David Szalay
ALL THAT MAN IS
Copyright © 2016 by David Szalay
This edition published by arrangement with United Agents LLP and The Van Lear Agency LLC.
© Шепелев Д., перевод на русский язык, 2018
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательствво «Э», 2018
Всему свое время,
и все на свете имеет причину.
Берлин. Центральный вокзал.
Сюда приходят поезда из Польши, и здесь оказались два молодых англичанина, прибывших из Кракова. Вид у них жуткий, у этих подростков, они устали, осунулись и пропылились после десяти дней путешествия по железной дороге. Один из них, Саймон, вперил пустой взгляд в никуда. У него приятная внешность: высокие скулы, импозантное, хоть и невыразительное, нервное лицо. Вокзальный буфет в семь утра полон шума и дыма, и Саймон слышит с неудовольствием разговор двух мужчин за соседним столиком – один, кажется, американец, а другой, постарше, немец. Именно он говорит с улыбкой:
– Вы потеряли только четыреста тысяч солдат. Мы потеряли шесть миллионов.
Ответ американца не разобрать из-за шума.
– Русские потеряли двенадцать миллионов[1] – мы убили шесть миллионов.
Саймон закуривает польскую сигарету, видит в меню слово Spiegelei[2] и кладет на стол в ожидании официанта деньги – евро, приятные на вид, современные деньги. Ему нравится, какой дизайнеры подобрали шрифт, простой, без всяких завитушек.
– Только в Ленинграде умер миллион человек. Миллион!
Люди пьют пиво.
На улице начинает накрапывать дождик, увлажняя серые окрестности вокзала.
С официантом вышло препирательство насчет того, можно ли получить один Kaffeekänchen[3] и две чашки. Ответ был отрицательным. Им придется пить из одной чашки – Саймону и его другу, который стоит сейчас у таксофона (их мобильники здесь не действуют), полускрытый дымчатым пластиком, и пытается связаться с Отто.
Саймон подумал, что официант в своем засаленном алом фартуке вел себя с ними по-хамски. А вот другим угождал – Саймон мрачно следил, как он движется между столиками, сквозь дым и шум, – мужчинам в костюмах и с газетами, а еще тому типу, который быстро поднял взгляд, натянул улыбку и посмотрел на часы, пока официант разгружал поднос.
Голос из динамиков начинает вещать о прибывающих/отправляющихся поездах. Резкий, сухой голос откуда-то извне, оттуда, где суровый ветер атакует пространство вокзала. Этот голос словно заслонка на звуковой трубе – лает, умолкает и снова лает.
Саймон уже знаком с плавным тональным мотивом, предваряющим каждое вторжение голоса.
этого голоса и его эха
И этот плавный тональный мотив, звучащий снова и снова, уже, кажется, стал продолжением его усталости, чем-то, находящимся у него, внутри, субъективным.
Официант прямо-таки отвешивает поклон человеку в костюме.
Жизнь вокзала бурлит и клокочет, словно грязевой поток. Люди. Люди движутся через вокзал, как грязевой поток.
И снова этот вопрос:
Что я здесь делаю?
Он видит, как его друг Фердинанд вешает трубку.
Они уже не первый день пытаются связаться с Отто – молодым немцем, с которым Фердинанд познакомился в Лондоне несколько недель назад, сказавшим, возможно, находясь под градусом, возможно, даже не ожидая такого стечения обстоятельств, что они могут запросто зависнуть у него, случись им быть в Берлине.
Фердинанд возвращается к столику с выражением озабоченности на лице.
– Опять без ответа, – говорит он.
Саймон курит и ничего не отвечает. Он тайно надеется, что Отто так никогда и не объявится. Его никогда не грела мысль пожить у Отто. Он не встречался с ним в Лондоне, а все, что он слышал о нем, не внушало симпатии.
Он говорит:
– Ну и что мы будем делать?
– Я не знаю, – отвечает его друг. – Просто поедем к нему на квартиру?
У него есть адрес Отто – Отто ожидает их где-то в апреле, примерно так они условились, отправляя сообщения из Лондона по фэйсбуку.
