которое в зависимости от интонации могло выражать удовольствие, злость, отвращение, беспредельное счастье или полную беспомощность. Поистине, это не женщина, а дикая кошка, с нежностью подумал он.

– Милостивый Боже диких ветров, и прибоя, и любви во всей ее красоте, Бог великих кораблей, и Северной звезды, и красоты родного дома, Бог и Отец младенца Христа, воззри на нас и смилуйся над нами. – Маусс, закрыв глаза, воздел руки. Его голос звучал проникновенно, вечная, неизбывная тоска поднялась из глубин его души и овладела всем его существом. – Мы – сыновья человеческие, и наши отцы тревожились за нас, как Ты тревожился за своего благословенного Сына Иисуса. Распяты святые на земле, и множатся грешники. Мы смотрим на великолепие цветка и не зрим Тебя. Мы сносим гнев Большого Ветра и не знаем Тебя. Мы бороздим грудь могучего океана и не чувствуем Тебя. Мы возделываем землю и не касаемся Тебя. Мы едим и пьем, и нет вкуса Твоего на губах наших. Все это Ты, и многое другое – тоже Ты. Ты – это жизнь и смерть, удача и неуспех. Ты Бог, а мы люди…

Он замолчал с искаженным лицом, пытаясь преодолеть душевную муку. О Боже, прости мне прегрешения мои. Позволь мне искупить слабость мою обращением язычников. Позволь стать мучеником за Твое святое дело. Обрати меня из того, что я есть, в то, чем я был когда-то…

Но Вольфганг Маусс знал, что к прошлому нет возврата, что с того момента, как он поступил на службу к Струану, благодать навсегда оставила его и плотские желания завладели им и держали в своей власти крепче, чем болотная трясина. Конечно, Боже, я сделал то, что должен был сделать, думал он. Для меня не было и нет иного способа попасть в Китай.

Он открыл глаза и беспомощно огляделся вокруг:

– Извините. Простите меня. Я утратил верные слова. Я вижу их – великие слова, которые откроют вам Господа, как некогда Он был открыт мне, но уста мои навсегда онемели для этих слов. Простите меня. Господи, благослови этот остров! Аминь!

Струан взял полный бокал виски и протянул его Мауссу:

– Думаю, ты сказал очень хорошо. Тост, джентльмены! За королеву!

Они выпили, и, когда бокалы опустели, Струан распорядился наполнить их снова:

– С вашего позволения, капитан Глессинг, я бы хотел предложить вашим людям выпить с нами. И вам, конечно. Тост за новое владение королевы. Сегодня вы вошли в историю. – Он повернулся к торговцам и воскликнул: – Мы должны почтить нашего капитана! Давайте назовем этот пляж Глессинг-Пойнт – мыс Глессинга!

Предложение было встречено одобрительным ревом.

– Давать название острову или любой его части – прерогатива верховного командования, – заметил Глессинг.

– Я упомяну об этом его превосходительству.

Глессинг отрывисто кивнул и рявкнул главному старшине корабельной полиции:

– Матросам по чарке, поздравление от торгового дома «Струан и компания». Морским пехотинцам воздержаться. Вольно стоять.

Несмотря на то что Струан бесил его, Глессинг не мог сдержать восторга при мысли, что, пока существует колония Гонконг, его имя будут помнить. Ибо Струан никогда не бросал слов на ветер.

Следующий тост был поднят за Гонконг и встречен тройным «ура». Затем Струан кивнул волынщику, и над пляжем поплыл скерл клана Струанов.

Робб не выпил ни капли. Струан пригубил бокал с бренди и начал пробираться сквозь толпу гостей, здороваясь с теми, с кем хотел поздороваться, и кивая остальным.

– Ты не пьешь, Гордон?

– Нет, благодарю вас, мистер Струан. – Юноша поклонился по-китайски, гордясь тем, что его заметили.

– Как идут твои дела?

– Очень хорошо, благодарю вас, сэр.

Мальчик уже вырос в молодого мужчину, подумал Струан. Сколько ему теперь? Девятнадцать. Время бежит так быстро.

Он с теплотой вспомнил Кай-сун, мать мальчика. Она была его первой наложницей, и самой красивой. Хей-йа, она многому тебя научила.

– Как поживает твоя мать? – спросил он.

– Она чувствует себя очень хорошо, – улыбнулся Гордон. – Она была бы рада передать со мной свои молитвы о вашем благополучии. Каждый месяц она зажигает в храме благовонные палочки, чтобы йосс был благосклонен к вам.

Интересно, спрашивал себя Струан, как она теперь выглядит. Он не видел ее семнадцать лет. Но лицо ее помнил очень отчетливо.

– Передай ей мои наилучшие пожелания.

– Это будет очень большая честь для нее, мистер Струан.

– Чэнь Шэн говорит мне, что ты много и прилежно работаешь и очень полезен ему.

– Он слишком добр ко мне, сэр.

Чэнь Шэн никогда не бывал добр к тому, кто не отрабатывал свой хлеб сторицей. Чэнь Шэн – старый вор, подумал Струан, но, клянусь Господом, без него мы бы пропали.

– Что ж, – сказал он вслух, – ты не мог бы пожелать себе лучшего учителя, чем Чэнь Шэн. В следующие несколько месяцев нам предстоит много работы. Можно будет получить хорошие комиссионные.

– Я надеюсь быть полезным Благородному Дому, сэр.

Струан почувствовал, что его сын хочет сказать ему что-то важное, но лишь благожелательно кивнул и отошел, зная, что Гордон найдет способ поговорить с ним, когда придет время.

Гордон Чэнь поклонился и, помедлив несколько секунд, направился к одному из столов и вежливо подождал поодаль, пока для него не освободится место. Он чувствовал на себе изумленные взгляды, но не обращал на них внимания: пока Струан остается тайпаном, он, Гордон, в полной безопасности.

Купцы и матросы, собравшиеся на пляже, руками разрывали цыплят и молочных поросят и набивали рты мясом; жирный сок стекал по их подбородкам. Настоящая банда дикарей, подумал Гордон и возблагодарил свой йосс за то, что его воспитали как китайца, а не как европейца.

Да, продолжал он беседовать сам с собой, мой йосс огромен. Несколько лет назад йосс привел к нему его китайского Наставника. Он никому не рассказывал об этом человеке, даже матери. От него он узнал, что не все, о чем проповедовали преподобные Синклер и Маусс, обязательно истина. Он узнал о Будде, о Китае и его прошлом. И о том, как отплатить за жизнь, дарованную ему свыше, использовав ее во славу родной страны. И наконец, в прошлом году Наставник посвятил его в члены самого могущественного и воинственного из всех тайных обществ Китая – Хунмэнь. Это общество, распространившееся по всей стране, было законспирировано, как ни одно другое. Его членов связывали между собой самые священные клятвы кровного братства. Его целью являлось свержение ненавистных маньчжуров – чужеродной династии Цин, которая правила Китаем.

Вот уже двести лет под разными названиями и в разных обличьях это общество сеяло в народе зерна неповиновения. Во всех уголках Китайской империи – от Тибета до Формозы, от Монголии до Индокитая – постоянно вспыхивали восстания. Где бы ни начинался голод, ни усиливался гнет или недовольство, Хунмэнь объединяло крестьян против императора и его мандаринов. Все выступления заканчивались поражением, и войска императора с неимоверной жестокостью расправлялись с восставшими. Но тайное братство продолжало существовать.

Гордон Чэнь понимал, что ему, китайцу лишь наполовину, оказали немалую честь, признав достойным вступления в братство Хунмэнь. Смерть Цинам! Он благодарил свой йосс за то, что родился именно в этот период истории, именно в этой части Китая и с таким отцом, потому что сознавал: Китай почти созрел для всенародного восстания.

И он благословлял тайпана, ибо тот преподнес обществу Хунмэнь жемчужину, не имеющую цены, – Гонконг. Наконец-то после стольких лет у братства появилось надежное убежище, где его не настигнет рука мандаринов, и днем и ночью пытающихся напасть на его след. Гонконгом будут управлять сами варвары, и здесь, на этом маленьком диком островке, общество наберет силу. С Гонконга, своего нового безопасного лагеря, они станут тайком проникать на материк, не давая покоя Цинам, пока не наступит Священный день. И если йосс, думал он, если йосс будет ко мне благосклонен, я сумею воспользоваться могуществом Благородного Дома на благо нашего дела.

– Убирайся отсюда, чертов язычник!

Гордон Чэнь вздрогнул и поднял глаза. Крепкий, коренастый матрос смотрел на него горящими глазами. В руке он держал ногу молочного поросенка, от которой отрывал большие куски своими сломанными зубами.

– Катись отсюда или я намотаю твою косичку на твою же вонючую шею!

Боцман Маккей торопливо подошел к ним и отшвырнул матроса в сторону.

– Придержи язык, Рамсей, чертово ты отродье! Не сердитесь, мистер Чэнь, он вполне безобидный малый.

– Да. Благодарю вас, мистер Маккей.

– Хотите перекусить? – Маккей коротким движением вонзил свой нож в цыпленка, поднял его и предложил молодому человеку.

Гордон Чэнь аккуратно отломил кончик крылышка, ужасаясь про себя варварским манерам боцмана.

– Спасибо.

– И это все?

– Да. Это самая вкусная часть. – Чэнь поклонился. – Благодарю вас еще раз. – Он отошел.

Маккей направился к матросу:

– С тобой все в порядке, приятель?

– Мне следовало бы насадить на нож твое гнилое сердце. Эта обезьяна что, твоя китайская милашка?

– Говори тише, парень. Этого китайца нужно оставить в покое. Если тебе так уж хочется связываться с языческими ублюдками, вокруг полно других. Но этого не трогай, клянусь Всевышним. Он сын тайпана, вот так-то.

– Тогда почему же он не носит этот чертов знак… или не обрежет свои чертовы волосы? – Рамсей понизил голос и осклабился. – Хе, говорят, они совсем другие, эти китайские милашки. Устроены не по-нашему.

– Не знаю. Я к этому отребью и близко не подойду. В Макао полным-полно белых девочек, на наш век хватит.

Струан рассматривал сампан, стоящий на якоре недалеко от берега. Это была небольшая лодка с уютной кабиной, устроенной из тонких пальмовых циновок, натянутых на бамбуковые дуги. Рыбак и его семья были хокло, речные люди, которые всю жизнь проводили на плаву и редко, если вообще когда-либо, высаживались на берег. Струан разглядел в сампане четверых взрослых и восемь детей. Некоторые ребятишки были привязаны к лодке веревкой, закрепленной у них на поясе. Это, скорее всего, сыновья, отметил он про себя. Дочерей не привязывают, потому что дочери никому не нужны.

– Как вы думаете, когда мы сможем вернуться в Макао, мистер Струан?

Он обернулся и приветливо улыбнулся Горацио:

– Надо полагать, завтра, мой мальчик. Однако, я думаю, ты понадобишься его превосходительству для еще одной встречи с Тисэнем. Нужно будет потом перевести кое-какие документы.

– Когда состоится встреча?

– Через три дня, если не ошибаюсь.

– Если один из ваших кораблей пойдет в Макао, может быть, вы распорядитесь, чтобы он захватил мою сестру. Бедняжка Мэри уже два месяца не ступала по твердой земле.

– С радостью. – Интересно, что сделает Горацио, спросил себя Струан, когда узнает про Мэри. Сам он узнал правду о ней чуть больше трех лет назад…

Он пробирался через толпу на рынке в Макао, когда какой-то китаец вдруг сунул ему в руку клочок бумаги и тут же исчез. Это оказалась записка, написанная по-китайски. Струан показал ее Вольфгангу Мауссу.

– Здесь указано, как пройти к некоему дому, мистер Струан. И послание для вас: «Тайпану Благородного Дома нужно получить особо важную информацию, которая может помочь его компании. Приходите тайно к боковому входу в час обезьяны».

– Час обезьяны – это когда?

– Три часа пополудни.

– Где находится дом?

Вольфганг объяснил ему и добавил:

– Не ходите туда. Это ловушка, hein? Не забывайте, что за вашу голову назначена награда в сто тысяч таэлей.

– Дом стоит не в китайских кварталах, – возразил Струан. – К тому же они не станут устраивать ловушку средь бела дня. Собери команду моего баркаса. Если я не выйду оттуда живым и невредимым через час, вы ворветесь следом и отыщете меня.

Итак, он пошел, оставив Вольфганга и вооруженных матросов в готовности немедленно прийти ему на помощь. Нужный ему дом стоял в ряд с другими на тихой, зеленой и тенистой улочке. Струан вошел через дверь в высокой боковой стене и очутился в саду. Здесь его ждала прислужница-китаянка в аккуратных черных штанах и черном халате. Ее волосы были собраны в пучок. Она поклонилась и, приложив палец к губам, жестом пригласила его следовать за ней. Они прошли через сад, вошли в дом, поднялись по скрытой от чужих глаз лестнице и оказались в какой-то комнате. Струан шел за прислужницей настороженно, готовый в любую минуту отразить внезапное нападение.

Комната, в которой они очутились, была обставлена богато, на обшитых деревянными панелями стенах висели ковры. Кроме стола и стульев, Струан увидел еще и китайскую мебель из тика. Комната удивила его чистотой, неожиданной в таком месте; едва уловимо пахло тонкими благовониями. Единственное окно выходило в сад.

Женщина прошла к дальней стене и осторожно сняла одну из панелей обшивки. Под ней открылось крошечное отверстие. Она заглянула в него и жестом подозвала Струана, показав рукой, что ему нужно сделать то же самое. Струан слышал про старинную китайскую хитрость, когда врага обманом уговаривали приложить глаз к такому отверстию, а с другой стороны стены его поджидал человек с длинной иглой. Поэтому он держал лицо в нескольких дюймах от отверстия. Но и так он мог хорошо видеть все, что происходило в соседней комнате.

Это была спальня. Ван Чу, верховный мандарин Макао, лежал на постели, голый и жирный, и громко храпел. Мэри, тоже нагая, лежала рядом. Положив руки под голову, она смотрела в потолок.