Они едут две остановки на Эс-бане[4], и потом еще долго ищут эту квартиру, и когда, наконец, неожиданно ее находят, к полному своему удивлению, – на зачуханной улочке на задворках квартала, – поблизости нет никого, кроме полицая в зеленой форме. Он ждет на лестничном пролете, одним пролетом ниже этой самой квартиры, в тусклом свете из высокого окошка.
Непонятно, что он здесь делает…
Может, Отто убили?
Они в нерешительности.
– Tag[5], – говорит мужчина, и по его интонации они понимают, что никакого убийства тут не было.
Они объясняют, что ищут Отто, и полицейский, очевидно знающий, кто такой Отто, говорит, что его здесь нет. Здесь никого нет.
Они ждут.
Они ждут больше часа, Фердинанд несколько раз наведывается к таксофону на улице, пытаясь дозвониться людям, могущим знать, куда подевался Отто, а Саймон тем временем сидит на кафеле в огромном пространстве холла и пытается одолеть «Послов»[6] в потрепанном «пингвиновском» издании – книжка обычно обитает у него в рюкзаке, в одном из карманов на молнии. Его уставшие глаза читают строчки:
Живите в полную силу; жить иначе – ошибка. Не столь уж важно, чем именно вы занимаетесь, пока ваша жизнь в ваших руках. Если же нет, что тогда у вас есть? Я слишком стар – по любой мерке для таких мыслей. Что потеряно, то потеряно; в этом не сомневайтесь. Однако у нас есть иллюзия свободы; так что не забывайте, как я сейчас, об этой иллюзии. В нужное время я был либо слишком глуп, либо слишком рассудителен для этого, и теперь эта ошибка вызывает у меня такую реакцию. Занимайтесь тем, что вам нравится, до тех пор, пока не достигнете цели. Ибо это была ошибка. Живите, живите!
Он вынимает ручку из того же кармана, в котором лежал роман, и отчеркивает сбоку эти слова. А за чертой, на полях, пишет: ГЛАВНАЯ ТЕМА.
Фердинанд возвращается с улицы, увлажненный игривым дождиком.
– Что же нам делать? – спрашивает он.
Снова Эс-бан.
Дождь кончился. Они многое видят из окон вагона. Мемориальный кусок Стены, густо разрисованный психоделическим граффити. Они не помнят того мира. Они слишком молоды. Там солнце, на пустой земле, светит через пространства, где раньше стояла Стена. Солнечный свет. Через окна вагона Эс-бана, сквозь разводы пленки грязи, он касается прикрытых глаз Саймона.
Что я здесь делаю?
Что я здесь делаю?
Поезд стучит колесами, переходя через стрелку.
Что я
Поезд замедляет ход
здесь делаю?
и подходит к станции под открытым небом – Варшауэрштрассе. На платформе ветрено, а кругом – пустырь.
Пустошь[7].
Апрель, беспощадный месяц…
Они влюблены в Элиота, в его мелодический пессимизм. Они благоговеют перед Джойсом. Он тот, кем они хотят стать, – колоссом, подобным ему. Именно писатели и их книги сделали парней друзьями. И еще трагедии Шекспира. И L’Étranger[8]. И проблемы Владимира и Эстрагона[9], которые им нравится воображать своими собственными проблемами. В ожидании Отто.
Варшауэрштрассе. Поезда идут мимо бурно разросшейся сорной травы. Весенние ливни лупят наотмашь по облупленным рекламным щитам, эстакады наполняют окрестности звуком невидимого движения.
В Кройцберге, совсем выбившись из сил, они садятся пообедать.
Кройцберг их разочаровал. Предполагалось, что это хипстерский район, Alternativ[10] квартал. Фердинанд особенно разочарован. Саймон спокойно ест – рот у него прекрасной формы. Он ничего не ждал от Кройцберга. Не испытывал к нему никакого интереса и считает своего друга наивным (хотя ничего такого не говорит) за одну мысль о том, что тут интересно.