Струан завороженно наблюдал эту картину, чувствуя, как душу его наполняет ужас. Мэри томно ткнула Ван Чу в бок, ласками разбудила его, стала говорить с ним и смеяться. Струан и не подозревал, что она выучила китайский, он знал ее не лучше, чем любого другого человека в Макао – исключая ее брата. Мэри позвонила в маленький колокольчик. В спальню вошла прислужница и начала помогать мандарину одеваться. Ван Чу не мог одеваться самостоятельно, ему мешали ногти длиной четыре дюйма, на эти ногти, чтобы они не сломались, были надеты специальные чехольчики, украшенные драгоценными камнями. Струан отвернулся, задыхаясь от отвращения.

Внезапно из сада послышались монотонные голоса, и он осторожно выглянул в окно. Внизу собиралась охрана Ван Чу, солдаты отрезали ему единственный путь к отступлению. Прислужница знаком показала, чтобы он не беспокоился, а подождал. Она подошла к столу, налила ему чая, затем поклонилась и вышла.

Через полчаса солдаты покинули сад, и Струан увидел, как они построились на улице перед паланкином Ван Чу. Мандарину помогли сесть в паланкин, и процессия тронулась.

– Привет, тайпан.

Струан резко обернулся, выхватив нож. Мэри стояла у скрытой обшивкой двери. Девушка накинула халат из легкой полупрозрачной ткани, который совершенно ничего не скрывал. У нее были длинные светлые волосы, голубые глаза и ямочка на подбородке; халат позволял видеть длинные стройные ноги, тонкую талию и маленькие упругие груди. На золотой цепочке висел медальон из нефрита, покрытого тонкой резьбой. Мэри изучала Струана с улыбкой, полной лукавого любопытства.

– Вы можете убрать нож, тайпан. Здесь вам не грозит опасность. – Ее голос звучал спокойно, в нем слышалась насмешка.

– Тебя следовало бы выпороть, – сказал он.

– Поркой меня не удивишь, разве вы этого не знаете? – Она показала рукой в сторону спальни. – Там нам будет удобнее. – Подойдя к бюро, она налила бренди в два бокала. – В чем дело? – спросила она с той же порочной улыбкой. – Неужели вам никогда не приходилось бывать в спальне девушки?

– Ты имеешь в виду спальню блудницы?

Она протянула ему бокал, и он принял его.

– Мы с вами очень похожи, тайпан. Нам обоим в постели больше нравятся китайцы.

– Клянусь Богом, дрянь ты этакая, ты…

– Не нужно разыгрывать лицемера, это вам не идет. Вы женаты, и у вас есть дети. Тем не менее у вас много других женщин. Китайских женщин. Я все о них знаю. Я специально позаботилась выяснить о вас все подробности.

– Невозможно, чтобы передо мной сейчас стояла Мэри Синклер, – произнес он, обращаясь больше к самому себе.

– Не невозможно. Удивительно – да. – Она спокойно потягивала бренди. – Я послала за вами, потому что хотела, чтобы вы увидели меня такой, какая я есть.

– Зачем?

– Для начала вам лучше отпустить своих людей.

– Откуда ты о них знаешь?

– Вы очень осторожны. Так же, как и я. Вы ни за что бы не пришли сюда без ваших телохранителей. – Ее глаза насмешливо смотрели на него.

– Что ты задумала?

– Как долго вы приказали вашим людям ждать вас?

– Один час.

– Мне понадобится больше времени для разговора с вами. Отпустите их. – Она рассмеялась. – Я подожду.

– Да уж, сделай милость. И заодно надень на себя что-нибудь.

Он вышел из дома и приказал Вольфгангу ждать его еще два часа, по истечении которых они должны будут заняться его поисками. Он рассказал Мауссу про потайную дверь в стене, но умолчал о Мэри.

Когда он вернулся, Мэри лежала на кровати.

– Пожалуйста, закройте дверь, тайпан, – попросила она.

– Я же просил тебя одеться.

– А я просила вас закрыть дверь.

Он со злостью захлопнул ее за собой. Мэри сняла свой прозрачный халат и отбросила его в сторону.

– Вы находите меня привлекательной?

– Нет. Ты вызываешь во мне отвращение.

– А вот вы, тайпан, не вызываете во мне отвращения. Вы единственный человек в мире, которым я восхищаюсь.

– Посмотрел бы на тебя сейчас Горацио.

– А-а, Горацио, – произнесла она с загадочным выражением лица. – Как долго вы приказали вашим людям ждать на этот раз?

– Два часа.

– Вы рассказали им про потайную дверь, но не про меня.

– Почему ты так уверена?

– Я знаю вас, тайпан. Поэтому я и доверяю вам свою тайну. – Она поиграла бокалом, опустила глаза. – Мы уже закончили, когда вы заглянули в отверстие в стене?

– Кровь Христова! Да неужели ты…

– Будьте терпеливы со мной, тайпан! – оборвала она его. – Мы закончили?

– Да.

– Я рада. Правда, это и хорошо, и плохо. Я бы хотела, чтобы вы были уверены.

– Не понимаю тебя.

– Я бы хотела, чтобы вы были уверены в том, что Ван Чу – мой любовник.

– Зачем?

– Затем, что у меня есть информация, которая может оказаться полезной для вас. Вы никогда бы не поверили мне, не убедившись, что я была его женщиной.

– Что за информация?

– Я знаю многое из того, что могло бы вам пригодиться, тайпан. У меня много любовников. Иногда сюда заходит Тисэнь. Большинство мандаринов Кантона. Один раз был даже старик Жэнь-гуа. – Ее глаза превратились в льдинки и словно поменяли цвет. – Они не находят меня отвратительной. Им нравится цвет моей кожи, и я выполняю все их желания. Они выполняют мои. Я должна рассказать вам все, что знаю, тайпан. Ведь я лишь возвращаю вам свой долг.

– Какой долг?

– Вы прекратили побои. Правда, помощь пришла слишком поздно, но это не ваша вина. – Она поднялась с кровати и накинула халат из плотной ткани. – Я не буду больше испытывать ваше терпение. Пожалуйста, выслушайте меня, а потом можете поступать, как вам заблагорассудится.

– Что ты хочешь рассказать мне?

– Император назначил в Кантон нового наместника. Этот новый наместник Линь везет с собой императорский указ, запрещающий торговлю опиумом. Он прибудет сюда через две недели, и в течение последующих трех недель поселение в Кантоне будет окружено войсками. Ни одному европейцу не позволят покинуть Кантон, пока не будут сданы все запасы опиума.

Струан презрительно рассмеялся:

– В это я никогда не поверю.

– Если опиум будет сдан и уничтожен, любой, у кого останутся его запасы за пределами Кантона, заработает на этом целое состояние, – спокойно заметила Мэри.

– Свой опиум никто и никогда не отдаст просто так.

– Предположим, всех жителей поселения возьмут заложниками. И в качестве выкупа назначат опиум. Что вы сможете сделать? Военных кораблей у вас здесь нет. Вы беззащитны. Разве не так?

– Пожалуй.

– Пошлите корабль в Калькутту с распоряжением скупать опиум – столько, сколько сможете, – через два месяца после того, как он туда прибудет. Если моя информация неверна, у вас останется достаточно времени, чтобы отменить это распоряжение.

– Это тебе Ван сказал?

– Только о наместнике. Все остальное я додумала сама. Я хотела расплатиться с вами.

– Ты мне ничего не должна.

– Вас никогда не пороли кнутом.