За едой разговор заходит о том, насколько здесь все дороже, чем в Польше (они побывали в Варшаве, Кракове, Аушвице), хотя они считают, что повышение цен оправданно, ведь в Берлине все – лучшего качества. Еда, к примеру. Они едят с аппетитом.
Потом вдруг вспоминают школьных товарищей. Они в последнем классе, этим летом сдают экзамены на аттестат о среднем образовании и надеются осенью начать учебу в Оксфорде. (Именно поэтому Саймон безрадостно прочесывает труды Генри Джеймса в поисках материала, относящегося к «Международной теме».)
И вот, когда они обсуждают разных людей – всяких мудаков по большей части, – Фердинанд неожиданно упоминает Карен Филдинг.
Он и не подозревает, запросто бросая это имя среди прочих, что Карен Филдинг – предмет мечтаний его друга, и в этих мечтах они говорят о чем-то, их взгляды скрещиваются, а руки внезапно соприкасаются, и после этих грез он словно еще чувствует прикосновение ее руки, переживая моменты поглощающего восторга. Эти мечты он заносит в свой дневник, очень добросовестно, исписывая страницу за страницей об их возможном значении и о самой природе такого процесса, как мечтание.
В реальном же мире он и Карен Филдинг едва ли обменялись парой слов, и чувства его ей неведомы – если только она не заметила, как его взгляд неотступно следует за ней, – когда она идет с подносом по столовой или когда выполняет обратное сальто, играя в лакросс в своем запачканном костюме. На самом деле единственное, что Саймон знает о ней, – это что ее семья живет в Дидкоте – он слышал, как она говорила об этом кому-то, – и с того самого момента слово «Дидкот» обрело в его сознании значение особенного, таинственного обещания. Как и ее имя, это слово кажется ему слишком значительным, чтобы его можно было записать, но однажды вечером в молодежном общежитии в Варшаве, пока Фердинанд принимал душ, он все же написал его, и от этого его сердце забилось чаще: Кажется бессмысленным путешествовать по Европе, когда единственное место, где я хочу быть, – это тихий, провинциальный английский.
Его ручка зависла над страницей.
А затем он написал это слово.
Дидкот.
Однако ее имя, обладавшее еще большей силой, он так и не осмеливался доверить бумаге.
А сейчас, когда Фердинанд произносит его, Саймон просто кивает и добавляет сахару в свой кофе.
Он жаждет говорить о ней.
Больше всего на свете он хотел бы посвятить весь вечер разговорам о ней или тому, чтобы слышать, как ее имя произносится вновь и вновь, эти четыре слога, заключающие, казалось бы, все, ради чего стоит жить. Но вместо этого он уже не в первый раз заводит разговор о незавидной участи туриста.
Фердинанд тем временем помешивает кофе, глядя в стол, и слушает, как его друг с нездоровой горячностью муссирует эту тему.
Что пытается делать турист? Повидать всяких вещей? Повидать жизнь? Но жизнь повсюду – тебе не нужно скитаться по Европе, чтобы увидеть ее…
единственное место, где я хочу быть
Перестав притворяться, что слушает его, Фердинанд начинает подписывать открытку. Открытка с видом краковского кафедрального собора, черного и зубчатого. Она предназначается одной девчонке в Англии, с которой он вроде как флиртует, но которая ему даже не слишком нравится, однако все равно он считает, что игра стоит свеч. Он улыбается, поглаживая массивный подбородок, поросший щетиной. Мы оба отпускаем бороды – это звучит так по-мужски. Закончив, он вслух читает написанное, надеясь на одобрение друга. А затем встает и идет в сортир.
Пока его нет какое-то время, Саймон сидит в залитом солнцем ресторане и смотрит, как от его сигареты вьется струйка дыма.
Возможно, это усталость вызывает в нем желание завопить:
Что я здесь делаю?
Его охватывает чувство одиночества, неукротимое, как ураган. Его друг после десяти дней пути большую часть времени кажется ему источником раздражения. Он пытался изобразить улыбку, когда тот читал ему открытку и показывал рисуночек бородача, сделанный зелеными чернилами. А как он пшикался своим «Джупом»! А затем убирал его в ячейку камеры хранения на вокзале. И как он напоказ задирал футболку для этого пшиканья! Чтобы весь мир лицезрел растительность на его груди… В такой момент… И такой вот персонаж оказывается его другом, попутчиком. Неукротимое, как ураган, чувство одиночества, охватывает его.
Пока он смотрит, как дым поднимается от его сигареты.
В залитом солнцем ресторане.
Вечером они снова наведываются на квартиру Отто и видят там его сестру с двумя дружками в кожаном прикиде: у одного, пониже, все лицо в пирсинге – это Лутц, а другой, намного выше и с моржовыми усами, – это Вилли. Сестра Отто знать не знает, кто такие Саймон и Фердинанд, но после их объяснений говорит, что они могут чувствовать себя здесь как дома, дожидаясь Отто, – когда-нибудь он должен объявиться. А затем говорит, что она как раз уходит с друзьями.
Оставшись одни, Саймон и Фердинанд чувствуют себя как дома. Квартира на удивление большая, и они бродят по ней, постепенно входя во вкус, наливая себе явно недешевый виски и осматривая содержимое шкафов. В одном Саймон находит стопку необычных карт. Должно быть, это Таро, думает он. Перевернув карту, видит картинку с рукой, держащей какой-то посох. As der Stäbe[11], написано на ней. Туз жезлов? Похоже, фаллический символ. Не особо тонко. Без разницы. Чушь. Он закрывает шкаф.
Около двух ночи вваливается Отто – они спят в спальных мешках на полу гостиной.
Он включает свет и вопит.
Затем он замечает Фердинанда, который поднимает голову. Отто, моргая, смотрит на него и кричит:
– Бля, чувак, ты это сделал!
– Отто…
– Бля-а!
– Надеюсь, ты не против… – начинает Фердинанд.
– О чем ты, мать твою, вообще? – кричит Отто.
– Я надеюсь, ты не против, что мы здесь…
– Ты думаешь, я против? – вопит Отто.
– Я не знаю…
– Я тебя ждал.
Кто-то еще стоит позади Отто, выглядывая из-за плеча.
– Слушай, мы пытались дозвониться тебе…
– Да?
– Тебя тут не было.
– Меня тут не было! – все еще кричит Отто.
– И по мобильнику ты не отвечал…
– Я его потерял!
– О…
– Ага, потерял, – говорит Отто неожиданно тихим, грустным голосом. – Потерял.
Присев на диван, он начинает сворачивать самокрутку, к разочарованию Саймона, который надеялся, что он просто выключит свет и уйдет.
На Отто смешная шляпа, а рукава его куртки сильно не достают до запястий. Его кадык ходит вверх-вниз, когда он клеит косяк. Выясняется, что он и его друг всю неделю работали официантами на каком-то мероприятии в пригороде Берлина. Пока он готовит косяк, Фердинанд не устает благодарить его за то, что позволил им остановиться у него.
– Слушай, спасибо тебе еще раз, – говорит Фердинанд, усаживаясь в своем спальном мешке.
– Да ну, бля, забудь, – отмахивается Отто, по-хозяйски восседая на диване, не сняв шляпы.
– А что там, э-э… насчет полицая? – спрашивает Фердинанд.
Отто как будто не слышит вопроса.
– Что?
– Полицейский. Ну, понимаешь. – Фердинанд показывает на почти готовый косяк в руках Отто.
Тот не реагирует.
– Да хуй с ним! – говорит он. – Ему все равно.
– А что он тут делал вообще?
– Мой отец, – говорит Отто. – Херня это все.
– Твой отец?
– Ага, отстой. – Доделывая косяк, проглаживая его мизинцем по краю, смоченному слюной, Отто говорит: – Он в правительстве, ну, знаешь…
– В правительстве? – спрашивает Саймон с подозрением. Это его первые слова, обращенные к Отто.