– Почему ты не прислала ко мне кого-нибудь с тайным посланием? Зачем понадобилось приводить меня сюда? Чтобы я увидел тебя вот такой? Зачем ты заставила меня пройти через весь этот… весь этот ужас?

– Я хотела все рассказать вам сама. Я хотела, чтобы еще кто-нибудь, кроме меня, знал, какая я на самом деле. Вы единственный человек, которому я доверяю.

– Ты сошла с ума! Тебя нужно было бы запереть под замок.

– И все потому, что мне нравится спать с китайцами?

– Крест Господень! Да ты что, не понимаешь, кем ты стала?

– Понимаю. Позором Англии. – Ее лицо исказила злоба, оно сразу постарело, стало жестче. – Вы, мужчины, можете делать все, что только захотите, а нам, женщинам, оказывается, нельзя. Бог ты мой, да как бы я могла лечь в постель с европейцем?! Первое, что он сделал бы, выйдя отсюда, – это побежал рассказывать остальным о своем приключении и опозорил бы меня перед всем светом. А так никто не страдает. За исключением, может быть, меня, но это случилось очень давно.

– Что случилось? О чем ты?

– Вам следует раз и навсегда усвоить одну истину, тайпан. Женщине нужны мужчины так же, как и мужчине нужны женщины. Почему мы должны довольствоваться одним только мужем? С какой стати?

– Как долго все это продолжается?

– С тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. Не делайте вид, что вы потрясены! Сколько лет было Мэй-мэй, когда вы купили ее?

– Это совсем другое дело.

– Для мужчин это всегда другое дело. – Мэри присела к столу перед зеркалом и принялась расчесывать волосы. – Брок тайно договаривается с испанцами в Маниле насчет урожая сахара. Он предложил Карлосу де Сильвере десять процентов за монопольную торговлю.

Струан почувствовал, как в нем заклокотала ярость. Если Броку удастся трюк с сахаром, он приберет к рукам всю торговлю на Филиппинах.

– Откуда ты знаешь?

– Его компрадор Шэ Цин сказал мне.

– Он тоже один из твоих… клиентов?

– Да.

– Ты хочешь сообщить мне еще что-нибудь?

– Того, что я сказала, уже достаточно, чтобы вы смогли заработать сто тысяч серебром.

– Значит, это все?

– Да. – (Струан поднялся с кресла.) – Что вы намерены делать?

– Рассказать обо всем твоему брату. Тебя лучше отправить в Англию.

– Позвольте мне жить собственной жизнью, тайпан. Мне нравится то, что я делаю, и я никогда не стану иной. Ни один европеец, кроме Горацио и вот теперь вас, не знает, что я говорю на кантонском и мандаринском наречиях. Даже из китайцев лишь немногим известно об этом. И только вы знаете обо мне всю правду. Я обещаю, что буду вам очень-очень полезна.

– Ты отправишься домой, подальше от Азии.

– Азия – мой дом. – Морщины прорезали ее лоб, ему показалось, что взгляд ее смягчился. – Ну пожалуйста, оставьте все как есть. Ведь ничего не изменилось. Третьего дня вы повстречались со мной на улице, и вы были добры и обходительны. Я по-прежнему все та же Мэри.

– Нет, уже не та. Ты считаешь, что все это, – он обвел взглядом комнату, – ничего не значит?

– В каждом из нас живут сразу несколько людей, часто очень разных. Сейчас вы видите перед собой одну Мэри, но и та, другая девушка – милое, доверчивое, невинное ничтожество, которое ведет пустые разговоры и обожает ходить в церковь, играть на клавесине, петь и вышивать, – это тоже я. Я не знаю, как это получается, но это правда. Вот вы, тайпан Струан – дьявол, контрабандист, принц, убийца, муж, развратник, святой и еще целая сотня других людей. Который из них настоящий вы?

– Я ничего не скажу Горацио. Ты можешь просто уехать домой. Деньги я тебе дам.

– У меня достаточно денег, чтобы оплатить собственный проезд, тайпан. Я получаю много подарков. Мне принадлежит этот дом и еще соседний. И я уеду, когда сочту нужным, и тем способом, который выберу сама. Пожалуйста, предоставьте меня моему йоссу. Я – это я, и не в ваших силах изменить тут что-либо. Когда-то вы могли бы помочь мне… Нет, это тоже нечестно. Никто не смог бы мне помочь. Мне нравится то, что я делаю. Клянусь вам, что никогда не стану другой. Я останусь тем, что я есть. Либо тайно, и никто не будет знать об этом, кроме вас и меня, либо открыто. Так зачем же причинять боль другим? Зачем причинять боль Горацио?

Струан посмотрел на нее сверху вниз. Он понимал, что она говорит серьезно.

– Ты представляешь себе всю опасность своего положения?

– Да.

– Вообрази на минуту, что у тебя будет ребенок.

– Опасность придает жизни остроту, тайпан. – Она постаралась проникнуть взглядом в самую глубину его души, и ее голубые глаза потемнели. – Только об одном я жалею, пригласив вас сюда. Теперь я никогда не смогу принадлежать вам. А я бы очень хотела этого.

Струан предоставил Мэри ее собственной судьбе. Она имела право устраивать свою жизнь так, как ей хотелось, и публичное обличение ничего бы здесь не поправило. Хуже того, оно погубило бы ее верного, преданного брата.

Сведения, полученные от нее, он использовал с огромной выгодой. Благодаря Мэри Благородный Дом добился почти полной монополии на торговлю опиумом в течение целого года и с лихвой вернул себе ту долю – двенадцать тысяч ящиков, которая пошла на выкуп за жизнь поселенцев. То, что Мэри сообщила ему о Броке, тоже оказалось правдой, и Брока удалось остановить. Струан открыл на имя Мэри секретный счет в Англии и стал переводить на него часть получаемой им прибыли. Она поблагодарила его за это, но никогда не проявляла интереса к этим деньгам – казалось, они для нее не существовали. Время от времени Мэри передавала ему новую информацию. Но так ни разу и не заговорила о том, как началась ее двойная жизнь и что послужило тому причиной. Господь всевидящий и милосердный, думал он, я никогда не научусь понимать людей…

Сейчас на берегу он пытался представить себе, что сделает Горацио, когда узнает обо всем этом. Мэри не сможет долго сохранять свою вторую жизнь в тайне – рано или поздно, но она неизбежно сделает ошибку.

– Что-нибудь случилось, мистер Струан? – спросил Горацио.

– Ничего, дружок. Я просто задумался.

– У вас есть корабль, который отплывает сегодня или завтра?

– Что?

– Отплывает в Макао, – рассмеялся Горацио. – Чтобы забрать Мэри в Макао.

– Ах да. Мэри. – Струан собрался с мыслями. – Завтра, по всей вероятности. Я дам вам знать.

Он стал проталкиваться сквозь толпу коммерсантов, направляясь к Роббу, который стоял у одного из столов и смотрел на море.

– Что дальше, мистер Струан? – выкрикнул Скиннер.

– А?

– Остров наш. Что теперь предпримет Благородный Дом?

– Будет строиться, конечно. Кто успеет построиться первым, выгадает больше всех, мистер Скиннер. – Струан добродушно кивнул и двинулся дальше. Интересно, подумал он, что сказали бы другие торговцы – даже Робб, – если бы узнали, что «Ориентал таймс» принадлежит ему и Скиннер получает у него жалованье.