Отто, игнорируя его, закуривает косяк.
Саймону он сразу не понравился. И ему хочется, чтобы Фердинанд перестал благодарить Отто. Сам же он почти не говорит, и когда после первого косяка Отто предлагает ему сделать новый, берет у него все необходимое молча. Отто тем временем говорит ему не жалеть «дерьма». Они с Фердинандом возбужденно трещат об общих знакомых по Лондону. Потом Отто говорит Саймону сделать очередной косяк, и опять советует класть побольше «дерьма». Они уже торчат в полный рост. Кто-то включил телик и нашел порнушку – каких-то голых телок на пшеничном поле или типа того. Саймон не смотрит. Другие смотрят и хихикают. Саймон замечает, что друг Отто куда-то исчез. Но он не видел, чтобы тот уходил. И у него возникает неприятное чувство, что он его просто выдумал, что никого здесь больше не было. А остальные тем временем смеются, глядя на телок на пшеничном поле. Отто жадно уставился в экран, глаза его горят, язык наполовину высунулся изо рта.
Саймон ощущает слабость. Ничего не говоря, он встает и пытается дойти до ванной. А там он забывает, зачем шел, и долго стоит, разглядывая бутылочки с шампунями и заводную пластиковую лягушку на кафельном краю ванной. И так он стоит и глазеет довольно долго. Глазеет на заводную лягушку, на ее невинную зеленую рожицу. Звук вентилятора все больше напоминает ему всхлипы.
Когда он снова усаживается на полу в гостиной, примерно двадцать минут спустя, Отто его спрашивает:
– Сколько этой херни осталось?
– Нисколько, – говорит Саймон.
Гостиная – вся в бежево-кремовых тонах и восточных побрякушках – кажется незнакомой, словно он видит ее впервые.
– Ты прикончил всю дурь?
Фердинанд против воли начинает хихикать и все время повторяет:
– Ой, прости, прости…
– Вы прикончили всю дурь? – повторяет Отто, не в силах принять этот факт.
Фердинанд хихикает и просит прощения.
– Да, – говорит Саймон. Он также прожег светлый глянцевый коврик, но решает не говорить об этом сейчас.
– От блядь, – говорит Отто. А затем, словно надеясь, что это шутка: – Че, правда все?
– Правда.
– Мне так жаль, – говорит Фердинанд с неожиданно серьезной миной.
Отто вздыхает.
– Ладно, – говорит он, хотя еще не свыкся с потерей. – Мать вашу, – произносит он через несколько секунд, – вы прикончили всю дурь…
Саймон медленно залезает в свой спальный мешок и отворачивается от них. Они все еще говорят, когда он засыпает.
На следующий день они с Фердинандом отправляются в Потсдам. И одно из мест, которые Саймон как будто хочет увидеть, пока они в Берлине, – дворец Сан-Суси.
Вокзал Потсдама они покидают через изысканно оформленные зеленые ворота. Затем проходят по аллее из низкорослых деревьев и видят дворец на вершине холма с террасами. У подножия холма высоко бьет фонтан, а по парку расставлены здесь и там белокаменные статуи мужчин, ублажающих женщин, сражающихся друг с другом или благородно хмурящихся на что-то вдалеке, и каждая статуя охвачена неким возвышенным безумием, застыв среди живых изгородей или вблизи гладкой поверхности декоративных прудов.
Саймон пробирается по этим красотам долгими прямыми переходами, обсаженными деревьями, с фонтанами на перекрестках и фасадами по сторонам с чувством приятного возбуждения.
Дойдя до летнего кафе, они присаживаются на металлическую скамейку, и он говорит о том, как весь этот ландшафт, подобно музыке И. С. Баха, выражает естественный порядок человеческого разума.
Фердинанд ест пирожное и жалуется на гнойники на спине, которые пачкают его рубашку.