– Ты не ешь, Робб?

– Позже, Дирк. Времени достаточно.

– Чай?

– Спасибо.

К ним присоединился Купер и поднял свой бокал:

– За Струанову Дурь?

– Если это действительно так, Джефф, – заметил Струан, – вы попадете в одну помойную яму вместе с нами.

– Ага, – добавил Робб. – И помойка окажется не из дешевых, если Дом Струанов будет иметь к ней какое-то отношение.

– Н-да, что-что, а делать дела красиво Благородный Дом умеет! Отличное виски, бренди, шампанское. И венецианское стекло. – Купер щелкнул ногтем по своему бокалу, и тот издал высокий чистый звук. – Великолепно!

– Сделано в Бирмингеме. Там только что изобрели новый способ изготовления стекла. Одна фабрика уже производит по тысяче бокалов в неделю. Не пройдет и года, как таких фабрик появится целая дюжина. – Струан на мгновение замолчал, а потом добавил: – Я готов доставить в Бостон любое заказанное вами количество. Десять американских центов за бокал.

Купер осмотрел бокал более внимательно:

– Десять тысяч. По шесть центов.

– Десять центов. Брок сдерет с вас двенадцать.

– Пятнадцать тысяч по семь центов.

– Идет – с гарантированным заказом на тридцать тысяч по той же цене в течение года начиная с сегодняшнего дня и гарантией, что вы будете покупать только у «Струана и компании».

– Идет – если вы перевезете груз хлопка из Нового Орлеана в Ливерпуль на том же корабле.

– Сколько тонн?

– Триста. На обычных условиях.

– Идет – если вы выступите нашими агентами по закупке чая в Кантоне в этом сезоне. В случае необходимости.

Купер сразу насторожился:

– Но ведь война окончилась. Зачем вам может понадобиться посредник?

– Вы согласны?

Мозг Купера в этот момент напоминал муравейник. Договор Чуаньби безотлагательно открывал Кантон для торговли. На днях все они возвращались туда, чтобы опять разместиться в поселении. Они вернутся в свои фактории – или хонги, как назывались на Востоке дома, где располагались их конторы, – и останутся там, как всегда, до мая, потому что в мае заканчивался торговый сезон. Но сказать, что Благородному Дому сейчас понадобится посредник в Кантоне, было бы такой же глупостью, как заявить, будто Соединенным Штатам Америки нужна королевская фамилия.

– Так вы согласны, Джефф?

– Да. Вы ожидаете новой войны?

– Жизнь – лишь бесконечная череда проблем. Не об этом ли пытался сказать сегодня Вольфганг?

– Не знаю.

– Как скоро будет готов ваш новый корабль? – вдруг спросил Струан.

Купер прищурился:

– Откуда вы узнали о нем? Это секрет для всех, кроме правления нашей компании.

Робб рассмеялся:

– Наше дело все знать, Джефф. Этот корабль может оказаться слишком серьезным конкурентом. Если он поплывет так, как, по расчетам Дирка, должен поплыть, мы, возможно, перекупим его, чтобы он не достался вам. Или построим четыре таких же.

– С каких это пор британцы стали покупать американские корабли? – нахмурился Купер.

– О, мы не собираемся их покупать, Джефф, – сказал Струан. – У нас уже есть копии чертежей. Строить мы будем там, где всегда строили. В Глазго. На вашем месте я бы скосил мачты еще на градус и добавил по брам-стеньге на грот и бизань. Как вы его назовете?

– «Независимость».

– Тогда мы назовем свой «Независимым облаком». Если он будет этого достоин.

– Мы вытесним вас со всех морей. Мы уже дважды побили вас на суше, а теперь нанесем удар по вашему самому чувствительному месту. Мы отнимем у вас вашу торговлю.

– Надежд на это у вас столько же, сколько у грешников в аду. – Струан заметил, что Тиллман уходит. Его голос сразу стал жестким. – И вообще никаких, пока половина вашей страны живет за счет рабства.

– Придет время, и все изменится. Но начали работорговлю англичане.

– Ее начали подонки.

Да, а сумасшедшие продолжают их дело, с горечью подумал Купер, вспомнив яростные споры, которые постоянно вспыхивали у него с партнером во время частных бесед: у Тиллмана была своя плантация, и он торговал рабами. Как Уилл может быть настолько слеп?

– Каких-нибудь восемь лет назад вы все еще занимались этим делом.

– Струаны никогда не торговали живым товаром, клянусь Господом! И клянусь всем, что свято, я разметаю по волнам любой корабль, который поймаю за этим занятием! Будь то в британских водах или где угодно. Мы первые сказали всему миру: рабство вне закона. Да поможет нам Господь, пришлось ждать до тысяча восемьсот тридцать третьего года, чтобы эти слова перестали быть просто словами. Но теперь дело сделано. Поэтому запомните, любой корабль!

– Тогда почему бы вам не сделать еще кое-что для торжества справедливости. Используйте свое влияние, чтобы нам разрешили покупать опиум у этой трижды проклятой Ост-Индской компании, черт бы ее побрал! С какой стати на аукционы не допускают никого, кроме британских купцов? Почему нас вынуждают покупать низкокачественный опиум в Турции, когда в Бенгалии его предостаточно для всех нас?

– Вы прекрасно знаете, что я сделал больше, чем можно было от меня требовать, чтобы сокрушить Компанию. Пора и вам раскошелиться, приятель. Вложите деньги. Начните тормошить людей в Вашингтоне. Подтолкните брата вашего компаньона. Он ведь, кажется, сенатор от Алабамы? Или он слишком занят, присматривая за четверкой подлецов – охотников на черных пташек и за парой «рынков» в Мобиле?

– Вам известно мое отношение к этому, клянусь честью! – раздраженно бросил Купер. – Откройте нам доступ на опиумные рынки, и мы развернемся так, что вам негде будет приткнуться. Если уж говорить откровенно, по-моему, вы просто боитесь конкурировать на равных. Иначе зачем вам держать в силе Навигационные акты? Зачем издавать особый закон, запрещающий любым кораблям, кроме английских, доставлять груз в Англию? По какому праву вы монополизируете крупнейший потребительский рынок в мире?

– Уж никак не по божественному праву, приятель, – резко ответил Струан, – которое, похоже, безраздельно царит в американском образе мыслей и в американской внешней политике.

– Кое в чем правы все-таки мы, а не вы. Давайте соперничать честно. Чертовы тарифы! Свободная торговля и свободные моря – вот это правильно!

– Здесь «Струан и компания» с вами. Вы что, газет не читаете? К вашему сведению, мы ежегодно покупаем десять тысяч голосов, чтобы поддержать шестерых членов парламента, которые проголосуют за свободную торговлю. Мы делаем все, что в наших силах.

– Один человек – один голос. Мы голоса не покупаем.

– Что ж, у вас своя система, у нас – своя. И вот что я вам еще скажу. Британцы были против американских войн. Обеих. А также против этих выродков из Ганноверской династии. Не вы эти войны выиграли, а мы их проиграли. И проиграли с радостью. Почему мы должны сражаться с кровными братьями? Но если наши островитяне когда-нибудь решат воевать со Штатами, берегитесь, клянусь Господом! Потому что тогда вам конец.

– У меня, похоже, созрел тост, – объявил Робб.