У Саймона та же проблема, но он о ней не говорит. (Помимо прочего, щепетильность заставляет его скрывать свое тело от друга). Так что он откладывает «Послов» и рассказывает Фердинанду о Фридрихе Вильгельме, отце Фридриха Великого, и о его одержимости своими гвардейцами: он требовал, чтобы все они были очень высокими, уделял повышенное внимание их форме, а при плохом самочувствии очень любил смотреть, как они маршируют. Все это вызывает смех у Фердинанда.
– Просто блеск, – говорит он, вытирая пальцем остатки масла со своей тарелки.
Саймон умиротворенно допивает чай и снова принимается за книгу. Наступает вечер, и они с трудом находят дорогу назад. По гладким лужайкам пролегли тени статуй.
– Что будем делать вечером? – спрашивает Фердинанд.
Саймон, не поднимая глаз от книги, чуть заметно пожимает плечами.
Сестра Отто, которая была в квартире утром, когда они проснулись, предложила им составить компанию ей и Лутцу с Вилли, чтобы прошвырнуться по городу. И Фердинанд теперь вспоминает об этом. Саймон же опять нарочито уклончив. Перспектива провести вечер с сестрой Отто и ее дружками наполняет его чем-то сродни страху, каким-то смутным беспокойством.
– Они же мудаки, – говорит он, не отрываясь от книги, – или нет?
Большую часть дня они с Фердинандом потешались над Лутцем и Вилли – над их кожаным прикидом, их пирсингом, визгливым смехом Лутца и обвислыми усами Вилли.
– Они вроде ничего, – говорит Фердинанд задумчиво. Последние десять дней он не общался ни с кем, кроме Саймона. – И сестра Отто прикольная.
– Серьезно?
– А что – нет?
– Ну, ничего, – произносит Саймон, переворачивая страницу, – пожалуй.
– Все равно, что нам еще делать? – спрашивает Фердинанд и фыркает.
– Не знаю.
– Так я и говорю – давай просто выпьем с ними, – напирает Фердинанд. – Не так уж они плохи.
– Который час?
– Время двигать назад.
– Правда? – говорит Саймон, поднимая голову и оглядывая парк, заполненный тенями. – Мне тут нравится.
В итоге они проводят часть вечера с сестрой Отто, Лутцем и Вилли. Но Саймон, похоже, твердо решил не участвовать в общем веселье. Он просто сидит с кислой физиономией, пока другие вовсю болтают, и наконец Фердинанду становится просто неловко за него – за этого отстраненного, сутулого субъекта, тихо пьющего домашнее вино. Они сидят в хипповом месте в Кройцберге, на террасе, под цветущими деревьями, источающими запах спермы.
– Что не так с твоим другом? – спрашивает Фердинанда Лутц, наклоняясь к нему, и его серьги звякают. – Он в порядке?
У Лутца рыжие волосы и вся рожа в пирсинге.
– Я не знаю, – говорит Фердинанд как бы вполголоса, но достаточно громко, чтобы Саймон услышал. – Он всегда такой.
– Тогда, наверно, с ним прикольно путешествовать.
Фердинанд в ответ смеется.
Лутц говорит:
– Он просто такой стеснительный, да?
– Может быть.
– Я уверен, он в порядке.
– Да, конечно, – кивает Фердинанд. – Он очень умный.
– Вижу.
– И бывает очень смешным.
– Да?
– Ага.
– Не могу представить, – говорит Лутц.
Его друг, Вилли, однако, почти такой же молчун, как Саймон, и так же скуп на улыбки, так что большую часть вечера слышно Фердинанда, Лутца и сестру Отто. И разговор, естественно, заходит о том, где Фердинанд и Саймон побывали и что они там делали – то есть о достопримечательностях, по большей части культовых сооружениях. Лутца это бесит.
– Вы еще успеете увидеть все это дерьмо, когда будете старше! – заявляет он. – Сейчас вам это ни к чему! Что вам делать в этих церквях? Когда песок посыплется, тогда – пожалуйста. Сколько вам лет, мальчики?
Они говорят ему – семнадцать.
– Вы еще такие молодые, – произносит Лутц с чувством, хотя он старше их не больше чем на десять лет. – Веселитесь, хорошо? Хорошо?