Американец и шотландец с трудом оторвали глаза друг от друга и уставились на него. К их изумлению, он наполнил три бокала.

– Ты не будешь пить, Робб, – сказал Струан, и его голос прозвучал как удар плети.

– Буду. В первый раз на Гонконге. В последний раз в жизни. – Робб протянул им бокалы. Это золотисто-коричневое виски изготовляли специально для Благородного Дома в Лох-Таннох, откуда они были родом. Робб отчаянно нуждался в глотке спиртного, он мог бы сейчас выпить целый бочонок.

– Ты поклялся на Библии!

– Знаю. Но пить воду под тост принесет нам несчастье. А этот тост важен. – Рука Робба дрожала, когда он поднял бокал. – Я пью за наше будущее. За «Независимость» и «Независимое облако». За свободные моря. За свободу от любых тиранов.

Он отхлебнул, задержал обжигающую жидкость во рту, чувствуя, как все у него внутри сжалось, требуя этот глоток. Потом сплюнул, не проглотив ни капли, и выплеснул остатки виски из бокала на камни.

– Если я еще хоть раз захочу сделать это, выбей бокал у меня из рук. – Чувствуя невыносимую дурноту, Робб повернулся и зашагал прочь от берега.

– Для этого требуется больше сил, чем есть у меня, – покачал головой Купер.

– Робб, должно быть, сошел с ума, если решился так дразнить дьявола.

Шесть лет назад Робб начал напиваться до бесчувствия, до белой горячки. Годом раньше Сара приехала в Макао из Шотландии и привезла с собой детей. Некоторое время все шло прекрасно, но потом она узнала о китайской любовнице Робба Мин Су, с которой он жил уже много лет, и об их дочери. Струан помнил ярость Сары и боль в глазах Робба, и ему было жаль обоих. Им давно следовало бы развестись, подумал он, проклиная закон, согласно которому развод можно было получить только актом парламента. В конце концов Сара согласилась простить Робба, но только при условии, что он Богом поклянется немедленно избавиться от любовницы, которую обожал, и их дочери. Ненавидя себя, Робб дал согласие. Он тайком передал Мин Су четыре тысячи серебряных таэлей, и она с дочерью уехала из Макао. Он больше никогда не видел их и не слышал о них. Но Сара, хотя и смягчилась, так и не смогла забыть прекрасной молодой женщины и ее ребенка и продолжала сыпать соль на незаживающую рану. Робб начал пить. Вскоре алкоголь завладел им целиком, и он не трезвел месяцами кряду. Затем как-то раз он исчез. После долгих поисков Струан отыскал его в одном из вонючих винных погребов Макао, притащил домой, привел в чувство. Потом вложил ему в руку пистолет:

– Застрелись сейчас же или поклянись Всевышним, что больше не притронешься к спиртному. Это яд для тебя, Робб. Ты беспробудно пьешь уже почти целый год. Подумай о детях. Несчастные ребятишки боятся тебя как огня, да и как им тебя не бояться. А я… я устал вытаскивать тебя из сточных канав. Посмотри, во что ты превратился, Робб! Ну, давай, посмотри!

Струан заставил его взглянуть на себя в зеркало. Робб дал клятву, и после этого Струан отправил его на месяц в море, распорядившись, чтобы ему не давали ни капли спиртного. Робб тогда чуть не умер. Прошло время, он опять стал самим собой, поблагодарил брата, вернулся к Саре и попытался помириться с ней. Но мира между ними быть уже не могло – как и любви. Бедный Робб, думал Струан. И бедная Сара. Ужасно, когда муж и жена живут вот так…

– Какого дьявола, зачем Робби понадобилось это делать?

– Думаю, он хотел предотвратить ссору, – сказал Купер. – Я уже начинал злиться. Мне очень жаль.

– Не извиняйтесь, Джефф. Это все моя вина. Ну, – добавил Струан, – пусть мужество Робби не пропадет даром, а? Его тост?

Они молча выпили. Бражничающие торговцы и матросы разбрелись по всему берегу.

– Эй, тайпан! И ты, чертов колонист! Идите-ка сюда! – Это был Квэнс, сидевший рядом с флагштоком. Он помахал им и прокричал вновь: – Черт возьми, вы идете или нет? – Старик взял понюшку табаку, чихнул два раза и неторопливо обмахнул грудь платком с французскими кружевами. – Ради Бога, сэр, – обратился он к Струану, глядя на него поверх очков без оправы, – как, дьявол меня забери, может человек работать в таком бедламе?! Это все вы и ваши проклятые бутылки!

– Вы попробовали бренди, мистер Квэнс?

– Напиток безупречен, мой дорогой друг. Как грудки мисс Тиллман. – Он снял картину с мольберта и поднял ее над головой. – Ну, что вы думаете?

– О Шевон Тиллман?

– О картине! Клянусь всеми пузырями бурды из молока с пивом, как вы можете помышлять о заде записной красотки, когда перед вами шедевр? – Квэнс взял еще понюшку, поперхнулся, хлебнул «Наполеона» из оловянной кружки и чихнул.

На картине акварелью была запечатлена сегодняшняя церемония. Тонко. Верно. И чуть-чуть сверх того. Без труда можно было разглядеть Брока и Маусса, Глессинг тоже был там с постановлением в руках.

– Что ж, картина хороша, мистер Квэнс, – похвалил Струан.

– Пятьдесят гиней.

– Я купил у вас одну на прошлой неделе.

– Двадцать гиней.

– Не пойдет.

– Пятьдесят гиней, и я напишу вас зачитывающим постановление.

– Нет.

– Мистер Купер. Шедевр. За двадцать гиней.

– Не считая тайпана и Робба, у меня самая большая коллекция Квэнса на всем Дальнем Востоке.

– Черт возьми, джентльмены, я должен где-нибудь раздобыть хоть какие-то деньги!

– Продай ее Броку. Его тут прекрасно видно, – посоветовал ему Струан.

– Чума на вашего Брока! – Квэнс сделал очень большой глоток из кружки и пожаловался хриплым голосом: – Он отказался покупать, черт бы его побрал! – Он яростно потыкал в картину кистью, и Брок исчез. – Клянусь Создателем, с какой стати я должен дарить ему бессмертие! И на вас обоих мне тоже плевать. Я пошлю ее в Королевскую академию. На вашем следующем корабле, тайпан.

– А кто оплатит фрахт? И страховку?

– Я оплачу, мой мальчик.

– Чем это, интересно?

Квэнс задумчиво разглядывал свое творение. Он чувствовал, что даже в старости по-прежнему сможет писать и достигать новых высот, что его талант живописца не потускнеет.

– Так чем же, мистер Квэнс?

Квэнс надменно махнул рукой Струану:

– Деньгами. Серебром. Медью. Долларами. Наличными!

– Вам кто-то открыл новый кредит, мистер Квэнс?

Но Квэнс ему не ответил. Он продолжал молча восхищаться картиной, зная, что подцепил рыбку на крючок и она уже не сорвется.

– Ну же, Аристотель, кто это? – настаивал Струан.

Квэнс сделал очередной глоток, взял еще табаку и чихнул. Потом прошептал с заговорщицким видом:

– Присядьте. – Он оглянулся, чтобы убедиться, что их никто не слышит. – Секрет. – Поднял картину. – Двадцать гиней?

– Хорошо, – согласился Струан. – Но смотри, твой секрет должен стоить этих денег.

– А, тайпан, вы истинный князь среди нас. Хотите табаку?

– Не тяни, выкладывай!

– Похоже, некая леди пребывает в полном от себя восхищении. Когда смотрится в зеркало. Без одежды. Я получил заказ написать ее в таком виде.

– Господь всеблагой и всемогущий! Кто?!

– Вы оба ее очень хорошо знаете. – Тут Квэнс добавил с притворной грустью: – Я поклялся не выдавать ее имени. Но ее попка силой моей кисти будет принадлежать грядущему. Она великолепна. – Очередной глоток из кружки. – Я… э-э… видите ли, настоял на том, чтобы ознакомиться с натурой. Целиком. Прежде чем согласился принять заказ. – Он поцеловал сведенные в щепоть кончики пальцев. – Божественна, джентльмены, просто божественна! А какая грудь! Боже милостивый, у меня едва не сделался приступ ипохондрии. – Еще один глоток бренди.

– Нам-то ты можешь сказать. Ну, кто это?

– Первое правило при адюльтере и при работе с обнаженной натурой – никогда не разглашай имени женщины. – Квэнс с сожалением прикончил содержимое кружки. – Но среди вас не найдется ни одного, кто не заплатил бы тысячи гиней, чтобы стать обладателем этого портрета. – Он поднялся на ноги, благодушно рыгнул, обмахнул платком сюртук, закрыл коробку с красками и поднял мольберт, бесконечно довольный собой. – Что ж, на эту неделю с работой покончено. Я зайду к вашему компрадору за тридцатью гинеями.

– Двадцать гиней, – отрезал Струан.

– Оригинал Квэнса с самым знаменательным днем в истории Востока, – презрительно покачал головой художник, – за сумму, которой едва хватит на бочонок «Наполеона». – Он вернулся на свой баркас и сплясал джигу среди хора приветственных голосов, встретивших его.

– Господь Вседержитель, но кто же? – произнес Купер после минутной паузы.

– Должно быть, Шевон, – сказал Струан с коротким смешком. – Как раз такая затея, которая пришлась бы по душе этой юной леди.

– Никогда. Признаю, она взбалмошное создание, но не настолько же. – Купер бросил тревожный взгляд в сторону плавучего склада компании «Купер и Тиллман», где жила Шевон Тиллман.

Она была племянницей его компаньона и приехала в Азию год назад из Вашингтона. За это время она стала первой красавицей в этой части света. В свои девятнадцать лет она была обворожительна, смела и представляла собой блестящую партию, но ни одному мужчине пока не удалось залучить ее – ни в постель, ни под венец. Ей сделали предложение все холостые мужчины Азии, включая Купера. Ему, как и всем остальным, она отказала и в то же время не отказала: держала на привязи, как вообще всех своих поклонников. Однако Купер не расстраивался: он знал, что рано или поздно Шевон будет его женой. В Азию под опеку Уилфа Тиллмана ее отправил отец, сенатор штата Алабама. Он надеялся, что его дочь понравится Куперу, а Купер – ей и их союз еще более упрочит семейный бизнес. Купер влюбился в нее без памяти, едва лишь увидел.

– Вот и прекрасно, тогда мы немедленно объявим о помолвке, – в восторге предложил Тиллман, узнав об этом.

– Нет, Уилф. Давай не будем спешить. Пусть она попривыкнет к Азии, да и ко мне тоже.

Поворачиваясь к Струану, Купер улыбнулся про себя. Такая дикая кошечка стоит того, чтобы ее подождать.

– Наверное, это одна из «юных леди» миссис Фортерингилл.

– Что ж, ее крольчата на все способны.

– Ну конечно. Вот только они не стали бы платить Аристотелю за это.

– Деньги могла бы дать сама Старая Кобыла. Дело от этого только выиграет.

– «Дело» и без того процветает. У нее сейчас лучшая клиентура во всей Азии. Ты можешь представить себе эту каргу дающей деньги Аристотелю? – Купер нетерпеливо подергал себя за бакенбарды. – Максимум, на что она может пойти, – это расплатиться с ним натурой. А может быть, он просто шутит с нами?

– Квэнс шутит над кем угодно и над чем угодно. Но над своим искусством – никогда.

– Кто-нибудь из португалок?

– Исключено. Если она замужем, муж разнесет ей голову из пистолета. Если она вдова… хм, что ж, тогда всей Католической церкви лежать в руинах. – Резкие черты лица Струана сложились в усмешку. – Я использую все возможности Благородного Дома, чтобы выяснить, о ком он говорил. Ставлю двадцать гиней, что узнаю это первым!

– Идет. Если выиграю, я забираю эту картину.

– Черт побери, теперь, когда Брока на ней нет, она мне самому начала нравиться.

– Тогда сделаем так: победитель получает картину и мы попросим Аристотеля вписать в нее проигравшего.

– Идет. – Они скрепили сделку рукопожатием.

Внезапно раздался пушечный выстрел, и они посмотрели в сторону моря. В восточной части пролива появился корабль. Он словно летел над водой. Его прямые паруса – фок, грот, марсели, брамсели, бом-брамсели – надувались кверху, выпирая прямоугольными куполами из-под врезавшихся в них бык-горденей и рифов; натянутые как струна снасти пели на разгоняющемся ветру. Клипер с косыми мачтами шел крутым бакштагом, так что брызги летели через планширь с подветренной стороны и волна из-под кормы взлетала вверх, а над пеной, отмечавшей его путь, – белоснежной на бирюзовом фоне океана – морские чайки выкликали свое приветствие.

Опять громыхнула пушка, и с подветренного борта отделилось облачко дыма. Юнион Джек развевался на корме, «Лев и Дракон» – на бизани. Те из присутствующих на берегу, кто выиграл свои ставки, восторженно встречали корабль, потому что огромные суммы ставились на то, чей клипер первым дойдет домой и чей первым вернется.

– Мистер Маккей! – крикнул Струан, но боцман и сам уже спешил к нему с биноклем.

– На три дня раньше срока – рекордное время, сэр-р, – объявил боцман Маккей, улыбаясь беззубым ртом. – Ох, сэр, вы только гляньте, как летит. Это обойдется Броку в бочонок серебра! – Он заторопился назад.

Клипер Струана «Грозовое облако» вырвался из пролива и теперь, когда ему не нужно было лавировать, пошел прямо по ветру, быстро набирая скорость.

Струан приложил бинокль к глазам и поймал в фокус условные флажки, которые искал. Послание гласило: «Кризис не разрешен. Новый договор с Оттоманской империей против Франции. Разговоры о войне». Затем Струан осмотрел корабль: краска свежая, снасти не провисли, пушки на месте. И в углу фор-бом-брамселя он увидел небольшую черную метку – это был условный сигнал, который использовался только в крайних случаях и означал: «Важные депеши на борту».

Он опустил бинокль и предложил его Куперу:

– Не хотите взглянуть?

– Благодарю.

– Это называется бинокуляры, или бинокль – «два глаза». Резкость наводится вот этим винтом в центре, – пояснил Струан. – Сделан для меня по специальному заказу.

Купер посмотрел в бинокль и увидел кодовые флажки. Он знал, что сейчас весь флот пытается разгадать, что они означают. Каждая компания тратила немало времени и денег, чтобы заполучить ключ к шифру Благородного Дома. Бинокль оказался мощнее обычной подзорной трубы.

– Где я могу раздобыть партию этих штук?

– Сто гиней за бинокль. Год на поставку.

Хочешь – соглашайся, не хочешь – твое дело, с горечью подумал Купер, хорошо знавший эту интонацию.

– Идет.

В этот момент были подняты новые флажки, и Купер вернул бинокль Струану.

Второе послание содержало только одно слово: «Зенит» – это был особый код внутри основного шифра.

– На вашем месте, – сказал Струан, – я бы избавился от хлопка, закупленного вами в этом году. И побыстрее.

– Почему?

Струан пожал плечами:

– Просто пытаюсь оказать небольшую услугу. Извините, мне пора.

Он зашагал навстречу Роббу, направлявшемуся к ним вместе с боцманом. Купер смотрел ему вслед. Что же кроется за этими чертовыми флажками, спрашивал он себя. И что он имел в виду, говоря о нашем хлопке? И почему, черт побери, до сих пор еще не прибыл пакетбот с почтой?!

Вот это и делает торговлю такой захватывающей.

Ты покупаешь и продаешь для рынка, который начнет заключать сделки через четыре месяца, зная только цены рынка, закрывшегося четыре месяца назад. Один просчет – и тебя ждут унылые стены долговой ямы. Тонко рассчитанный риск, который себя оправдал, – и ты можешь удалиться на покой и навеки забыть про Восток. Купер почувствовал, как в кишечнике поднялась и покатилась вверх волна боли. Эта боль никогда не отпускала его и уже давно стала для большинства торговцев неотъемлемой частью жизни на Востоке.

Так что же крылось за предостережением Струана: дружеская подсказка или намеренный обман?

Капитан Глессинг, стоя рядом с Горацио, провожал глазами «Грозовое облако». В его взгляде сквозила зависть. Корабль являл собой достойный приз, и, поскольку он был первым в этом году кораблем, вернувшимся из Англии с заходом в Калькутту, его трюмы сейчас буквально ломились от опиума. Глессинг тоже мучился вопросом, что означают флажки. И почему на фор-бом-брамселе появился черный квадрат.

– Прекрасный корабль, – заметил Горацио.

– Да, корабль замечательный.

– Даже если это пират? – с иронией спросил Горацио.

– Пиратом его делают владельцы и груз в трюмах. Корабль есть корабль, а это один из самых статных молодцов, когда-либо служивших человеку, – сухо ответил Глессинг. Остроумие Горацио его не позабавило. – Кстати, раз уж речь зашла о кораблях, – он старался, чтобы приглашение не прозвучало нарочито, – не согласитесь ли вы и мисс Синклер отужинать со мной сегодня? Я бы хотел показать вам свой фрегат.

– Это очень любезно с вашей стороны, Джордж. Я с удовольствием принимаю приглашение. И Мэри, я полагаю, будет в восторге. Она еще ни разу не поднималась на борт фрегата.

Может быть, сегодня, решил Глессинг, мне представится возможность выяснить, как Мэри ко мне относится.

– Я пришлю за вами баркас. Три склянки – последняя полувахта – вас устроят?

– Давайте уж тогда встретимся, когда пробьет восемь склянок, – небрежно заметил Горацио, желая показать, что знаком с морской терминологией: три склянки в эту вахту означали половину восьмого, тогда как восемь склянок отбивали в восемь часов ровно.

– Очень хорошо, – кивнул Глессинг. – Мисс Синклер будет первой женщиной, которую я принимаю на борту.

Господи, подумал Горацио, а ведь Глессинг, похоже, испытывает к Мэри нечто большее, чем мимолетный интерес.

Ну конечно! Приглашение предназначалось для нее, а вовсе не для меня. Какое нахальство! Как этот напыщенный осел смеет надеяться, что Мэри хоть на секунду может подумать о нем как о возможном спутнике жизни. Или что я позволю ей выйти замуж так рано!

Стук мушкета, упавшего на камни, заставил их обернуться. Один из морских пехотинцев потерял сознание и ничком лежал на берегу.

– Какого дьявола, что с ним такое? – раздраженно спросил Глессинг.

Главный старшина корабельной полиции перевернул молодого солдата:

– Не могу знать, сэр. Это Норден, сэр. Он уже давно как бы не в себе, недель этак несколько. Наверное, у него лихорадка.

– Хорошо, оставьте его где лежит. Соберите матросов. Морская пехота – к лодкам! Когда все поднимутся на борт, вы вернетесь и заберете его.

– Есть, сэр-р.

Старшина подобрал мушкет Нордена, перебросил его одному из пехотинцев и увел людей к лодкам.

Когда они отошли на достаточное расстояние, Норден, который лишь притворялся, скользнул в тень ближайших валунов и спрятался там. Господи Иисусе, ниспошли мне спасение и обереги, пока я не доберусь до тайпана, истово молился он. У меня больше никогда не будет такой возможности, как сейчас. Защити меня, благословенный Боже, и помоги добраться до него, прежде чем они вернутся за мной!

Брок стоял на юте своего корабля и смотрел на флажки в подзорную трубу. Шесть месяцев назад ему удалось получить ключ к шифру Струанов, и он смог прочесть первое послание. Теперь он ломал голову над тем, что это еще за «Зенит»? Что может значить эта чертовщина? И что есть такого важного и срочного в договоре с турками, что капитан решился вот так, в открытую, передать это сообщение, пусть даже и зашифрованное, вместо того чтобы тайно доложить о нем Струану, когда тот прибудет на борт? Может быть, они узнали, что я разгадал их шифр? Может быть, они специально подсовывают мне эту информацию, а «Зенит» означает для них, что это сообщение – фальшивка. «Кризис» и «война» должны означать, что цена на чай и шелк поднимется. И видимо, на хлопок тоже. Наверное, стоит начать скупать и то, и другое, и третье. Если только все это правда. Да, и, возможно, угодить прямо в капкан, который расставил для меня Струан. Где, черт побери, болтается «Серая ведьма»? На этот раз ее обставили – это никуда не годится. Дьявол забери Горта! Его нерасторопность обошлась мне в тысячу гиней.

Горт был его старшим сыном и капитаном «Серой ведьмы». Сыном, которым можно было гордиться. Рослый, как отец, такой же суровый и могучий, и вдобавок ко всему превосходный моряк, знавший все тонкости морского дела. Да, такой сын сумеет продолжить начатое тобой, с гордостью думал Брок, он достоин того, чтобы через год-другой стать тайпаном. Брок молча помолился за безопасность Горта, потом опять стал проклинать его за то, что тот пропустил «Грозовое облако» вперед.

Он перевел подзорную трубу на берег, туда, где стояли, беседуя, Струан и Робб, и пожалел, что не может слышать их разговора.

– Извините меня, мистер Брок. – Это был Нагрек Тум, капитан «Белой ведьмы» – крупный, крепко сбитый уроженец острова Мэн, с огромными руками и лицом цвета мореного дуба.

– Да, Нагрек?

Джеймс Клавелл Тайпан

***

***

***

Предисловие автора

Книга первая

Глава 1

Джеймс Клавелл

Тайпан